Дети Эдгара По

Пчёлы

Сын Джина, Фрэнки, кричит по ночам. Кричит часто, два или три раза в неделю, в разное время: в полночь, в три, в пять утра. Вот опять пронзительный бессмысленный вой вырывает Джина из беспамятства, словно острые зубы. Джин не знает звука ужаснее: так кричит ребёнок, гибнущий страшной смертью — он падает с крыши, попал рукою в шестерни, его разрывают клыки хищника. Сколько бы раз Джин его ни слышал, всё равно он вскакивает с постели, страшные образы роятся у него в голове, он каждый раз бежит, врывается в спальню сына и видит: Фрэнки сидит в постели, глаза зажмурены, овал рта открыт, словно он поёт рождественские гимны. Каждый раз Фрэнки словно в трансе, и, сфотографируй его кто в эту минуту, на снимке он выглядел бы так, словно ждёт мороженого, а не жутко вопит.

— Фрэнки! — кричит Джин и резко бьёт в ладоши перед лицом ребёнка. Обычно это срабатывает. Визг тут же обрывается, Фрэнки открывает глаза, глядит на Джина, сонно моргая, а потом утыкается в подушку и, потёршись об неё щекой, затихает. Он спит крепко, он всегда спит очень крепко, но Джин уже который месяц подряд невольно наклоняется и прижимает ухо к груди ребёнка — убедиться, что он ещё дышит и сердце по-прежнему бьётся. Оно всегда бьётся.

Никаких объяснений не найти. Утром мальчик ничего не помнит, а когда во время ночного приступа его всё же удаётся разбудить, он просто злится и хочет спать. Однажды жена Джина, Карен, схватила его за плечи и трясла до тех пор, пока он не открыл глаза и не уставился на неё мутным взглядом.

— Милый? — сказала она. — Милый? Тебе что, плохой сон приснился?

Но Фрэнки только промычал «Нет», озадаченный и недовольный тем, что его разбудили, и ничего больше.

Никакой закономерности тоже не заметно. Припадки случаются в любой день недели, в любой час ночи. Не похоже, что это как-то связано с едой или дневными занятиями Фрэнки, да и психологического дискомфорта, насколько можно судить, он тоже не испытывает. Днём он всегда выглядит нормальным, счастливым ребёнком.

Его несколько раз водили к педиатру, но врач ничего толкового сказать не может. Физически с мальчиком всё в порядке, утверждает доктор Банерджи. По её словам, такое не редкость для детей той же возрастной группы — Фрэнки пять лет, — и обычно все нарушения проходят сами собой.

— Он ведь не испытывал никаких эмоциональных травм? — спрашивает доктор. — Дома всё в порядке?

— Да, да, — лепечут они в унисон, качают головами, а доктор Банерджи пожимает плечами.

— Родители, — говорит она. — Вероятно, беспокоиться не о чем. — И она одаряет их мимолётной улыбкой. — Как бы ни было трудно, у меня один совет — терпите.

Но ведь доктор не слышала этих криков. По утрам после «кошмаров», как их называет Карен, Джин чувствует себя обессиленным, нервным. Он работает водителем в службе доставки, и целый день, пока он петляет по улицам в фургоне, его преследует слабое, едва различимое жужжание, будто заряд статического электричества неотступно следует по пятам. Он останавливается у обочины и слушает. Тени летней листвы дрожат, перешёптываясь, на ветровом стекле, невдалеке на шоссе рычат, прибавляя газ, автомобили. С верхушек деревьев доносится похожий на свист скороварки трепетный голос цикад.

Что-то дурное уже давно разыскивает его, думает он, и вот, наконец, подобралось совсем близко.

