Дневник Повелительницы Эмоций

Глава 11

Утро пахло пирогом, уютом, спокойствием. Лера лежала в кровати, не открывая глаз, и знала, что сегодня можно лежать так хоть целый час. Сегодня было воскресенье. По воскресеньям мама готовила особенно вкусный завтрак, потом тщательно красила глаза, и они втроем куда-нибудь отправлялись — в парк, кино, на выставку или просто бродить по городским улицам, обсуждая все на свете. Они планировали развлечение заранее, чтобы можно было предвкушать всю неделю и чтобы Герман не нервничал из-за неизвестного мероприятия. Сегодня их ждали «Мстители», и, несмотря на все то, что случилось вчера, несмотря на мрачный груз, висевший в памяти, Лера была счастлива. Надо будет постараться купить билеты на тот самый ряд, где они сидели с Антоном. Тогда она сможет сесть на место Аринэ и весь фильм представлять, что он сидит рядом и держит ее за руку.

— Мам, давай купим билеты заранее! — Лера влетела на кухню и замерла на месте.

Мама в джинсах и свитере торопливо нарезала пирог. Стол был уже накрыт — почему-то только для двоих. Две тарелки, две кружки с горячим какао. Кто из них не будет сегодня завтракать?

— Сегодня не получится с кино, Лерочка, — вздохнула мама. — Мне надо в школу.

— Зачем?

— Надо помочь. Концерт уже во вторник. Столько всего нужно сделать, ты понимаешь…

— Ну а почему сегодня то? Сегодня выходной!

— А когда еще, Лерочка? Мы же работаем, — грустно улыбнулась мама. — Все-таки восемьдесят лет школе не каждый день исполняется. Надо, чтобы все достойно прошло. Директор меня лично просил.

Нити маминого огорчения подернулись розовой дымкой нежности. При них мама никогда не называла Диму по имени. Только нейтральное «директор». Как будто они — да и вся школа — не знали про них.

Мама никогда не говорила с Лерой об этом, и Лера предпочитала об этом не думать. У мамы было полное право устраивать свою личную жизнь. Но почему этой личной жизнью должен был стать он? Это было просто… мерзко. Не потому, что Дима директор и мамин начальник. А потому что он сам мерзкий. Страшный, противный, несправедливый и вообще никакой. Мама заслуживала самого лучшего, а не его.

— Не ходи. Пошли его.

— Я не могу послать начальника.

— Можешь. Просто ты не хочешь идти с нами в кино, а хочешь идти к нему в школу.

— Неправда.

В мамином настроении появилась нотка недовольства, зернышко страха. Но были и ростки сожаления, угрызения совести, и — так странно было это видеть — капелька лени. Мама никогда не ленилась, никогда. Но идти сегодня в школу и работать целый день ей все-таки не хотелось.

Рука сама собой потянулсь к угрызениям совести и лени… Мама заслуживает выходной. Впереди сложная неделя. Она должна отдохнуть, сходить в кино, пообщаться с детьми…

Лера уже почти выцепила фисташковую нить сожаления, когда вспомнила.

На повелительницу эмоций охотится Хозяйка.

На обычную девчонку нет.

Она должна очень постараться быть обычной девчонкой.

— Лера, что с тобой? — встревожилась мама.

— Я нормально.

Лера глубоко вздохнула и отпила какао. Вчера казалось, что это будет легко. Всего-то не обращать внимания на чужое настроение, не пытаться ничего исправить. Но после того, как побыл суперменом, непросто было становиться обычным человеком.

— Директор хочет, чтобы во время концерта показывали конкурсные ролики. Надо экран найти, звук отладить, ролики просмотреть. На всякий случай. Без контроля никак. Представляю, что вы там наснимали.

— Мы ничего не снимали, — пробормотала Лера с набитым ртом.

— Почему бы нет? Из вас с Герой получился бы отличный творческий дуэт.

Лера поперхнулась.

— Ну, Лерка, у него не настолько плохо с творчеством, — засмеялась мама.

— Тебе нельзя смотреть эти ролики!

— Почему?

— Потому что…

Как объяснить, что ролик Мюмлы — Войцеховской нельзя смотреть никому? Что за триста семьдесят восемь секунд она оскорбила всю школу? Что маме будет особенно больно это видеть — из-за Германа?

