Дневник Повелительницы Эмоций

Глава 7

Высокая трава больно хлестала голые икры, ветки царапали лицо и цеплялись за волосы, но Милодара бежала, не разбирая дороги. Беззвучный крик рвался из груди; крик, который заставил бы листья облететь с деревьев раньше времени и который принес бы ей облегчение. Но он застревал в гортани, и Милодара давилась невысказанными словами и невыплаканными слезами и бежала, лишь бы заглушить боль.

Раскидистое дерево перегородило ей путь. Милодара обхватила его руками, прижалась щекой к жесткой сухой коре и закрыла глаза. Прежде в лесу печали отступали сами собой, но больше нигде не было ей покоя. Она избрала свой путь, желая счастья, но не успела сделать и пары шагов, как дорога оборвалась пропастью боли и отчаяния…

Ласковы были слова Горислава, когда провожал он ее из леса до Золотых ворот. Видела Милодара, что любуется он ее красой, улыбалась чаще обычного, завлекая Остромирова сына. Ради него спрятала она гордыню и своеволие, ради него была мила и приветлива, словно теплый вешний ветерок.

Распрощались они у Золотых ворот. Гориславу нужно было остальных дожидаться; Милодара поспешила домой. Как на крыльях летела она к теткиному дому, а прощальный взгляд Горислава огнем жег ее сердце. Многое разглядела в нем Милодара — восхищение и надежду, обещание и тайное желание… Не забудет Горислав спасенную красавицу, разыщет ее в Киеве, избавит от ненавистного Ходоты.

Только этой верой и жила Милодара. Тетка Добрава чуяла неладное, но помалкивала, лишь работу подкидывала юной красавице. Милодара не прекословила, делала все, что скажут, и даже улыбалась. Видела, как расцветает в теткином сердце довольство, как пускает корни спокойствие. Пусть думает, что Милодара мечтает о свадьбе. Пусть верит, что нет для нее ничего сладостнее, чем стать женой старого Ходоты и почивать с ним на пуховых перинах… Тетка Добрава верила и с каждым днем становилась все мягче, все добрее.

Шло дело к вечеру. Тетка отдыхала на лавке после трудов дневных, а Милодара при свете свечки дошивала жаркий молодой узор на рубахе, что старому жениху в подарок предназначалась.

— Жаль только, тетушка, что не подумали мы такую же рубаху для Несмеянко вышить, — сказала Милодара вполголоса. — На чужбине она бы ему сердце грела, о доме родном напоминала.

— Не очень то хотел он о доме помнить, — проворчала тетка, — раз с дружиной Остромира связался.

— Не верю я, что Несмеянко нас позабыл… Прибежит перед походом попрощаться с нами, а мы ему даже подарочка не приготовили.

Покраснела тетка Добрава, засопела. И без Милодариных слов совесть по ночам мучила. Прибегал Несмеянко попрощаться, да не стала она Милодаре говорить, не стала звать, чтоб не бередил он девку, не смущал рассказами о дальних походах.

— Приходил уже Несмеянко, — буркнула тетка. — Ушли дружинники из Киева, дня четыре как ушли. Забегал Несмеянко проститься, да поздно было и не стала я тебя тревожить.

Чуя вину свою, Добрава Милодаре в лицо не смотрела, но если хоть на миг оторвала б она глаза от дощатого пола и взглянула бы на племянницу, то испугалась бы до смерти. Побелела Милодара страшно, стала цвета полотняной рубашки, которую расшивали ее ловкие пальцы. Посинели губы алые, ввалились глаза, потемнели.

— Все ушли? — прохрипела Милодара.

— Все, все, — закивала Добрава, радуясь тому, что племянница не кричит, не плачет. — Несмеянко ушел. Милица бегала на городские ворота и рассказывала, что он скакал прямо за воеводиным сыном…

— Горислав ушел, — выдохнула Милодара чуть слышно. Только пламя свечки качнулось от ее слов.

— Что? — не расслышала тетка. — О чем ты толкуешь?