Когда вечером он возвращается с работы, всё хорошо. Они живут в старом доме в пригороде Кливленда и иногда после обеда вместе копаются в огородике на заднем дворе — помидоры, цукини, фасоль, огурцы, — а Фрэнки тут же в грязи возится с лего. А то идут прогуляться по району, и Фрэнки катит впереди на велике, с которого только недавно сняли тренировочные колёса. Они забираются на диван и вместе смотрят мультфильмы, или играют в настольные игры, или рисуют цветными карандашами. Уложив Фрэнки спать, Карен устраивается с книгами за кухонным столом — она учится на медсестру, — а Джин сидит на крыльце, пролистывая журнал или роман и покуривая сигареты, которые он обещал Карен бросить, как только ему стукнет тридцать пять. Сейчас ему тридцать четыре, а Карен двадцать семь, и он всё чаще сознаёт, что не такую жизнь заслужил. Ему невероятно повезло. Счастливчик, как говорит его любимая кассирша в супермаркете. «Счастливого вам дня», — говорит она, когда Джин даёт деньги, а она вручает чек, словно окропляя своим повседневным, неброским блаженством. Джин вспоминает, как много лет назад старая сиделка в больнице держала его за руку и говорила, что молится за него.

Сидя на крыльце в садовом кресле и затягиваясь сигаретой, он думает о той сиделке, хотя ему этого вовсе не хочется. Он вспоминает, как она наклонялась и причёсывала ему волосы, а он, с головы до ног закованный в гипсовый панцирь, обливаясь потом от ломки и белой горячки, мог только смотреть на неё в ответ.

Тогда он был совсем другим человеком. Пьяницей, чудовищем. В девятнадцать он женился на девушке, которую обрюхатил, и принялся медленно, планомерно разрушать все три жизни. Когда он сбежал от жены и сына, бросив их в Небраске, ему было двадцать четыре, и он был опасен для себя и для окружающих. Он оказал им услугу, бросив их, думает Джин, однако до сих пор чувствует вину, вспоминая об этом. Годы спустя, уже бросив пить, он пытался найти их. Он хотел сказать, что был не прав, что будет давать деньги на содержание сына, хотел просить прощения. Но их нигде не было. Мэнди больше не жила в том городке, где они встретились и поженились, — уехала, не оставив адреса. Её родители умерли. Никто, похоже, не знал, куда она девалась.

Карен знает не всё. К его радости, она не проявляла интереса к его прошлому, хотя и знала, что он пил и прошёл через тяжёлые времена. Знала она, и что он был женат, хотя и без подробностей — она не подозревала, что у него был другой сын и что однажды ночью он бросил семью, даже не собрав пожитки, просто прыгнул в машину, зажал между коленями фляжку со спиртным и погнал на восток, чем скорее, тем лучше. Она не знала, каким он был дурным человеком.

Славная она женщина, его Карен. Ну, может, чуть замкнутая. И, по правде говоря, ему было стыдно — и страшно — представить, как бы она отреагировала на всю правду о его прошлом. Он сомневался, что она смогла бы ему доверять, расскажи он всё, и, чем больше они узнавали друг друга, тем меньше ему хотелось её в это посвящать. Он убежал от прежнего себя, думал он, и, когда Карен забеременела — незадолго до свадьбы, — он сказал себе, что это его шанс начать всё с начала и теперь уж не оплошать. Они вместе купили дом, и вот уже осенью Фрэнки пойдёт в детский сад. Джин прошёл полный круг, дошёл до той самой точки, в которой его прежняя жизнь с Мэнди и их сыном, Ди Джеем, рухнула окончательно. Карен подходит к двери, заговаривает с ним через сетку, и он поднимает голову.

— По-моему, пора в постель, милый, — говорит Карен, и он стряхивает все мысли, все воспоминания. Он улыбается.

Странный у него ход мыслей в последнее время. Многие недели регулярных ночных побудок достают его, и после каждого припадка Фрэнки он долго не может уснуть. Когда Карен будит его по утрам, он часто бывает заторможенным, вялым — как с похмелья. Он не слышит будильника. Выползая из постели, он обнаруживает, что ему всё труднее сдерживать раздражение. Он чувствует, как гнев змеёй сворачивается у него в груди.

Он больше не такой человек, он давно стал другим. И всё же не может не волноваться. Говорят, есть вторая волна тяги к спиртному, которая приходит после нескольких лет спокойного плавания; пять или семь лет пройдёт, и она вдруг нахлынет неведомо откуда. Он подумывает, не посещать ли снова собрания анонимных алкоголиков, на которых не был уже давно — с тех самых пор, как повстречал Карен.

