Джульетта без имени

Глава 24 ДОЧЬ ВРАГА

После разговора с Советом прошла неделя, и дела в Бибиреве потекли своим неторопливым чередом. Из Отрадного, как было решено, была отправлена к Бибиревским павильонам разведка и, не обнаружив никакого тумана, счастливо вошла через них на станцию. Следующей ночью отправился в Бескудниково рабочий отряд с машиной, и тоже все было тихо — и селитру привезли, и кого-не-надо не встретили. Совет шебуршился в релейной, в десятый раз обсуждая текущую ситуацию, а станция жила себе потихоньку...

Питон наконец позволил себе немного «выдохнуть». Напряжение первых дней отчасти спало: нового судилища, которого он, не смотря ни на что, опасался, не произошло. Совет вел себя мирно и даже вроде бы заинтересовался предложением человека, которого спокойно выслушал. Промаявшись несколько суток почти без сна, Питон сильно устал. Когда, наконец, стало ясно, что опасность репрессий над вернувшимися если не миновала, то пока отступила, он поддался на уговоры жены — оставил заместителем Сивого и взял «выходной». Мария Павловна, увидев осунувшееся лицо мужа, только всплеснула руками, а он, едва присев на матрац, тут же уснул и проспал сразу сутки. На другое утро Питона уже ждала большая миска свиного бульона и гороховая каша с грибами.

— Старый, ты чего с собой творишь? — жена сидела на табурете рядом с постелью и пристально смотрела, как Питон, обжигаясь, хлебает горячее варево. — Ты думаешь, мне за девочку не было страшно, а? Только сейчас за тебя еще страшней! Ты еще раз так умотаешься — тебя ни у нее, ни у меня не будет! — голос ее дрогнул, по полноватой щеке пробежала слезинка. — Вон, аж глаза ввалились...

— Маша... Ну ты чего? — Питон отложил ложку в сторону, протянул руку и тронул жену за запястье. — Машунь...

— Ешь ты, леший... — Мария Павловна чуть всхлипнула, утерла глаза. Ее пальцы опустились сверху на ладонь мужа. — Саша вон говорит, что у тебя сердце маленько пошаливает... А ты тут прыгаешь, ровно молодой.

Питон ничего не сказал, просто поглядел на жену с усталой улыбкой. И она промолчала, вздохнула только. Она все понимала.

После обеда он сел чинить свою одежду. Будучи в довоенной еще жизни походником, Питон все снаряжение и обмундировку всегда выбирал, обихаживал, а то и переделывал сам. Самому же с нею ходить... Мария Павловна, сама рукодельница, бывало, часто посмеивалась, шутливо бранясь на мужа: «Кто опять мои иголки попрятал? Леший, вертай все назад, где было!» Он, тоже шутливо, отмахивался: «Маша-растеряша... Сама потеряла, а я — ищи?» Дел сегодня было немного: на куртке рукав подшить, да подклеить ботинок — неделю назад еще арматурой пропорол голенище, пока по Верху с Малышом лазили. Хорошо, нога цела осталась... Питон как раз успел продеть в иголку толстую темно-зеленую нитку, когда по раме палатки постучали.

— Капитон Иваныч... — осторожно позвал знакомый голос.

— Я за него, — Питон поднял глаза. — Входи, Петро. Чего там стряслось?

Полог на входе откинулся, и через «порог» шагнул Петро — добытчик из Просторовской группы. Вид у него был немного смущенный.

— Ничего, Капитон Иваныч, не случилось, в порядке все. Мы тут просто нашли кой-чего. Вроде ваша? — Петро протянул руку, и Питон увидел в ней потертую армейскую панаму. Вид у нее был ну очень знакомый.

— Мое, Петь, спасибо! — Питон взял панаму, расправил. Ну, точно его, вон и шов, самолично положенный, на тулье. — А я уж думал, с концами ее потерял, ветром наверху сдуло. — Он повеселел. — Где нашли-то?