— Жаль, что с братом не попрощалась, — через силу проговорила Милодара. — Но ничего, не навечно ушли они. Вернется когда-нибудь он из похода, войдет в нашу избу, поклонится…

— Ох, не знаю, вернется ли, — покачала головой Добрава. — Отряд Остромира не дань собрать должен, а с вятичами навеки поселиться, чтобы править ими. Несмеянко слыхал, хочет князюшка всемудрый владения свои укрепить, вот и послал верных людей на север. Но о чем князюшка наш мыслит, не нашего ума дело. Может, когда и вернется Несмеянко. Может, и нет.

Невыносимая боль стиснула грудь Милодары. Пламя свечки заплясало, засеребрилось перед глазами. Повеяло на нее странным запахом… Все вокруг потемнело…

— Милодара! Девочка, да что ты? — завизжала тетка, но Милодара этого уже не слышала.

Вскочила Добрава на ноги и с ужасом смотрела на тело племянницы, распростертое на полу.

Свадьба не то чтоб недалеко была, а уж на порог взошла да в сенях показалась. Давно обо всем было сговорено промеж Ходоты и дядьки с теткой, и о приданом хорошем речь шла, и о красоте и покорности невесты. Сама Милодара к жениху не выходила, обычай не позволял, и только слушала, как тетка Добрава восхваляет мудрость и зажиточность Ходоты. Иной бы и позарился на обильное приданое, что давал за Милодарой кузнец Силан, восхитился утварью домашней, холстинами без счету, сундуками затейливыми, собственноручно старым кузнецом коваными, подушками пуховыми да одеялами беличьими.

Да только втрое больше было всякого добра у Ходоты, и будь живы его мать да отец, непременно воспротивились бы, чтоб сын этакую бесприданницу в дом вводил.

Но никто не стоял над Ходотой, никто не противился его выбору. Приготавливал он в доме палаты для будущей жены, каменья самоцветые в шкатулки складывал, шубы куньи да лисьи выбирал. Все представлял себе, как заиграет необычайная красота Милодары, когда она хозяйкой войдет в его богатые хоромы.

Гордым соколом прогуливался Ходота по лавкам с товарами, нетерпение еле сдерживал. Когда ж лебедушка белая наконец на постель к нему взойдет, ночи его длинные, мучительные скрасит?

Тяжко спалось Ходоте в последние ночки неженатые. Засыпал с трудом, просыпался без причины, затемно, а в промежутке грезилось ему нехорошее. Будто плачут где-то женщины, громко, надрывно, как близкого и любимого оплакивают. Плачут рядом, так что сердце от муки разрывается, но разглядеть их нельзя. Кругом все черным-черно, дымно так, что аж горло дерет, и бродит Ходота словно старик безглазый, тыкается в чаду, чтоб найти тех, кто плачет, а найти никак не получается.

Это все оттого, что непомерно долго один живу, толковал свои сны Ходота. Истосковался по хозяюшке, по деткам, по радостям домашним. По ком стонут плакательщицы? Да по жизни моей бесплодной, бесталанной… До седого волоса в бороде дожил, а главного постичь не сумел. Не в закромах счастье, и не в сундуках, добром набитых, а тепле и благости домашнего очага, что дарует его созидательница и охранительница женщина.

В день свадьбы набежало-наехало к кузнецу Силану столько народу, что не протолкнуться было в горницах. Подружки веселые прискакали, сестрицы мужние собрались. Только и слышны были песни звонкие да хохот девичий, заливистый. Каждой лестно побыть в доме с невестой, за рукавчик пышный на счастье подержаться, поясками расшитыми полюбоваться. Всем ведомо, что ежели увидишь первой невесту в полном свадебном облачении, то скорехонько замуж выскочишь. И потому толпились хохотушки у дверей горницы, где одевали Милодару, и толкали друг друга острыми локотками, гадая, как далеко поезд жениховский и кто с ним дружками приедет.