Объяснить это было невозможно. Гораздо проще по-быстрому подправить мамино намерение отбирать видео для показа. Если она очень-очень захочет заниматься чем-нибудь другим, ей будет не до роликов.

И снова призрачная рука выстрелила вперед.

От такого можно было только сбежать. Закрыться на задвижку в своей комнате, схватить гитару, отгородиться ритмом. Все быстрее, все громче, чтобы не слушать, как стучит сердце, а мама — в дверь. Чтобы успокоиться, чтобы восстановить дыхание. Чтобы забыть о Той, кто всегда рядом. Кто ждет, чтобы она оступилась, обнаружила себя.

Не дождется.

Лера вышла из комнаты, только когда мама ушла. Герман уже завтракал, просматривая что-то на телефоне. Лера села на свое место. Какао остыло, пирог больше не соблазнял. Скоро, очень скоро мама увидит этот чертов ролик. И будет снова плакать, как тогда, когда семиклассники швырялись в Германа камнями.

— Гера!? Ты можешь удалить ролик Войцеховской со школьного сайта?

К Лере поплыло его недоумение, хотя брат даже не поднял голову.

— Ролик Мюмлы. Помнишь, нам Федор показывал?

— Могу.

— Удалишь?

Равнодушие.

— Нет.

Лера швырнула на стол чайную ложечку. Непрошибаемое спокойствие Германа раздражало. Перекинуть бы ему пригоршню своей тревоги, чтобы тут же помчался удалять ролик, забыв и про какао, и про ленту.

— Почему? Мне очень надо.

— Нет смысла. Она его тут же зальет обратно. Хочешь удалить ролик, попроси Войцеховскую. Она тебе не откажет.

Над Германом поплыли персиковые нити. Лера фыркнула. Надо же. Кто бы мог подумать, что Герман умеет шутить.

Мама вернулась поздно. Лера снова закрылась у себя. Она не хотела разговаривать о том, что было в школе. Но, главное, она не хотела видеть, что мама чувствует на самом деле.

Воскресенье — самый лучший день недели — явно не удался.

Идти в школу в понедельник было страшно. Не так страшно, как обычно, а гораздо страшнее. Раньше все было привычно. Учеба — дерьмо, учителя — зануды, она — изгой, Герман — ярмо на шее. Милая, приятная, комфортная жизнь. Потому что знакомая. А что теперь? По ее следу идет чудовище, от которого нет спасения. Кошмар, который невозможно принять разумом. Древний сказочный монстр — да кто сейчас поверит в эту чушь?

Клетки дивана в красных каплях… волосы на полу… Каштановые, светлые, русые…

Каштановые.

Светлые.

Русые.

— Лера, ты идешь?

Зеленый сигнал светофора уже мигал. Герман, нетерпеливо приплясывая, стоял на зебре.

— Ты веришь в монстров, Гер?

— Монстров не существует.

— А если я его видела?

— Тебе показалось. Монстров не бывает.

Ни тени сомнения в карих глазах. Ни одной нити удивления в эмоциях. Что бы он сказал, если бы оказался с ними в той комнате?

Да то же самое. Если ты видишь то, чего нет, значит, твои глаза врут. Не врут только факты.

Монстров не бывает. Тебе показалось.

Как хотелось в это верить. Такая знакомая дорога, супермаркет, фонтан. Герман подбирает очередной камушек (что он будет делать, когда они закончатся, хороший вопрос). Это успокаивало. Делало мир нормальным и правильным. Таким, каким он должен быть. Теперь они пройдут между домами, выйдут к детской площадке, там будет тусоваться Войцеховская, которая опять начнет к ним цепляться. Сейчас от этой мысли было даже радостно. Потому что было понятно, как с этим справляться.

Они тусовались на обычном месте. Войцеховская сидела на скамейке, Задорин рядом с ней. Тимченко и Грибанов торчали за спинкой. Еще двое парней из параллельного класса — Лера не помнила, как их зовут — ржали над чем-то, заглядывая Войцеховской через плечо.

Удивительно, как приятно было их видеть.

Как приятно было испытывать простую человеческую ненависть.

Задорин увидел их первым. Встал, засунул руки в карманы. Заулыбался. Улыбка делала его красивое лицо таким уродливым. Или дело было в грязно-желтой злобе, поросячьем самодовольстве, предвкушении быстрой потехи, что роились над его головой как кучка навозных мух?

Лера с удовольствием вспомнила ледышку, которой запустила в него в последний раз. Вот это она была бы рада повторить.