— Не поверите, Капитон Иваныч, — Петро недоуменно улыбнулся, — у гермодвери снаружи лежала, на полу. Ровно кто специально подбросил. Простор глянул и сразу говорит, мол, ваша пропажа.

— Моя, моя... И правда, чудеса. Не иначе, домовой у нас завелся, — Питон покрутил панаму в руках, потряс. Это была его панама, безо всякого сомнения, и ничего особо подозрительного в ней не было.

— Да мы тоже смотрели — вроде бы без подвохов... Фонить не фонит, и помереть от нее никто не помер, — Петро хохотнул, но как-то напряженно. — Простор велел вам снести, ваша же. Хотя по мне, Капитон Иваныч, выкинуть бы ее надо.

Питон еще раз внимательно поглядел на панаму. Хмыкнул.

— Ладно, Петро, спасибо и тебе, и Простору. Разберемся, кто это у нас тут чудит.

Добытчик улыбнулся, козырнул и вышел. А Питон отложил иглу в сторону и придвинул поближе стоячий диодный фонарик. Когда в давешний выход воздушный удар повалил почти всю группу, будто городошные чурки, на землю, он даже не заметил, куда унесло его панаму. Ветер дул в лицо, так что могло ее, конечно, и в переход занести. Однако все равно чудно. Он вышел из палатки, дошел до жерла туннеля и несколько раз тряхнул находку на сквозняке. Фонит, не фонит, а пыль повыбить нужно.

Уже идя обратно домой, Питон заметил вдруг маленькую деталь, которая для несведущего человека не сказала бы ничего, а его самого заставила внимательно прищуриться. Подкладка панамы была пришита грубоватым неаккуратным швом. Не его швом.

Так...

В палатке, за столом, он снова осмотрел найденную вещь самым тщательным образом. Помял, пробуя шов и подкладку на ощупь, — ничего. Оставалось одно средство. Питон взял со стола жены маленькие острые ножницы — ими Маша распарывала неудачные швы — и начал срезать коричневые грубые стежки. За подкладкой обнаружился кусок белой ткани, частью панамы явно не бывший. Питон вытащил его, перевернул — и увидел буквы, написанные синим химическим карандашом:

«Надо поговорить за нашу девчонку. Дело нешутейное. Сам понимаешь, добра ей ни у вас, ни у нас не будет. Жду в 20-м доме по Костромской, 3 подъезд, на этой неделе в среду, субботу и воскресенье до 4 утра. Не придешь — оставь записку в почтовом ящике номер 119. Я один буду, и ты один приходи. Увижу тебя — сам выйду. Стас».

Питон глубоко вдохнул и надолго задержал воздух в легких. Вот тебе и панама. Он еще раз перечитал записку и торопливо спрятал ее в карман. Вот уж от кого он точно не ожидал весточки... А по всему выходило, что написал эту записку Стас Кожин, всем известный как Кожан, вожак вражьего алтуфьевского стана и старинный, с довоенных еще времен, Питонов недруг.

...По образованию оба они — и Капитон Зуев, и Стас Кожин — были зоологи, даже учились когда-то вместе в Тимирязевке. Не сказать, чтобы дружили, и не сказать, чтобы враждовали, скорее, дела им особого друг до друга не было. И все было хорошо — до первой учебной экспедиции.

Так как большинство наук только по книгам не выучить, почти во всех больших ВУЗах студентов биологических специальностей летом отправляли на экспедиционную практику, изучать природу «в поле», в натурном, живом виде. Иначе какие из них специалисты? Курам на смех. Практика — дело долгое, с месяц, а база для нее обычно — глухой угол при заказнике или заповеднике, где природа нетронутая. Так и уехал тогда весь их курс в Мартыновку, за двести километров от Москвы. Старые, еще двадцатых годов прошлого века, домики из толстых бревен, озера проточные, лес густой...