Длинную белую рубаху с голубыми и красными полосками на рукавах разложили на лавке перед Милодарой, сарафан красный, весенними цветами по подолу вышитый. Тетка Добрава известная мастерица, сама корпела над свадебным нарядом племянницы, глаза по вечерам портила. На деревянном блюде поблескивали серебряные монетки, нанизанные в ряд. Обовьют мониста лилейную шейку невесты и будут позвякивать при каждом ее шаге, смущая безусых отроков.

Сама не своя от волнения металась тетка Добрава по горнице. Все ли успели, все ли сделали? Сраму потом не оберешься перед добрыми соседями, если что не так пойдет. Ходота простит, не заметит, а кумушки длинноязыкие все косточки перемоют, коли хмельного меда кому не хватит или курник мал покажется. Скажут, не выдала Добрава достойно племянницу замуж, а с рук спихнула. А кто как не она Милодаре мать родную заменила и в лепешку расшибиться для нее готова? Все чин-чином на ее свадьбе будет, гостям на погляд, подружкам на зависть. Только сама невестушка очнулась бы, показала б глазки свои ясные, поплакала бы для приличия… Так нет же, стоит как каменная, лицо тусклое, безжизненное, по родному дому не убивается, по девичьей жизни вольготной не сокрушается. Непристойно девке так себя вести. Белава с Веселинкой все глаза себе проплакали, с матушкой да батюшкой расставаючись, у этой же ни одна ресничка не дрогнет.

Неспокойно было на душе у Добравы. Сейчас тиха Милодара. Не дерзит, не прекословит. Ручки для рубашки послушно подымает, под гребенку головку подставляет. Хорошо оно хорошо, но лишь бы штуку какую потом не выкинула, когда жених с дружками подъедет да венчаться повезет. Опозорит на весь город, и глазом не моргнет.

Но напрасно волновалась тетка Добрава. Знала Милодара, что не сбежать ей ни по дороге в церковь, ни на пиру. Когда подкатил Ходота с дружками к воротам, сидела Милодара, причесанная и снаряженная, на лавке, крытой куньими шубами. По обе стороны сидели сестрицы, у каждой в руках по блюду, завязанному платками вниз. Милодара лишь мельком глянула, что на Белавином блюде. Две ложки да краюха хлеба. На руки Веселинки она и смотреть не стала. Без разницы, без радости, как ее мужу продавать будут, что с него требовать. Быстрей бы закончилось все. Силушки нет терпеть.

А терпеть приходилось многое. Шутки-прибаутки, тетка Добрава, сидит важная, краснощекая… дядька от гордости лопается… свечки зажженные, что горят и не гаснут, глаза Ходоты, ополоумевшего от счастья, хмель и зерно, сыплющиеся с небес, крики гостей… Ничего не видела Милодара. Куда ее ведут, зачем, кто держит ее за руку… В церкви темно, ладан в золотых курильницах возносится к небу, и голове от него тяжело и больно становится…

Смутно слышала Милодара, как на их с Ходотой союз легло божье благословение. Вывели ее из церкви, посадили в свадебный поезд мужу под бочок и повезли пировать. На подходе к хоромам дернул Милодару кто-то за рукав, и она пошатнулась, чуть не упала, но Ходота крепко прижал ее к себе, так что дышать трудно стало, и удержал. На миг крошечный заглянула она в его глаза и сама испугалась ненависти, что вспыхнула над нею. А вместе с ненавистью всколыхнулась и сила. Давно не чуяла ее Милодара, с тех самых пор, когда узнала, что уехал ее ненаглядный Горислав к диким вятичам. Думала, что не почувствует больше, как наливаются тяжестью кончики пальцев, как сочится сквозь них сила, перед которой не устоять ни зверю, ни человеку. Нет и не может быть для нее страха… Те должны бояться, кто идет наперекор ее воле…

Шумно и весело было на пиру. Кубки никогда не пустели, потому что слуги выносили из бездонных кладовых Ходоты все новые и новые бочонки браги. Молодых осыпали непристойными шутками, от которых краснели даже замужние тетки, но на бледном лице Милодары не заалело и крошечного пятнышка. Ходота голодными глазами взирал на жареную курицу перед собой. Милодара ощущала его голод и смятение. Есть пока было нельзя, и не разберешь, чего сильнее хотелось молодому мужу — уединиться в палатах с красавицей женой или вгрызться в сочный куриный бок.