Нет, его не бьёт дрожь, когда он проходит мимо винного магазина, и он спокойно может просидеть вечер с приятелями, не беря в рот ничего, кроме содовой и безалкогольного пива. Дело не в этом. Проблемы начинаются ночью, когда он спит.

Ему начал сниться его первый сын. Ди Джей. Может, это как-то связано с беспокойством за Фрэнки, но вот уже несколько ночей подряд он видит Ди Джея, которому около пяти лет. Во сне Джин пьян и играет с Ди Джеем в прятки во дворе кливлендского дома, где живёт сейчас. Тут растёт старая плакучая ива, и Джин видит, как мальчик появляется из-за её толстого ствола и весело бежит через лужайку, никого не боясь, совсем как Фрэнки. Ди Джей оглядывается через плечо и смеётся, а Джин, спотыкаясь, бредёт за ним, добродушный — наверное, не меньше шести банок пива усидел, — туповатый бухой папашка. Ощущение так реально, что, проснувшись, он всё ещё чувствует опьянение. Проходит несколько минут, прежде чем удаётся его стряхнуть.

Однажды утром, после особенно яркой версии этого сна, Фрэнки просыпается и жалуется на странное ощущение — «прямо вот тут», говорит он и показывает на свой лоб. Голова не болит, говорит он.

— Это как будто пчёлы! Пчёлы жужжат! — Он трёт ладошкой лоб. — У меня в голове. — С минуту он размышляет. — Знаете, как пчёлы стучат в стекло, когда попадают в дом и хотят вылететь наружу? — Такое объяснение ему нравится, он слегка постукивает пальцем по лбу и жужжит — ззззз.

— Тебе больно? — спрашивает Карен.

— Нет, — отвечает Фрэнки. — Щекотно.

Карен бросает на Джина озабоченный взгляд. Она заставляет Фрэнки прилечь на диван и ненадолго закрыть глаза. Несколько минут спустя он поднимается и, улыбаясь, сообщает, что всё прошло.

— Милый, ты уверен? — переспрашивает Карен. Отбросив с лица волосы, она ладонью скользит по лбу Фрэнки.

— Не горячий, — сообщает она, а Фрэнки уже нетерпеливо вскакивает: ему срочно понадобилось достать крошечную машинку, которую он уронил под стул.

Карен достаёт одну из своих книг по уходу за детьми, и Джин видит, как её лицо застывает в тревоге, пока она медленно перелистывает страницы. Она просматривает главу третью, «Нервная система», и Джин следит за ней, когда она задерживается то здесь, то там, читая список симптомов.

— Наверное, нам надо ещё раз сводить его к доктору Банерджи, — говорит она. Джин кивает, и ему вспоминаются слова доктора об «эмоциональной травме».

— Ты боишься пчёл? — спрашивает он Фрэнки. — И поэтому беспокоишься?

— Нет, — отвечает Фрэнки. — Вообще-то нет.

Когда Фрэнки было три года, пчела ужалила его в лоб, прямо над левой бровью. Они тогда были в походе всей семьёй и ещё не знали, что у Фрэнки «аллергия средней тяжести» на укусы пчёл. Через считаные минуты после укуса его лицо исказилось, распухло, прищуренные глаза слезились. Он стал похож на урода. Джин не помнил, чтобы ему ещё когда-нибудь было так страшно, как тогда, пока он, прижимая сына к груди, бежал по тропинке к автомобилю, а потом усаживал Фрэнки в машину, чтобы доставить к врачу, и всё время боялся, как бы он не умер. Сам Фрэнки был спокоен.

Джин откашливается. Ему знакомо ощущение, о котором говорит Фрэнки, — он и сам испытывал эту странную щекотку, точно кто-то пёрышком водит внутри головы. Вот и сейчас тоже. Он прижимает подушечки пальцев ко лбу. «Эмоциональная травма», — шепчет его мозг, но думает он о Ди Джее, а не о Фрэнки.

— Чего ты боишься? — спрашивает Джин у Фрэнки минуту спустя. — Ты боишься чего-нибудь?

— Знаешь, что самое страшное? — отвечает Фрэнки и делает большие глаза, изображая испуг. — Такая безголовая женщина, она ходит по лесу и ищет свою голову. «Дай… мне… мою… голову…»

— И где ты такого наслушался! — восклицает Карен.