Студенты заселили биостанцию, начались бесконечные походы на сбор гербариев, ловлю насекомых, наблюдение птиц. А под боком у станции — само село Мартыновка. Большое село, из конца в конец идти минут двадцать. Каждое лето у жителей Мартыновки, с тех самых былинных двадцатых годов, приезд студентов — развлечение. Старшим забавно посмотреть на чудных людей, смешно машущих сачками посередь покоса, бранящихся латынью, но с выпученными глазами глядящих на самую обычную корову. Да и самогонки студентам завсегда можно продать... У молодых же — свое веселье. Девчонкам танцы — студенты под вечер вечно музыку гоняют новую, парням — за городскими девицами поухлестывать, да перед ребятами из города пофорсить, а то и рожи им начистить — мол, знай наших, худорода городская! Настоящие-то мужики, они знамо дело где — в деревне! Извечное соперничество, в песнях прославленное... Все это за почти восемьдесят лет стало традицией. А вообще, всякое за это время бывало — и пожары лесные вместе тушили в заказнике, и враждовали так, что только пух и перья летели. И никогда не угадаешь, чем кончится очередное лето.

В тот раз все началось с того, что Стас Кожин как раз собрался за самогоном. За первую неделю все привезенное с собою «топливо» кончилось, а брать резко, раза в три, подорожавшую с приездом студентов водку в «чипке» было слишком накладно. Дождавшись вечера, Стас пошел «на дело», благо идти было недалеко — ближайшая «самогонная изба» стояла минутах в десяти от биостанции. И он пошел в чем был, понадеявшись на вечерние потемки, — а были на нем тертые джинсы, майка с «Алисой», напульсник с шипами и заклепками... Плюс — для комплекта — длинный рокерский хайр, стянутый на затылке резинкой в хвост. Пока бродил по ночному уже селу, наткнулся неожиданно на двух слегка «веселых» деревенских, которым вид городского сразу не глянулся. Слово за слово, «не так летишь, не так свистишь»... Кожин, сам по происхождению деревенский и жизнью городской-неформальской уже тертый, быстро смекнул, к чему дело движется, и, с лету треснув первого блюстителя патриархальной моды по физиономии, увернулся от второго и ринулся обратно.

Деревенские, не ожидавшие такого развития событий, заорали, засвистели, и им отозвалась еще полдюжина глоток с соседних улиц. Стас понял, что дело плохо. К биостанции он в итоге вылетел не пойми как, в пыли и пене, с подбитым глазом, растрепанным «хвостом» и в разодранной майке, а за спиной слышался вой погони. Крики деревенских и топот Кожина разбудили биостанцию — загорелись окна, захлопали двери, студенты с преподавателями высыпали на улицу. Погоня, услышав гомон, остановилась у забора, поорала матерно и тихонько канула обратно в ночь. Но и Стасу скрыть последствия похода не удалось — разбор полетов был с начальником практики и кончился выговором. Деревенскую же делегацию на выходных не пустили на танцы. На этом бы все и кончилось, но вмешались взрывной кожинский характер и извечная склонность молодежи к браваде. Кто-то из обиженных отказом мартыновских — видимо, один из участников погони — узнал Стаса и витиевато обложил его в четыре этажа, а вместе с ним и всю практику. Деревенские сначала выслушали его, задержав дыхание, но потом для вида зашикали, чтобы за такую чечетку не быть вовсе от танцев отлученными. А Стас крикуна запомнил... Два следующих дня он по вечерам, переодевшись неброско и безжалостно обрезав свой приметный хайр, ходил по Мартыновке и выглядывал охальника на улице. А на третий вечер подстерег его, махом связал куском рыболовной сети и сунул лохматой башкой в навозную лепеху.

После этого война приобрела новый оборот. В дело вмешались уже тридцатилетние старшие братья нынешних молодых еще хулиганов, и разрозненные шалопайские шайки обрели атаманов. Начались форменные диверсии, уже довольно серьезные, с подстереганием у магазина, ночными набегами на экспедиционные домики, особенно стоящие на отшибе, — вломились кучей, намяли бока, кому смогли, и тут же убежали. Студенты перестали ходить за забор поодиночке, а ночами, с вечера и до глухих предрассветных часов по территории станции ходила вахта с палками, обломками весел и выдранными из спинок старых кроватей стальными прутьями. Повисло напряжение. Так прошла еще неделя, после чего биостанция отрядила в Мартыновку парламентера — старшего препаратора Иван Иваныча Гребешка. Тот проработал на станции и практиках лет тридцать, знал половину деревни и был заслуженно уважаем аборигенами. Как он вел переговоры — загадка, но после его похода набеги прекратились.

