Дневник Повелительницы Эмоций

Глава 1

НЕНАВИЖУ ШКОЛУ.

Не пойду.

Не заставите.

Все.

Достало.

Лера спускалась по лестнице, пиная мешок со сменкой. Сзади, тяжело печатая шаги, шел Герман. Он стучал по перилам через равные промежутки, и от этого звука, такого знакомого, такого надоевшего, хотелось выть.

Ненавижу.

Школу.

Да хоть лопни.

Все бессмысленно. Протесты, злость, ненависть. Можно орать на весь двор, никто не услышит. Потому что «вы должны закончить одиннадцатый класс, это не обсуждается», «не хочу даже слышать о колледже», «Герман идет в университет, и ты с ним» и «совсем немного осталось, разве трудно потерпеть?»

Совсем немного — это для тех, кто не ходит каждый день на каторгу. Всего-то полгода. Шесть месяцев. Что такое шесть месяцев по сравнению с целой жизнью? А ведь еще есть каникулы.

Лера вела другой счет. Шесть месяцев — это двадцать четыре недели, сто шестьдесят восемь дней, четыре тысячи тридцать два часа, двести сорок одна тысяча девятьсот двадцать минут.

Четырнадцать миллионов пятьсот пятнадцать тысяч двести секунд, наполненных болью, страхом, унижением.

Да, она не торчала в школе двадцать четыре часа в сутки. Хоть на том спасибо. Но школа всегда была рядом, нависала обещанием новых унижений и страхов. Ежеминутно. Ежесекундно. Отравляла каждый миг жизни. Насмешливые взгляды, ехидные ухмылки, пинки, тычки, подколки… Сонный бубнеж Ларисы, классной руководительницы.

«Смирнова, сколько можно, никто тебя не трогает, не выдумывай».

Бабах. Хлобыстнула дверь подъезда. Не оборачиваясь, Лера знала: Герман. Ему плевать, что бешеная соседка с первого этажа опять начнет орать и жаловаться маме. И что мама отругает — не его, а Леру за то, что не уследила.

Герман тоже был проблемой.

Если говорить откровенно (но только когда мама не слышит), Герман был главной проблемой.

Лера невидящим взглядом уставилась в широкую спину брата, который уже обогнал ее и быстро шел по улице, привлекая внимание резкими движениями и странной, подпрыгивающей походкой.

Он всегда был таким. Странным, подпрыгивающим, резким. С самого рождения. Наверное, еще когда они вдвоем сидели в животе мамы, он толкал Леру, не замечая, что толкается, и требовал себе больше всего: места, ресурсов, маминого внимания и любви.

Он получал все это сполна, а Лера вечно была на вторых ролях. «Ты девочка, ты должна понимать», «Герману сложнее, чем тебе» и наконец венец всего «ты старше, ты за него отвечаешь».

Ага, старше. На полчаса.

Мам, ты хоть слышишь саму себя?

Мамины подруги приходили в восторг. «Как Герману повезло, что у него есть Лера!»

Никто не думал о том, как не повезло Лере, что у нее есть Герман.

Из-за него она должна торчать в этой школе.

Из-за него над ней издеваются.

Из-за него у нее нет друзей.

А он даже не догадывается об этом. У него все прекрасно. В классе лучший друг, на планшете безлимитный интернет, дома никаких обязанностей. Вот уж точно — как повезло Герману.

Они дошли до перекрестка и остановились, дожидаясь зеленого. Лера знала их дальнейший маршрут до последнего камушка, до последней трещинки на асфальте. После перекрестка налево, мимо супермаркета, похожего на пластиковую новогоднюю игрушку, через площадь с фонтаном, в который обязательно требовалось кинуть камень, независимо от времени года. Потом свернуть во дворы, чтобы справа остался желтый дом, а слева — красно-кирпичный, обойти желтый, пересечь детскую площадку, и выйти наконец на длинную дорожку, в конце которой калитка, ведущая на школьный двор.

Три года Герман ходил в школу только этой дорогой. Только так и никак иначе. Почему? Когда дело касалось Германа, этого вопроса не существовало. Потому что он так хочет.

Чего хочет Лера, никого не волновало.