— Папа мне рассказал, — говорит Фрэнки. — Когда мы в походе были.

Джин заливается краской стыда, ещё прежде чем Карен бросает на него укоризненный взгляд.

— Отлично, — говорит она. — Замечательно.

Он отводит глаза.

— Мы просто рассказывали истории про привидения, — говорит он тихо. — Я думал, ему понравится.

— Господи, Джин, — говорит она. — Это с его-то кошмарами? Да как тебе в голову такое пришло?

Это неприятное воспоминание, одно из тех, которых ему обычно удаётся избегать. Он думает о Мэнди, бывшей жене. У Карен он замечает тот же взгляд, которым обычно смотрела на него Мэнди, стоило ему облажаться. «Ты что, идиот? — говорила она обычно. — Чокнутый?» В те времена Джин, похоже, ни на что не был способен, и когда она орала на него, от стыда и невыразимой злости сводило живот. Я же старался, думал он тогда, я же хотел как лучше, чёрт побери, — но, что бы он ни делал, не получалось ничего. Гнев овладевал им всё сильнее, и наконец, однажды, когда стало совсем плохо, он не выдержал и ударил её. «Вот вечно тебе надо, чтобы я чувствовал себя последним дерьмом, — процедил он сквозь зубы. — Я тебе не козёл какой-нибудь», — добавил он, а когда она выкатила на него глаза, он отвесил ей такую оплеуху, что она свалилась со стула.

Это было, когда он водил Ди Джея на карнавал. Была суббота, он слегка выпил, а Мэнди это не нравилось, но, в конце концов, подумал он, Ди Джей и мой сын тоже; отец имеет право провести время с собственным сыном. А Мэнди ему не указчик, пусть не воображает. Просто ей нравится делать так, чтобы он себя ненавидел.

Больше всего её взбесило то, что он повёл Ди Джея на велоциратор. Он потом и сам понял, что не надо было. Но Ди Джей так просил! Ему только исполнилось четыре, а Джину — двадцать три, и он чувствовал себя глубоким стариком. Хотелось немного развлечься.

Кроме того, никто ведь не сказал ему, что нельзя брать мальчишку на такой аттракцион. Когда они с Ди Джеем проходили в ворота, билетёрша даже улыбнулась, как будто говоря: «Вот парень пришёл развлечь своего малыша». Джин подмигнул Ди Джею и ухмыльнулся, прикладываясь к фляжке с мятным шнапсом. Он чувствовал себя хорошим отцом. Жаль, что его собственный папаша не водил его на карнавальные карусели!

Дверь велоциратора открылась, как люк большой серебристой летающей тарелки. Оттуда заорала диско-музыка, которая стала ещё громче, когда они вошли. Внутри оказалась круглая, обитая чем-то мягким комната, где служитель поставил их рядышком, спиной к стене, и пристегнул ремнями. После шнапса Джин чувствовал себя большим и тёплым. Он взял Ди Джея за руку, и ему показалось, что он прямо-таки светится от любви.

— Приготовься, малыш, — шепнул Джин. — Это будет круто.

С тихим вздохом герметической двери люк велоциратора стал на место. И тут же стены закружились, сначала совсем медленно. Чем быстрее они вращались, набирая обороты, тем крепче сжимал Джин руку мальчика. Миг, и мягкая обивка, к которой их пристегнули, сплющилась, и центробежная сила притянула их к вращающейся стене, словно куски магнита к железу. Джину казалось, что его щёки и губы поехали назад, и от чувства беспомощности ему стало весело.

И тут Ди Джей начал визжать.

— Нет! Нет! Останови его! Пусть он остановится! — Вопли были жуткие, и Джин крепко сжал ладонь мальчика.

— Всё в порядке! — весело проорал он, стараясь перекричать музыку. — Всё нормально! Я с тобой! — Но завывания ребёнка стали только громче. Его крики кругами носились мимо Джина, словно пойманный дух, они метались в кольце аттракциона, волоча за собой шлейф отголосков. Когда машина, наконец, остановилась, Ди Джей сотрясался от рыданий, и человек за контрольной панелью глядел злобно. Остальные пассажиры тоже мерили Джина мрачными, осуждающими взглядами.