Перемирия хватило на два дня. Виной тому снова оказался Стас.

Станция, как уже говорилось, стояла на озерах, а озера считались уже частью заказника «Мартынова засека». Рыбачить сетью там было запрещено, однако местные, самым обыкновенным образом, рыбку подавливали и на запрет особого внимания не обращали. Егерей в заказнике не водилось — девяносто седьмой год на дворе, — но зато студенты с преподавателями иной раз натыкались на сетки и снимали их. Обычно местные являлись за пропавшими сетями на следующий день, просили обратно, обещали «не озоровать». Сети возвращались и ... чаще всего на следующий же день снова отправлялись в озеро, до очередного съема.

Стас же в этот раз просто порезал сети в мелкую сечку.

Начальник практики взялся за голову. Теперь, похоже, обиделись и те, с кем вел переговоры старик Гребешок. Село на день погрузилось в мрачное предгрозовое молчание. А потом, ночью, неизвестные спалили продуктовый склад и попробовали поджечь столовую. Пришлось вызвать милицию. Практика встала.

Спрашивается, а при чем тут Капитон Зуев, будущий Питон? Зуев был в группе Кожина старостой. С детства приученный, что «делать надо все так, как положено», он искренне не понимал и не принимал буйного и бескомпромиссного кожинского анархизма, живущего только «здесь и сейчас» и действовавшего по праву сильного. Когда из-за Стаса на биостанции появились избитые, а практика затрещала по швам, Капитон решил Кожина в очередной раз образумить... Подрались они тогда крепко. С тех пор и началась вражда — сначала проявлявшаяся в малом, через пять лет она переросла в искреннюю взаимную ненависть. Жизнь их потом развела — нелюдимый Стас уехал работать в Тверскую область, поближе к родне, а Капитон остался в Москве — аспирантом, ассистентом, а потом и старшим научным сотрудником кафедры, исколесив по долгу службы всю европейскую часть страны.

Спустя еще десять лет судьба (тетка со странным чувством юмора) опять свела их вместе: в момент Удара оба случайно оказались в метро, да не просто на одной ветке — почти на одной станции! И все завертелось по новой.

Записка искренне застала Питона врасплох. Конечно, после рассказа Крыси об альтуфьевских делах, он в глубине души ждал, что Кожан рано или поздно попробует навести справки о дочери, но думал, что действовать тот станет исподволь, осторожно. И уж точно не через него — врага. А тут...

Зуев пододвинул к себе газовую горелку, затеплил маленькое синее пламя. Чайку сейчас выпить самое время и покумекать, как положено.

О том, что прибившаяся к добытчикам Содружества импульсивная и непоседливая девчонка-полукровка может быть Стасовой дочерью, Питону в первый раз сказала жена — сначала как шутку. Мол, такая же напористая и самовольная, как этот, как его... Кожин который, да и внешне похожа чем-то. Питон тогда только рассмеялся, но потом нет-нет, да и начал приглядываться к девушке. И тоже заметил: лоб, глаза, брови — в лице воспитанницы явственно проступали знакомые черты. Когда же он услышал короткую историю жизни Крыси, в те времена настойчиво искавшей своего блудного отца, то почти уверился в мысли — перед ним Кожанова дочь. А «белый скавен» среди добытчиков из, как тут уже тогда выражались, «белого племени» был, пожалуй, только один — Стас всю жизнь был бледный, да и поседел после того, как понял, что родные погибли. Быстро поседел, за месяц... Понимание, что Крыся — дочь старинного недруга, ничуть не ухудшило отношения Питона к девушке. Пожалуй, даже наоборот, он стал относиться к ней бережнее — как к еще одной жертве, от Кожана пострадавшей. В том же, что у того могут проснуться отцовские чувства, он сильно сомневался. Скорее всего, Кожан и знать не знал про дочь. Однако есть, видимо, Бог на небе... Никогда не видевший дочку Стас узнал и признал ее. И взялся вытягивать, самым откровенным образом рискуя собственной шкурой. И не одну вытянул — вместе со злосчастным этим Востоком, к которому девочка прикипела.