— Эй, Смирнов, а ты…

— Отвали от них, — резко сказала Войцеховская.

Вокруг Задорина засияло удивление.

— Надь, ты чего?

Войцеховская подняла глаза от телефона, скривилась.

— Да пусть валят. Достали уже.

Она могла обмануть кого угодно, но только не Леру. Как и вчера, Войцеховскую терзал страх. Только сегодня к страху примешивалась решимость, желание удержаться. Оно было сильнее, чем у Леры, сверкало как кристалл среди зарослей паники.

— Ну чего встала, Смирнова? Топай в школу, а то опоздаешь. Мамочка будет ругать.

— Удали ролик.

— Чего? Какой ролик?

Задорин заржал.

— Она про Мюмлу, Надь.

Раздражение Войцеховской метнулось в сторону Задорина. Но он — вот идиот — ничего не заметил.

— Удали этот ролик. Пожалуйста.

На одну секунду Войцеховская заколебалась. Промелькнуло бледное сочувствие… Или это только показалось Лере?

— Отвали, Смирнова. Такое нельзя удалять. У меня пятьсот двадцать восемь лайков. Не хочешь тоже лайкнуть?

И правда, почему бы нет. У Мюмлы получился не такой уж плохой ролик. Он точно был лучше, чем остальные. В нем была оригинальность. Германа жалко, и маму тоже, но он действительно бывает неадекватен. Разве это не правда? Маме давно пора это признать. У Войцеховской талант, она далеко пойдет…

Краешком глаза Лера уловила движение призрачных рук Войцеховской, которые искусно вплетали в ее эмоции восхищение.

— ТЫ ЧЕГО ТВОРИШЬ???

Войцеховская сидела, не шевелясь, сжимая в руках ненужный сейчас телефон. Она даже не слышала Леру — вся была поглощена тем, что творили ее вторые руки.

Лера выхватила у нее телефон, швырнула его в сугроб. Войцеховская заморгала. Где-то в глубине голубых глаз забрезжило осознание.

— Быстро достала! — заорал кто-то.

Леру толкнули в бок, она рухнула в сугроб вслед за телефоном. Кулак Грибанова у ее носа, ярость пламенеет вокруг его неандертальской физиономии. Поделиться с ним страхом… посмотреть, как он задрожит словно кролик… может, спрячется под скамейку… или за спину Войцеховской.

Лицо Грибанова пошло серыми пятнами, толстые губы задрожали…

НЕТ! Я НЕ ДОЛЖНА! ПРЕКРАТИ НЕМЕДЛЕННО!

Лера повалилась лицом в ледяной снег.

Когда она подняла голову, рядом был только Герман.

— Что с тобой?

— Все нормально.

— Ты так долго лежала. Я уже собрался звонить на сто двенадцать.

— Я в порядке.

Лера встала. Бок болел после удара Грибанова, лицо горело после снега. Бедный Герман. Вот уж неожиданное отклонение от графика.

— Идем? Урок начнется через семь минут.

— Идем, — кивнула Лера. — Спасибо, что не ушел, как в прошлый раз.

— Я не должен тебя бросать никогда и нигде.

— Спасибо…

От его неожиданного признания слезы навернулись на глаза.

— Так мама сказала.

Ну почему, почему он никогда не может заткнуться вовремя?

Это был самый ужасный день в жизни. Леру физически трясло. Она не могла ходить, разговаривать, смотреть по сторонам. Она могла только сидеть, уткнувшись лбом в парту, закрыв уши руками, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать. Вокруг были тонны эмоций. Она не видела лиц, не слышала голосов. Только чувства. Огорчения, обиды, страсти, страхи, насмешки, злость, симпатия, ненависть, любовь, все на свете. Она слепла от ярких цветов, глохла от шепота. Измени… ты можешь… ты повелеваешь миром…

Пусть Наиля поставит тебе пять вместо тройки…

Пусть Рыжкова подарит свой крутой серебряный браслет…

Пусть Задорин при всех извинится перед Германом…

Пусть Лариса похвалит твое сочинение так, чтобы все лопнули от зависти…

Пусть все лопнут от зависти… от желания дружить с тобой… от желания любить тебя…

Пусть Антон…

С всхлипом Лера выскочила в коридор. Ей повезло — как раз звенел звонок, и ее никто не услышал. Сердце колотилось так, что перед глазами все плыло. Она не может здесь находиться… Ей плохо… Она больна…

Лера спускалась по лестнице, цепляясь за перила из последних сил. Ее толкали, задевали. Ей что-то кричали. Но люди вокруг перестали быть людьми. Они превратились в цветные пятна, и каждое такое пятно несло в себе смертельную опасность. Хозяйка придет за ней, как только она себя обнаружит. Вчера Лера не сомневалась, что сможет легко контролировать себя. Сейчас она не была уверена, что контролирует хоть что-нибудь.