А иногда она хотела так мало.

Как, например, сейчас. Всего-то нужно, чтобы Герман свернул не налево, а направо. Чтобы пошел не через площадку, а обошел ее стороной. Обошел ее как можно дальше, потому что на этой площадке по утрам с недавних пор тусовались Войцеховская и все остальные.

Может, попытаться?

Лера ускорилась и догнала Германа.

— Пошли через главный вход.

Он даже не повернулся.

— Нет.

— На площадке будет Войцеховская со своей тусовкой.

— Я знаю. Они там всегда сидят.

— Тогда давай туда не пойдем.

— Почему?

Лера сжала кулак. Врезать бы ему как следует. Да не поможет.

— В прошлый раз они сломали замок на твоем рюкзаке, забыл?

— Мама починила замок.

— Хочешь, чтобы они снова сломали что-нибудь?

— Нет.

— Тогда пошли другой дорогой.

Герман подобрал камушек и швырнул его в обледеневшую пасть фонтана, наивно украшенного фонариками к Новому Году. Он ничего не ответил. Лера знала: он не будет тратить время, давая второй ответ на тот же самый вопрос. Герман ценил свое время. И поэтому только один камушек за один раз.

Запустить бы в него этим камнем… Как можно быть настолько умным и одновременно настолько тупым? Он занимает первые места на олимпиадах, но не может сообразить, что лучше отказаться от навязчивой привычки, чем столкнуться лицом к лицу с одноклассниками.

— Какая разница, будут они сегодня на площадке или нет. Мне все равно.

Еще какая разница, Гера. Огромная разница.

Только непроходимый осел может считать иначе.

Детская площадка — пестрое пятно в мире, засыпанном снегом. Коралловый риф, который привлекает всех, от безобидных рыбок до хищных тварей. Желтая куртка Войцеховской вспыхнула издали сигналом опасности.

Беги.

Войцеховская стояла около скамейки — невысокая, с длинными пышными светлыми волосами. Девочка-одуванчик. У одуванчика голубые глаза, аккуратный носик, белые ровные зубки, которые она с удовольствием показывает в улыбке. Вампирские клыки или горб бабы Яги подошли бы ей гораздо больше.

Войцеховская что-то снимала. Как обычно. Королева инстаграма в своем воображении, которая не интересна никому, кроме нескольких прихвостней. Они толпились вокруг нее. Преданная свита. Красавчик Задорин, хомяк Грибанов, кривозубая Донникова, рыжая Тимченко.

И, как ни странно, Литвинова.

На голову выше Войцеховской, карие глаза как у куклы, каштановые кудри до пояса. И, конечно, айфон последней модели, норковая шубка и грубые ботинки. Целой маминой зарплаты не хватит, чтобы купить такие. Литвинова сидела на скамейке за спиной Войцеховской и листала какую-то тетрадь. Да уж, нашла место, чтобы позаниматься.

Что здесь забыла госпожа принцесса? Она никогда не тусовалась с Войцеховской. У Литвиновой своя компания: Богосян, Рыжкова, Горелов, Антон…

Интересно, он в курсе, где его подружка? Что бы он сказал? Как все нормальные люди он терпеть не может Войцеховскую.

Но сейчас нельзя было думать об Антоне. Хотя очень хотелось.

Сейчас надо было сматываться.

Лера потянула Германа за рукав куртки.

— Гер, пойдем отсюда. Смотри. Они там.

Он нетерпеливо дернул рукой.

— Если мы пойдем другой дорогой, мы опоздаем в школу.

— Плевать сто раз.

— Я не буду опаздывать.

— Черт, Герман, зачем ты так…

Он даже не обернулся.

— Я всегда могу пойти отсюда без тебя, — пробормотала Лера вполголоса.

Но зачем-то пошла следом по дорожке, выложенной плиткой, как Элли за своим Страшилой.