Джину хотелось провалиться сквозь землю. Всё было так хорошо, они переживали незабываемый миг единения, а теперь он чувствовал, как его сердце обрывается в темноту. Ди Джей продолжал плакать, хотя они уже покинули карусель и шли по проходу, и Джин пытался отвлечь его обещаниями сахарной ваты и мягких игрушек.

— Я хочу домой, — рыдал Ди Джей и добавил: — Я хочу к маме! К маме хочу!

Джина это серьезно задело. Он скрипнул зубами.

— Отлично! — прошипел он. — Пошли домой, к мамочке, маленький плакса. Богом клянусь, ты никуда больше со мной не пойдёшь. — И он слегка встряхнул Ди Джея. — Господи Иисусе, да что с тобой такое? Глянь-ка, над тобой люди смеются. Видишь? Большой мальчик, а ревёт, как девчонка.

Воспоминание настигает его внезапно. Он давно и думать о том случае забыл, а теперь переживает его снова и снова. Те вопли были похожи на звуки, которые Фрэнки издаёт по ночам, и они раз за разом, без предупреждения, проникают сквозь мембрану его мыслей. На следующий день он обнаруживает, что снова проигрывает в памяти тот эпизод; воспоминание о крике производит на него такое впечатление, что он вынужден остановить свой грузовик у обочины и закрыть лицо руками. Ужас! Ужас! Каким чудовищем, наверное, казался он ребёнку.

Сидя в кабине своего фургона, он жалеет, что никак не может найти их — Мэнди и Ди Джея. Что не может сказать, как он виноват перед ними, и послать им денег. Он прижимает пальцы ко лбу, а мимо него едут машины, и в доме, у которого он остановился, какой-то старик выглядывает из окна — а вдруг Джин привёз ему посылку.

«Где же они?» — думает Джин. Он пытается представить себе город, дом, в котором они живут, но видит лишь пустоту. Уж конечно, Мэнди давно нашла бы его, из-под земли достала бы и потребовала алименты. Уж ей понравилось бы выставить его беглым папашей-неплательщиком, она бы адвокатов наняла, чтобы они распорядились его заработками.

И вдруг прямо там, на обочине дороги, его настигает мысль о том, что их нет в живых. Он вспоминает свою автокатастрофу под Де Мойном и думает, что, погибни он тогда, они бы никогда и не узнали. Он вспоминает, как очнулся в госпитале, и пожилая сиделка сказала: «Вам очень повезло, молодой человек. Вас вытащили с того света».

Может быть, они умерли, думает он. Мэнди и Ди Джей. Мысль эта бьет его наотмашь, потому что наверняка так оно и есть. Иначе почему они его до сих пор не нашли. Конечно.

Он не знает, что делать с этим чувством. Да, смешно, да, жалко, да, безумно, но именно сейчас, когда они с Карен так тревожатся за Фрэнки, страх полностью берёт над ним верх. Он приходит с работы домой, и Карен смотрит на него тяжёлым взглядом.

— Что случилось? — спрашивает она, и он пожимает плечами. — Ужасно выглядишь, — добавляет она.

— Ничего, — говорит он, но она не сводит с него недоверчивого взгляда. Качает головой.

— Сегодня я снова водила Фрэнки к врачу, — говорит она немного погодя, и Джин садится вместе с ней за стол, где разложены её учебники и бумаги.

— Наверное, ты думаешь, что я невротичка, — говорит она. — Может, я просто всё время имею дело с болезнями.

Джин трясёт головой.

— Нет, нет… — говорит он. У него пересыхает в горле. — Ты права. Лучше перестраховаться, чем потом жалеть.

— Угу, — отвечает она задумчиво. — Наверное, доктор Банерджи скоро меня возненавидит…

— Ну что ты, — отвечает Джин. — Как можно тебя ненавидеть. — Сделав над собой усилие, он нежно улыбается. Как полагается хорошему мужу, целует ей руку, запястье. — Попробуй не волноваться, — говорит он, хотя его нервы и дрожат. Фрэнки командует кем-то во дворе.

— С кем это он? — спрашивает Джин, но Карен не поворачивает головы.

— А, — отвечает она, — с Буббой, наверное.

Бубба — воображаемый друг Фрэнки.