Милодара была неголодна, и нетерпение Ходоты ее забавляло. Сила вызревала в ней, даруя сладостное долгожданное ощущение власти. Она знала, что не оплошает, и потому потешалась над Ходотой, который торопил время, приближаясь, неведомо для себя, к роковому…

На свадебный стол выставили курник, и промеж гостей зашептали, что молодая жена захотела спать. Ходота встал, Милодара поднялась вслед за ним, и под напутственные крики они чинно направились к двери. В клети, что была специально пристроена к дому, ждало их брачное ложе, приготовленное умелыми руками свахи Огняны. Стелила Огняна на пол снопы, сверху клала одеяло с периной, покрывала все шкурками проворных куниц, чтоб сладко спалось молодым и чтоб принесла жена в положенный срок крепких здоровеньких ребятишек.

Одной рукой прижимал Ходота к груди завернутую в рушник снедь, другой держал руку Милодары. Она шла, не соблюдая обычая, не сопротивляясь, не опуская гордой головы. Завтра кумушки и не вспомнят о том, как нескромно вела себя молодая жена. Будет им о чем посудачить и без того.

Милодара вошла в клеть за Ходотой, оглядела убранство, улыбнулась. У дверей встал дружка с обнаженным мечом охранять их покой. Милодара знала, он не помешает. Дверь закрыта, поди разбери, что у молодых творится. Главное, чтоб отскочить успел. А не успеет, ничего. Ей уже ничего не страшно. В церковь грехи замаливать она все одно не побежит.

— Уф, притомился я, — пропыхтел Ходота и, развернув рушник, выложил курицу и каравай прямо на стол. — Голодная, небось?

Благонравной деве полагалось молчать, но Милодара не потому не ответила. Она осматривалась по сторонам. Столик под крошечным окошком, брачное ложе, устланное звериными шкурами. Подле кадки с медом и ячменем… А окошко то, должно быть, на задний двор выходит. Значит, бежать в ту сторону, пока сил хватит, а потом забиться в угол в каком-нибудь сарае и схорониться до утра…

Ходота не удержался, оторвал от курицы ножку, стал жевать. Протянул часть Милодаре, но она словно и не заметила. Стояла перед кроватью, смотрела перед собой. Пусть жених думает, что от волнения она и слова вымолвить не может.

— Поешь, — сказал Ходота мягко. — Легче станет.

Милодара не шевелилась. Одно лишнее движение, и сила вырвется из нее, натворит бед. Не время еще. Слишком рано. Она недостаточно зла, недостаточно отчаялась, еще надеется на что-то. Купец может передумать, оставить ее в покое. Может понять, что она молода для него и что в ее сердце живет другой…

— Хорошо. Как хочешь, — вздохнул Ходота. Грузно ступая, подошел к ложу, сел на ложе. Он исподлобья разглядывал Милодару, и иной, похожий на голод огонь разгорался в его жилах.

Она сразу почуяла разницу и обрадовалась. Ничего он не понял. И ей выбирать ничего не нужно. Только один выход есть для нее есть, скорей на свободу, к Гориславу…

Ходота выставил вперед ногу. Темно-зеленые ремни обуви крепко обвивали его широкую икру. Оба они знали, что Милодара должна опуститься на колени, развязать ремни и снять башмак с ноги Ходоты. Так полагалось по обычаю, этого он ждал от нее в знак покорности и признания его власти. Она не двинулась с места, только зыркнула на него своими глазищами так, что оборвалось что-то в груди у Ходоты. Эх, что за девка. Красавица, глаз не оторвешь, а подступиться боязно.

Гордость взыграла в Ходоте. Да кто она такая, чтоб стоять перед ним и смотреть так, будто он грязь под ее ногами?

Ходота оперся на руки и поставил вперед уже обе ноги.

— Всю ночь так стоять будешь? Или тетка не рассказала тебе, что к чему? Скоро к нам придут спрашивать, все ли ладно с молодой женой.