Качели раскачивались все выше и выше. Туда-сюда, вперед-назад. На первых — мальчик, на вторых — девочка. Кажется. Попробуй, разбери в этих разноцветных комбинезончиках. Не качели — полоса препятствий. Упасть в ноги, кувыркнуться, пропозти, не поднимая головы, чтоб не прилетело в затылок. Может, если выполнить этот нехитрый ритуал, ты станешь невидимкой. Тебя не увидит никто — ни учителя, ни брат, ни одноклассники. Особенно одноклассники…

Их увидели, как только они прошли мимо раскачивающихся малышей.

— О, Смирновы чапают, смотри, Надька! — загоготал Грибанов. Он был похож на кибертролля. Лицо словно вытесано из камня, и интеллект соответствующий, но весь обвешан гаджетами.

— По Смирнову можно сверять часы.

Это уже Задорин. Он, в отличие от Грибанова, выглядел как принц. Но только снаружи. Внутри был такой же тролль, только гораздо более мерзкий.

— Эй, Смирнов, ты куда? По моим часам ты должен появиться только через пять минут.

Войцеховская преградила Герману путь и наставила на него телефон. Она едва доставала ему до плеча. Осмелилась бы она остановить его, если бы была одна? Но Войцеховская никогда не была одна. За ней всегда бегали шавки. Всегда готовые выполнить любую команду, готовые унижать и издеваться над теми, кто хоть чем-то от них отличается.

— Твои часы опаздывают, — сказал Герман.

Тот, кто его не знал, мог подумать, что он говорит совершенно спокойно. Но Лера слышала, что он бесится. Герман не любил, когда его задерживали. Не любил опаздывать. Не любил, когда его снимали. Не любил — надо отдать ему должное — Войцеховскую.

— Теперь понятно, почему ты все время опаздываешь, — монотонно продолжал Герман. — Из-за своих часов.

Все вокруг заржали. Почему он никогда не может помолчать? Какое ему дело до часов Войцеховской? Как он не видит, что это только предлог?

— Может, мне нравится опаздывать. Что там делать, в этой школе…

Ямочки на щеках, обворожительная улыбка. Еще бы бантик в волосы, и Войцеховской можно было бы пробоваться на роль Мальвины или кого-нибудь еще в этом духе. Хотя ее амплуа — школьница с бензопилой в ужастике.

— В школе получают знания, которые нужны, чтобы сдать экзамены и поступить в хороший институт.

Войцеховская издала такой звук, будто ее тошнит. Снова гогот. Люди так не смеются, только ишаки или обезьяны. Особенно старалась Тимченко. Даже веснушки на носу хохотали вместе с ней. Она совсем недавно прибилась к тусовке Войцеховской и теперь очень старалась.

— Но тебе не хватит баллов для хорошего института. — Издевательского смеха было недостаточно, чтобы заткнуть Германа. — Ты слишком плохо учишься.

Вот идиот.

— Хочешь сказать, я дура? — Войцеховская ощерилась словно дикая собака. Где та девочка-одуванчик? И след простыл.

— По-моему, Смирнов нарывается.

Вперед вышел Задорин и ловким, точным движением сбил с Германа шапку. Задорин был с него ростом, но в два раза уже. Тонкий и звонкий, с изысканной внешностью пианиста, как говорила мама.

Только встречаются такие пианисты не в концертном зале, а в глухой подворотне с заточкой.

Чего ты застыл как истукан!? — завопила Лера про себя. Двинь ему прямо по морде. Разбей нос! Тебе достаточно только рукой махнуть, и они разбегутся как тараканы!

Но Герман был не из тех, кто машет руками. Он наклонился за шапкой. О чем он думает???

О, это очень просто. Он думает о том, что место шапки на голове, а не на снегу.

Нога Задорина в кожаном ботинке впечатала шапку в сугроб. Герман потянул ее на себя, но Задорин не пошевелился. Герман тянул, Задорин наступал.

— Отдай мою шапку!

У Леры все оборвалось внутри. Они знала этот голос. Когда Герман так говорил, до истерики оставалось ровно три минуты.

— ОТДАЙ МОЮ ШАПКУ!

— А ты забери, придурок!

Задорин пнул Германа в бедро. Герман потерял равновесие, шлепнулся на землю. Задорин схватил его шапку и закинул на дерево. Герман закричал, все вокруг засмеялись. Герману было плохо. Он не любил беспорядок, не любил, когда его вещи пропадали. Да, можно было бы и не рыдать из-за шапки как первоклашка, но это был Герман. И он приходил в ярость из-за любого пустяка. А задача ее, Леры, состояла в том, что не допускать этих пустяков.