Джин кивает. Он подходит к окну и смотрит наружу. Фрэнки в кого-то понарошку стреляет, сжав кулак и оттопырив большой и указательный пальцы наподобие дула пистолета.

— Вали его! Вали! — орёт Фрэнки и прыгает за дерево. Фрэнки нисколько не похож на Ди Джея, но, когда он высовывается из-за висячей листвы большой ивы, Джин чувствует лёгкую дрожь — словно что-то промелькнуло. Он стискивает зубы.

— Этот курс просто сводит меня с ума, — говорит Карен. — Стоит мне только прочитать о каком-нибудь тяжёлом случае, как я начинаю дёргаться. Странно. Чем больше знаешь, тем неувереннее себя чувствуешь.

— Что сказала доктор? — спрашивает Джин. Он тревожно переминается с ноги на ногу, по-прежнему глядя на Фрэнки, но ему мерещатся какие-то чёрные точки, которые кружат и ныряют в углу двора. — На вид с ним всё в порядке.

Карен пожимает плечами.

— Говорят — вроде бы в порядке. — Она заглядывает в свой учебник, встряхивает головой. — На вид здоровый. — Он нежно кладёт ладонь ей сзади на шею, и она, запрокинув голову, трётся затылком о его пальцы. «Мне всегда казалось, что со мной не может произойти ничего по-настоящему страшного», — сказала она как-то, вскоре после свадьбы, и он испугался. «Не говори так», — шепнул он, и она рассмеялась.

«Так ты суеверен, — сказала она. — Как мило».

Он не может уснуть. Странная уверенность в том, что Мэнди и Ди Джей мертвы, не оставляет его, и он сучит ногами под одеялом, пытаясь устроиться поудобнее. В отдалении тихо трещит старенькая электрическая машинка, на которой Карен печатает бумаги для школы. Торопливые очереди слов напоминают ему язык насекомых. Когда Карен, наконец, ложится, он закрывает глаза и притворяется спящим, но мозг щекочут несвязные, мелькающие образы: его бывшая жена и сын, обрывки фотографии, которой у него не было, которую он не сохранил. Они умерли, чётко произносит в голове чей-то ясный голос. Был пожар. И они сгорели. Голос — не совсем его, и вдруг ему представляется горящий дом, точнее, трейлер где-то на окраине маленького городка, из открытой двери валит чёрный дым, пластиковые оконные рамы покоробились и плавятся, в небо поднимаются клубы дыма, точно от старинного паровоза. Он не видит, что происходит внутри, слышит только треск ярко-оранжевых вспышек пламени, но знает, что они там. На миг перед ним встаёт лицо Ди Джея — он пристально смотрит из окна горящего вагона наружу, открыв неестественно круглый рот, как будто поёт.

Он открывает глаза. Карен дышит ровно, она крепко спит, и он, выбравшись тихонько из постели, беспокойно шлёпает по дому в пижаме. Они не умерли, твердит он себе, и, остановившись у холодильника, льёт молоко из картонки прямо себе в рот. Эта старая привычка осталась у него с тех дней, когда он, находясь в завязке, так перебарывал тягу к спиртному. Но теперь и это не помогает. Сон, или видение, напугал его, и он садится на диван перед телевизором, накидывает на плечи лохматый плед и включает какую-то научную программу. На экране учёная дама осматривает мумию. Ребёнка. Он лысый — считай, одна черепушка. Древняя кожа туго натянута над глазницами. Губы раздвинулись, обнажив мелкие и острые, как у грызуна, зубки. Джин вновь невольно думает о Ди Джее и торопливо оглядывается через плечо, как раньше.

Последний год, когда он и Мэнди были вместе, Ди Джей иногда наводил на него страх — пугал по-настоящему. Он был необычайно худым ребёнком, с головой птенца, с длинными, костистыми ступнями и странно удлинёнными пальцами ног, словно предназначенными для того, чтобы хватать. Мальчик, бывало, скользил босой по комнатам, крадучись, высматривая — выслеживая, думал тогда Джин, вечно меня выслеживая.