— А пускай приходят, — усмехнулась Милодара, без смущения глядя на мужа.

Побагровел Ходота, вскочил на ноги, двинулся к Милодаре, стиснув здоровенные кулачищи. Но она не дрогнула, не отшатнулась, а подняла руки и резко бросила их вниз, будто стряхивала что-то с кончиков пальцев…

Тотчас запылала кадка с медом за спиной Ходоты. Он почуял дым, повернулся, схватил кунью шкурку, накинул на кадку, надеясь остановить огонь. Но шкурка сгорела в один миг, а за ней занялись и снопы, и кадка с ячменем. Весело горело, жарко, того и гляди на стены перекинуться могло. Не об имуществе впору было думать, а о спасении жизни.

— Бежим! — крикнул Ходота Милодаре, которая, по его разумению, отпрянула к стенке, когда он бросился с пламенем сражаться. Но она не откликнулась, и когда обернулся Ходота, то понял, что опоздал.

Огонь был повсюду. Пылали стены, пол, потолок, стол и кадки, полыхало его первое брачное ложе, так и не опробованное. Сухое дерево горело бойко, потрескивало-попискивало, и в дыму и пламени уж было не разобрать, куда бежать.

— Милодара! — закричал Ходота в ужасе, заметался по клети, размахивая руками. Он задыхался, от нестерпимого жара на руках и лице вздувались волдыри. Вот уже огонь перекинулся на полу его кафтана, зацепил широкую бороду, полизал своим жгучим языком его щеки…

— Милодара! — ревел он, сбивая пламя голыми руками и не чувствуя боли в страстном стремлении отыскать и спасти ее.

Тяжелая балка рухнула вниз, едва миновав Ходоту. Огонь накинулся на нее, радуясь новой жертве. Ходота споткнулся о балку, упал, завыл как раненый зверь от боли в ушибленных и обожженных руках, и вдруг почуял, что откуда-то слева тянет ночной свежестью. Сил подняться на ноги не было, и Ходота пополз влево, жмуря полуослепшие глаза, содрогаясь в кашле.

Еще одна балка упала, зашибла ему ногу, но он упрямо полз дальше, не останавливаясь. Вдалеке ему слышались голоса, что плакали и причитали, совсем как в его сне, и Ходота на последнем издыхании полз к голосам, шепча вздувшимися, потрескавшимися губами имя молодой жены…

Долгую жизнь прожила бабка Зорана, долгую и многотрудную, но никогда еще не видела она такого. Кровавая заря вставала над городом, полыхал терем купца Ходоты, смертный ужас рвался в небеса. И раньше такое случалось. И раньше горел город, и раньше жизни растворялись в бесконечном пламени. Только никогда не было Зоране так страшно, как сейчас. Немели руки, немели ноги, сердце колотилось от злого предчувствия.

Она. Она это. Хозяйка… На волю рвется. Приманила ее глупая девчонка, силой своей приманила, страстью, душой своей бунтующей, неукротимой. Лакомый кусочек для Хозяйки… Отыскать ее теперь надобно, да где найдешь? Остановить ее надобно, да как остановишь. Заструились слезы по морщинистым щекам Зораны. Ее вина в этом. Ох ее вина…

Милодара спала на лавке, когда Зорана вернулась в свою избушку на Болотах. Подол расшитой кружевом рубашки испачкан в болотой жиже, рукав разорван — за ветку зацепилась. Невинным покоем дышит прекрасное лицо, на лбу полоска сажи — испачкалась. Засомневалась Зорана. Неужто ошиблась? Сам терем загорелся, Милодара быстрая, сильная, вот и выбралась.

Заглянуть бы за полог, проверить. Но нельзя. Если рядом Хозяйка, вмиг учует. Не спастись им тогда обеим. У нее силы не хватит, у Милодары — умения. Не ведает девочка, что натворила, кого приманила своей душой пылающей. Но не бывшей дочери княжеской осуждать Милодару, дочери, что всю свою семью принесла в дар Хозяйке…

Перед самым рассветом проснулась Милодара. Села на лавке быстро, заозиралась. Зорана шкатулку железную на столе тряпицей прикрыла, свечку на край стола пододвинула, улыбнулась приветливо.