— Отошли все от него! — заорала Лера что есть мочи. — БЫСТРО!

Они как будто только увидели ее. Войцеховская гаденько усмехнулась и перехватила телефон в другую руку. Задорин застыл, сложив руки на груди. Разве они отпустят свою жертву просто так? Да ни за что.

Литвинова встала со скамейки, захлопнула тетрадь, поправила длинный клетчатый шарф, красиво уложенный на шубке. Она не смотрела ни на Леру, ни на Германа. Она успешно делала вид, что их нет рядом. Ее не интересовало то, что происходит за пределами ее чудесного успешного мирка. Литвиновой было плевать на чужую боль и страх, на то, что в двух метрах от нее на земле корчился человек. Гадина. Такая же, как Войцеховская, если не хуже. Та, по крайней мере, не притворяется принцессой.

Лера подпрыгнула, стянула шапку с дерева, отряхнула ее, сунула Герману. Он неуклюже поднялся.

— Надь, я все. — Литвинова протянула тетрадь. — Забери.

— Положи мне в сумку, — сказала Войцеховская, не оборачиваясь и не убирая телефон. — Смирнова хочет мне кое-что сказать. Да, Смирнова? Пару слов на камеру…

— Оставь в покое моего брата!

— А то что? — Войцеховская оглянулась на свою тусовку. Они стояли плотным полукругом за ее спиной, жадные, наглые, любители чужой крови. — Что ты мне сделаешь, Смирнова? Ну давай. Иди сюда. Попробуй.

Войцеховская усмехалась. Что ей сделает Лера? Их было больше. Их всегда было больше. Но когда-нибудь…

— Что, ссыкотно? Вали отсюда, Смирнова. Пока я добрая.

Развернувшись, Войцеховская пнула Германа в бок. Он мешком повалился на снег, как будто не был в два раза больше и сильнее Войцеховской.

Все потемнело в глазах. Больше не существовало ни площадки, ни снега, ни дороги, ни школы. Окружающий мир развалился на куски. Отдельные фрагменты таращились на Леру, не желая соединяться. Белые зубы Войцеховской. Жадный взгляд Задорина. Глаза Литвиновой, стыдливо опущенные вниз. Искаженное лицо Германа. Ее младшего брата.

Лера выкрикнула что-то злое, оскорбительное, рванула с плеча рюкзак, крутанула его как древний воин — пращу. Она в кого-то попала, кажется, в Задорина, потому что именно он стал материться. Шов рюкзака лопнул, учебники посыпались на снег. Лера схватила один, швырнула не целясь. Учебник пролетел в просвет между Донниковой и Тимченко. Кто-то пнул Леру в плечо, но она не почувствовала боли. Ярость рвалась наружу пульсирующими толчками. Снег. Лед. Ее учебники угодили на кучу ледышек, которые сколол дворник и свалил в кучу. Лера быстро схватила одну — быстрее, чем успела подумать — и кинула ее вслед за учебником. Потом еще одну, и еще, и еще. Она кидала, куда придется, отмечая визги, крики, ругань лишь машинально. Ее всю трясло от возбуждения. Наконец-то она делает что-то конкретное, а не просто терпит. Не уговаривает, не ждет, не сбегает. Она делает что-то. И это помогает. Они дрогнули, они побежали. Они, вся эта гнусная шайка, боятся ее.

Ледышка угодила Задорину в плечо, следующая разбилась у ног Донниковой…

— СМИРНОВА!

Голос был резкий, злой. Взрослый. От обочины дороги, подскальзываясь и смешно перебирая ногами, к ним бежал невысокий пузатый человечек. Его круглое розовощекое лицо пылало гневом. Брови, тонкие белые запятые, сдвинулись, губы сьежились в куриную гузку.

Дима.

Точнее, Дмитрий Александрович Боровков.

Учитель физики и директор школы.

— Ты меня слышишь? Смирнова! ПРЕКРАТИ!