— Отдай! — Высокий детский голос был полон отчаяния.

Лера сфокусировалась. Внизу лестницы стоял мальчишка — лет десять, не старше. Светленький, растрепанный, перепуганный. Над ним навис Задорин. Он зажимал что-то в кулаке, держал это высоко над головой мальчишки. Грибанов и те, из параллельного класса плотной стеной отгораживали их от остальных.

— Отдай!

— А то что? — Задорин упивался своей силой, упивался унижением другого человека. Он хотел видеть слезы, хотел, чтобы его умоляли. Облако черной пыли крутилось над ним, то там, то здесь пронзаемое малиновыми вспышками наслаждения. Он кайфовал.

И Лера не выдержала. Она кинулась вниз, прыгая через ступеньки.

— ОТДАЙ ЕМУ!

Но крик был не нужен. Вполне хватило двух элегантных, уверенных движений. Одна рука взяла панику светловолосого мальчишки… Вторая выцепила нить самодовольства у Задорина, и вот уже страх побежал по венам, застучало сердце, пересохли губы. Вот уже Задорин корчится, белеет, разжимает пальцы. Какая-то игрушка — пустяк, машинка — падает вниз. Мальчишка хватает ее. Он не понимает, что происходит, но счастлив. А Лера со всей силы, в реальном мире, бьет Задорина по лицу…

И снова слышит этот звук. Завывание ветра, пытающегося пробить невидимую завесу, отделяющую наш мир от того.

Лера вбежала в кабинет, толкнув Тарусова. Мельком отметила, как он замахнулся, скривился, увидев ее. Ей было все равно. Пусть думает, что хочет. Главное, что он был на своем месте, на второй парте у окна.

Лера протиснулась между Романовой и Крюковой, обошла Антона. Впервые в жизни не посмотрела на него. Сейчас имел значение только один парень, черноволосый, смуглый, в серой толстовке, который неторопливо вытаскивал алгебру из рюкзака.

Тимур.

— Ты был прав, Горелов, — сказала Лера громко, не думая, что ее может кто-то услышать. — Это просто кошмар. У меня ничего не получается. Надо что-то делать. Я согласна.

Кто-то присвистнул, кто-то захохотал.

— Горелов, спасайся…

— Удирай, Горелов, мы прикроем.

— Ну ты влиииип…

— Смирнова запала на Тимура!

Не говоря ни слова, Горелов раскрыл рюкзак, сгреб туда все, что лежало на столе, застегнул молнию и встал.

Смешки резко смолкли. Перед тем, как смеяться, стоило разобраться, в чем дело. Явно происходило что-то, до сих пор невиданное.

Если б они только знали, насколько.

— Тим, ты куда? — обалдело спросил Антон.

— Потом. — Горелов кивнул Лере. — Идем.

В гробовой тишине они пошли к двери. Их провожали лица — насмешливые, удивленные, с вытаращенными глазами и отвисшими челюстями. Лишь два человека не смотрели им вслед. Ксю Литвинова сидела на своем месте, обхватив голову руками. Надя Войцеховская снимала что-то за окном, сжимая телефон побелевшими пальцами.

Дверь кабинета закрылась за ними с оглушительным грохотом. Или это лишь показалось Лере, потому что все теперь для нее было «чересчур» — и звуки, и запахи, и эмоции.

— Ты правильно решила, — тихо сказал Горелов. — Мы справимся.

Он протянул Лере руку. Она вцепилась в его пальцы и сразу почувствовала себя лучше. Он был такой спокойный. Такой решительный и уверенный в себе…

Дверь хлопнула снова. Так же громко, как в первый раз. Лера обернулась. В коридоре стояли Войцеховская и Литвинова. Обе бледные, обе с рюкзаками.

— Мы с вами! — крикнула Войцеховская. — Давайте прижучим эту сволочь.

И Горелов впервые улыбнулся не только губами, но и глазами.