Питон снял кружку с огня и посыпал в нее не грибного, а самого настоящего травяного чаю. Подперев голову, он смотрел, как медленно тонут в кипятке сморщенные сухие листочки иван-чая и темнеет настой, из бесцветного становясь зеленовато-золотистым. Питон думал. В том, что написал записку Кожан, сомнений почти не было — у всех остальных, кто знал о происхождении девочки, не имелось для этого ни возможностей, ни надобности. И фокус с панамой мог провернуть только он: заметить, куда ее унесло ветром, а потом подобрать мог только тот, кто был в ту ночь снаружи, кто все видел и кто не спустился после воздушного удара на станцию. Таким человеком мог быть только Стас. Видать, он либо тайком шел за своей дочкой по городу, что маловероятно — беглецы-то на машине были, либо понял, почуял, куда они могут в итоге пойти, и поджидал их у станции. По всему выходит, что автор записки — однозначно Стас.

«Это что же получается — все то время, пока я разговаривал у павильона с ребятами, Кожан за нами... наблюдал?.. — внезапно мелькнула огорошившая старого добытчика мысль. — Интересно, где он тогда прятался? И... как сумел выжить после наплыва этой чертовой тучи?..»

Питон сделал осторожный глоток. Чай был горячий, чуть горьковатый, душистый. Едем дальше... А что, если записка все равно — уловка? Нет, тоже не похоже. Нет у Стаса другой ниточки на станцию — кроме него, Питона. И смысла сейчас счеты сводить ему тоже нет. Он весь сейчас дочерью жив. Иначе не было бы ни побега этого, ни чудесного возвращения. И ведь как ловко, стервец старый, придумал, как своих разыграл — и как только выдержки ему хватило? Впрочем, в опасную минуту у Кожина голова всегда хорошо работала...

Питон отпил еще глоток.

Оставался крайний вопрос. Стоит ли вовсе с Кожаном связываться? Тридцать с перерывами лет если не вражды, то противостояния — чего-то да значат. Кожан был неприятель умный, хитрый, упорный, изворотливый. И безоговорочное примирение было совсем не в его стиле. Да и что может еще сделать хорошего главарь разбойного гнезда, которое как шило в боку у всей ветки? Однако стройную картину рушили все те же недавние события. За спасение дочери Кожан взялся со всей присущей его взрывной натуре страстью, не жалея ни сил, ни средств, ни себя самого и откровенно рискуя своей шеей. И опять же: «добра ей ни у вас, ни у нас не будет...». Что верно, то верно. Питон взъерошил короткие волосы на макушке. В Алтуфьеве у Совета явно был лазутчик. Иначе узнать о родстве девушки с Кожаном они не могли никак. И узнали явно после того, как отправили ее с человеком на обмен. Что теперь? А теперь, видимо, роль у Крыси будет одна — заложница. На логику Совета это очень похоже. Такой шанс они точно не упустят. Один раз не побоялись отправить на гибель — и второй не испугаются. Ради общего же, мать его, блага!.. Питон стукнул кулаком по столу, чашка подпрыгнула и брякнула. И под надзором они ее сейчас держат, как под колпаком, не для того, чтобы станционные вернувшуюся «предательницу» не удавили. Чтобы самим удавить, когда надо будет.

В висках у Питона застучали барабаны. Он стиснул зубы, зажмурился и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Раз... и два... Раз. И два. Вот так... Злость отпустила. Зуев осторожно взял чашку почти с самого края стола, одним медленным глотком допил содержимое. Что же это у нас, Капитон Иваныч, получается? А получается, что на предложенную врагом встречу идти надо. И не позднее среды!