Она слышала. Они все слышали. Но вокруг было слишком много движения. Невозможно было вот так взять и остановиться по чужой команде. Рука Леры действовала сама по себе, отдельно от тела. В последний момент Лера дернулась, попыталась вернуть контроль. Ледышка взлетела… и полетела куда-то не туда. Она шмякнулась в ботинок Литвиновой. Должно быть, было больно, потому что Литвинова ойкнула и подняла ногу. А потом подхватила ледышку и запустила обратно, в Леру. Снова льдина в воздухе, снова полет по дуге… И снова что-то идет не так. Все выше, а потом ниже… ниже… прямо в жирное, обтянутое узкими штанами колено Димы.

А вот это очень и очень зря.

Дима вскрикнул, Литвинова вскрикнула. Все, кто не сообразил удрать до сих пор, бросились врассыпную. Только Задорин застыл изогнутой шпалой возле скамейки. Литвинова прижала руки ко рту, да Войцеховская по-прежнему снимала на свой дурацкий телефон. Эта не побежит ни при каких обстоятельствах.

— Ко мне в кабинет, — прошипел Дима, и это шипение было куда страшнее крика. — Все четверо.

Почему четверо? Она, Войцеховская, Литвинова, Задорин… А как же Герман? — вдруг вспомнила Лера. Он только что был здесь, стонал тут на дорожке. Сейчас его нигде не было видно. Куда он делся?

В горле Леры что-то булькнуло. Ноги подогнулись, она схватилась за живот. Смех терзал внутренности как дикая кошка.

Герман пошел в школу.

Она чуть не поубивала тут всех ради него.

А он просто пошел в школу.

Потом у Леры случилась истерика, и Дима, бормоча под нос совсем не педагогические выражения, запихнул ее на заднее сиденье своей крутой тачки. Остальным пришлось топать пешком до школы, а ее довезли как королеву. Точнее как вип-заключенную.

Школа сидела на холме, как громадный сахарный кубик с черными точками окон. Диме не пришлось тащить ее далеко — к счастью, кабинет директора находился на первом этаже. Лера еще ни разу тут не была и уже достаточно успокоилась, чтобы осмотреться. Шкаф из темного дерева во всю стену. Длинный черный кожаный диван. На стене у входной двери большое зеркало в тяжелой позолоченной раме. На черном столе здоровенный канцелярский набор весь в позолоченных крендельках. Плотные шторы с пушистыми золотыми кисточками. Рисунок на шторах, кажется, тоже золотой.

Ни вкуса, ни необходимости экономить.

По маминым словам кабинет был прекрасен. Но мама всегда была слишком доброй.

Обвиняемых — то есть их — поставили у двери. Если скосить глаза, то было видно их отражения в зеркале. Литвинова впереди, с румянцем во всю щеку. Закусила губу, думает, наверное, какого черта она во все это вляпалась. А не будешь делать домашку за Войцеховскую, принцесса. Сама Войцеховская ухмыляется как обычно. Делает вид, что ей не страшно, а, может, и на самом деле не боится ничего.

Своему отражению в зеркале Лера никогда особо не радовалась. «Красивая» было не про нее. Герману в этом плане повезло больше. Он был копией мамы: черные волосы, большие глаза, карие, не бледные, с прозеленью, как у Литвиновой, а настоящего сочного темно-коричневого цвета. Плюс потрясающий профиль, которым можно было любоваться вечно. Ну, конечно, при условии, что Герман не кричит, не злится и не требует очередную ерунду.

Слабым утешением было то, что она похожа на папу. На нескольких фотографиях, которые сохранились у мамы после переезда, можно было разглядеть парня с прямыми русыми волосами и серыми — по словам мамы — глазами. Разглядеть такие подробности было трудно, но мама говорила — опять мама говорила! — что он был очень красивым.

Глядя на себя в зеркале, Лера очень сомневалась в этом. Волосы непонятного мышиного цвета, глаза, теряющиеся на бледном лице. Нос великоват, зубы, к счастью, ровные и белые. Хоть это она разделила с Германом. В остальном ничего особенного. И если она похожа на папу, то и папа был самым обычным. Впрочем, сейчас это точно не имело никакого значения.