— Хорошо ли почивала, Милодарушка?

— Прости, что вломилась к тебе среди ночи без спросу, бабушка. Спрашивать было не у кого…

— Какой тут спрос, для тебя всегда моя дверь открыта. Да не думала я, что ты от мужа милого на Болота побежишь.

— Нет у меня больше мужа, Зорана. Если б ты знала…

— А я знаю, девонька моя. Все ведаю. Что ты видишь, что слышишь, что делаешь. Кто к тебе стучится с той стороны, тоже…

Задрожала Милодара, дальше в тень отодвинулась.

— Ты не бойся, сдюжим. Тяжко уйти от Хозяйки, не под силу простому человеку. Ну так мы с тобой не простые…

— Да кто это, Хозяйка?

— Кто ж знает, Милодарушка. Сила древняя, страшная. По Той стороне ходит, в наш мир лазейки ищет. Там она слепая, глухая, только чуять может. А у нас ей вольготно, привольно. Нравится ей тут, вот и хочет сюда попасть. Страсти человеческие вынюхивает, из них для себя дорожку плетет. Так она и тебя нашла, сердце твое пылающее почуяла.

— Странные слова ты говоришь. Меня нашла, а других? Не только мое сердце пылает. Все вокруг. Живые, яркие…

Поежилась бабка Зорана. Смертельным холодом дохнуло на нее от слов Милодары. Словно Хозяйка заговорила вдруг прекрасными устами…

— Не только твое сердце пылает. Но только твое чует Хозяйка. Ты другими повелеваешь, ты ярче всех для нее горишь.

— Ох, бабушка, и горазда ты старые сказки рассказывать.

Покачала головой Зорана. Не понимает девка. Не видит, что на краю пропасти качается. Ногу одну занесла, вот-вот рухнет туда, откуда нет спасения.

— Думаешь, сказки это? Когда мать твоя еще в рубашонке бегала, научилась и я видеть то, что от людей сокрыто под надежным пологом. Зависть людскую видела, злобу, радость вешнюю, зарей обогретую. Любовь, что трепещет, ревность, что обжигает. Все видела, все знала. Все подчинялось мне. Становились люди послушные моей воле, будто я слово знала тайное, ведовское. А я плела узоры невидимые, опутывала их сетями крепчайшими. Никто не мог мне противиться, ведь я их собственную силу обращала против них. Знакомо, Милодарушка?

Милодара молчала.

— Чует Хозяйка не простых людей, а таких, как мы. Тех, кто повелевать может. Через нас хочет в мир перебраться. А для этого надо ей нас жизни лишить. Утробу свою насытить. Как встанет она на твой след, не убежишь от нее никуда, нигде не схоронишься. Только один способ есть спастись. Трудный. Страшный. Но есть.

— Какой, бабушка?

— Идет Хозяйка за тобой по пятам не просто так. Вернуть хочет то, что ее по праву. Сумеешь отдать то, что не твое, собьется она со следа, отстанет от тебя. За другой добычей пойдет. Про тебя позабудет.

— Как же это сделать? Ничего я у нее не брала. И отдавать мне нечего.

— Есть что отдавать, Милодарушка, есть. Да не бойся ты. Рядом старая Зорана. Помогу тебе. Научу, что делать надобно…

Сняла Зорана со шкатулки тряпицу, приподняла крышку тяжелую, на совесть скованную. Не злато-серебро хранилось в шкатулке, не каменья драгоценныя. Свиток тонкий, от времени почерневший. Развязала Зорана веревочку, раскрутила свиток. Глаз не отворачивала. Не было в том нужды. Не те глаза уже у Зораны, не разглядеть ей буквиц погибельных, не сложить слов обманчивых.

Призадумалась Зорана, вспоминая черный день, когда впервые увидала свиток. Призадумалась и не заметила, что ближе подвинулась Милодара. Голову гордую подняла, на свиток посмотрела жадно, настороженно…

И засверкало в ее глазах растопленное серебро.