— Меня чуть удар не хватил, когда я увидел, что ученики моей школы устроили позорную, отвратительную драку! И еще снимали на видео! — Дима ткнул указательным пальцем в Войцеховскую. — Я рассчитываю, это видео будет уничтожено!

Войцеховская пробормотала что-то себе под нос, что вряд ли можно было назвать согласием.

— Девочки, как вы могли! Вы же взрослые, разумные барышни… Неужели вы не понимаете, что делаете?

На диване сидела Евгеша — Евгения Макаровна, завуч, больше похожая на воблу, чем на человека. Она прижимала руки к груди и ахала так, как будто наступил конец света. Как будто несколько ледышек в руках «барышень» разрушили ее мир. Рядом с ней три четверти дивана занимала Лариса Васильевна по литературе, их классная. Она тоже напоминала рыбу, но другую — громадную, неповоротливую, с выпученными глазами.

У Ларисы было много недостатков. Нелюбовь к работе, например, а также противный гнусавый голос. Но самым серьезным недостатком был ее сыночек, Витя Задорин. Тот самый, из тусовки Войцеховской. Лариса считала его идеалом и от всей души ненавидела каждого, кто пытался поколебать ее веру в него. Она защищала его всегда и везде, и это было бы даже мило. Если бы ее сынок не был такой сволочью.

Вот и сейчас, когда Лариса увидела его у директорского кабинета, то раскудахталась на весь коридор. В ее Витеньку попали ледышкой! У него может быть перелом! Перелом в переводе на человеческий означал, что у Задорина нет ничего страшнее крохотного синяка. Но Лариса замолчала, только когда Дима отпустил его в медпункт. То, что ледышками попали и в Литвинову, и в Войцеховскую, и в Леру почему-то ускользнуло от ее понимания. Но это было даже к лучшему. Чем меньше нытья рядом, тем приятнее. А Задорин был мастером нытья, когда мамочка находилась в пределах слышимости.

Дима вышагивал перед Евгешей и Ларисой будто нахохлившийся петух и в красках расписывал, как бешеная Смирнова осыпала ледяным дождем бедных одноклассников. На фразе «не реагировала на команду остановиться» Лера отключила мозг. Радовало одно. Что мамы сегодня нет в школе. Она на больничном. Двухсторонний бронхит это вам не ОРВИ какое-нибудь. Это серьезно. Даже Диме хватило совести оставить ее в покое. Хотя он все доложит по телефону и обязательно наврет. По-другому он не умеет.

— Дмитрий Александрович, как тонко и педагогично вы сумели разобраться с этой жуткой ситуацией! — восхищенно пробормотала Евгеша.

Ничего тонкого или педагогического не было в воплях Димы, когда ледышка Литвиновой съездила ему по колену. Или в его лекции по дороге в школу о том, что Лера ведет себя недопустимо для:

а) девушки;

б) ученицы одиннадцатого класса;

в) дочери своей достойной мамы.

Удивительно, сколько нотаций можно впихнуть в несчастные три минуты пятьдесять две секунды. У Леры жутко разболась голова — но, разумеется, это было очень педагогично и чрезвычайно тонко.

— Нужно было сразу идти в травмпункт, — недовольно буркнула Лариса. — У Вити…

— Все в порядке с вашим Витей! — рявкнул Дима. — Снежком нельзя сломать руку!

— А еще в травмпункте обязаны сообщать в полицию, — напомнила Евгеша. — Школе лишние проблемы ни к чему.

— Именно, — кивнул Дима. — Все они хороши. Войцеховская, Смирнова, Литвинова, кто там еще был. Ваш сын, Лариса Васильевна… Да-да, не смотрите так на меня. Я все видел. Я не знаю, что это была за игра. Или не игра. Что это вообще было. Но я знаю одно. ЭТО НЕДОПУСТИМО!

Евгеша и Лариса синхронно подпрыгнули на диване.

— Недопустимо, — повторил Дима, явно наслаждаясь эффектом. — Такое поведение должно быть наказано. И оно будет наказано.

— Да. Вы совершенно правы. Это никуда не годится, — закивала Евгеша.

— Надо вызвать родителей в школу, — сказала Лариса. — У Смирновой…

— Вот вы в школе, Лариса Васильевна, и какой в этом толк? — рявкнул Дима. — Они уже взрослые. Некоторые даже совершеннолетние! И должны отвечать за свои поступки.

— Лопаты им в руки, пусть снег убирают во дворе, — пробормотала Евгеша. — Раз им так понравилось играть в снежки.

— У Вити болит рука, — упрямо сказала Лариса. — Он не сможет.

Дима отмахнулся.

— Снег почистит дворник. Но в главном вы правы, Евгения Макаровна. Пусть поработают на благо школы. Приберутся в тридцать седьмом.

Словно гром грянул в кабинете. Евгеша вздрогнула. Лариса открыла рот и выпучила глаза.

— Вы уверены, Дмитрий Александрович…

— Да!

— Но ведь…

— Мне нужен этот кабинет. Когда уволилась Коржина?

— М-месяц назад.

— Целый месяц кабинет пустует. А у нас история без кабинета, между прочим. И новый математик приходит через неделю.

— Но, Дмитрий Александрович…

— По-вашему, три здоровенные девицы не в состоянии вымыть одну комнату?

Все знали, что Дима ненавидит, когда ему перечат. Его можно было уговорить, переубедить, обмануть. Но если ему противоречить… даже не гадай, что произойдет. И это тоже все знали.

Евгеша и Лариса обменялись встревоженными взглядами. У Евгеши вдруг загорелись глаза.

— Дмитрий Александрович, а как же мероприятие?

— Какое мероприятие? Ах, черт…

Дима вспомнил. И Лера тоже вспомнила. Конкурс «Школа будущего — моя школа». Общегородской, под патронажем новоизбранного мэра, точнее, мэрши, если такое слово есть в русском языке. Сегодня она как раз должна была приехать на торжественное открытие. Как Дима добился, чтобы конкурс открывали именно в их школе, неизвестно, но он добился, и сегодня после пятого урока будет церемония. Приедет телевидение, может, даже кто-то с федерального канала. А от имени школьников должна будет выступать… Ну, конечно. Ксю Литвинова. Отличница, красавица, самая популярная девчонка в школе. На ее влог были подписаны все, или почти все. А родители Литвиновой? Мама, технический директор международной компании, спонсор как минимум половины городских мероприятий. Папа — ученый, астроном, директор исследовательского института и сам популярный блогер. На его канал в ютубе были подписаны шестьдесят тысяч человек, а серию передач про Солнечную систему показывали по местному каналу. Литвинова была звездой во всех смыслах.

И вдруг дурацкая ледышка, которая врезалась в Димину коленку. Что победит? Глубокая внутренняя борьба отражалась на круглом личике Димы. Запланированная церемония, которая должна пройти, как надо. Или синяк на коленке. Справедливость (ведь хулиганов надо наказать) или самолюбие (главное, пустить всем пыль в глаза)?

Левая бровь хмурилась — она была за справедливость. Литвинова совершила плохой поступок, Литвинова должна понести наказание. Губы обиженно подергивались. Они хотели получить прибыль от популярности Литвиновой. Они мечтали о славе, о телеке, о звании лучшего директора города.

— Делаем ставки, — пробормотала Лера еле слышно. Кто-то — то ли Литвинова, то ли Войцеховская — хихикнул.

— Мда… мероприятие… — Дима забарабанил пальцами по столу. — Совсем из головы вылетело.

Губы побеждали. Они складывались в мечтательную улыбку, а бровь, ну что ж бровь, она поднималась все выше, сдавала позиции, предавала раненую коленку.

И тут Лариса совершила роковую ошибку.

— А в кабинете они могут прибраться завтра, — прогнусавила она.

Дима дернулся. Улыбка исчезла, бровь искривилась еще сильнее.

Никто не смеет указывать ему, как поступать.

— Литвинова — не единственная отличница в нашей школе! — Он со всей силы саданул по столу ладонью, припечатывая приговор. — После пятого урока Смирнова, Войцеховская и Литвинова идут отмывать тридцать седьмой кабинет!