С годами ему почти удалось избавиться от этого воспоминания, он не любит его и не доверяет ему. Тогда он сильно пил, а теперь знает, что алкоголь странно искажает восприятие. Но внезапно потревоженное старое чувство вновь окутывает его, точно клубы дыма. В те времена ему казалось, что это Мэнди настроила против него Ди Джея, что мальчик каким-то немыслимым образом едва ли не превратился в того, кто никак не мог быть настоящим сыном Джина. Джин помнит, как порой, сидя на диване перед телевизором, вдруг испытывал странное чувство. Повернув голову, он обязательно видел Ди Джея, который, сгорбив костлявую спину и вытянув шею, пристально глядел на него непомерно большими глазами. Бывало, когда Джин и Мэнди ругались, в комнату вдруг бочком проскальзывал Ди Джей, подкрадывался к матери и клал голову ей на грудь прямо в разгар серьёзного разговора. «Пить хосю», — говорил он, подражая детской речи. Ему уже исполнилось пять, а он всё разыгрывал из себя годовалого. «Мама, — говорил он. — Я хоцю пи-и-ить». И на мгновение Джин ловил его взгляд, холодный, полный расчётливой ненависти.

Разумеется, теперь Джин знает, что на самом деле всё было не так. Он был пьяницей, а Ди Джей — просто маленьким, грустным ребёнком, который, как умел, справлялся с паршивой жизнью. Позже, в клинике для зависимых, воспоминания о сыне заставляли его содрогаться от стыда, и он не мог заставить себя говорить о них, даже когда подходил к концу всех двенадцати ступеней. Разве мог он сознаться, какое отвращение внушал ему этот ребёнок, какой ужас перед ним он испытывал. Господи Иисусе, да ведь Ди Джей был просто несчастным пятилетним мальчиком! Но в памяти Джина он остался злобным карликом, который, обидчиво прижавшись к мамашиной груди, гундося и шепелявя, не мигая, глядел на Джина в упор с нехорошей улыбкой. Джин помнит, как однажды схватил его за шею. «Хочешь говорить, так говори нормально, — процедил он сквозь зубы, крепче сжимая пальцами шею ребёнка. — Ты уже не маленький. Никого ты не обманешь». Ди Джей оскалил зубы и тоненько, с присвистом заскулил.

Он просыпается и не может вдохнуть. Перед глазами всё плывёт, он задыхается от ощущения, что на него смотрят, смотрят с ненавистью, и он начинает хватать воздух ртом. Над ним склоняется какая-то женщина, и он ждёт, что она скажет: «Вам очень повезло, молодой человек. Вас вытащили с того света».

Но это Карен.

— Что ты делаешь? — спрашивает она. Уже утро, и Джин с трудом соображает, где он, — лежит на полу в гостиной, а телевизор по-прежнему работает.

— Господи, — говорит он и закашливается. — О боже мой. — Он весь в поту, лицо горит, но он пытается успокоиться под полным ужаса взглядом Карен. — Плохой сон, — говорит он, унимая расходившееся дыхание. — Господи, — говорит он и трясёт головой, стараясь улыбнуться ободряюще. — Я встал вчера ночью и не мог уснуть. Наверное, отключился потом, под телевизор.

Но Карен продолжает глядеть на него испуганно и неуверенно, как будто что-то в нём меняется прямо у неё на глазах.

— Джин, — говорит она. — С тобой всё в порядке?

— Разумеется, — отвечает он хрипло и невольно вздрагивает. — Конечно. — И тут он понимает, что на нём ничего нет. Он садится, смущённо прикрывая ладонями пах, и озирается. И нижнего белья, и пижамных штанов нигде не видно. Нет даже пледа, которым он укрывался, пока смотрел по телику про мумий. Он неловко приподымается и вдруг видит Фрэнки, который стоит в проёме между кухней и гостиной и наблюдает за ним, руки в боки, точно ковбой, готовый в любую минуту выхватить пистолеты.

— Мам? — говорит Фрэнки. — Я пить хочу.

В каком-то забытьи он развозит посылки. Пчёлы, думает он. Фрэнки несколько дней назад говорил о пчёлах, которые жужжат в его голове и бьются в лоб, словно в оконное стекло, сквозь которое хотят вылететь наружу. Такое же чувство сейчас и у него. Всё, чего он даже не помнит толком, кружит и вьётся в его мозгу, настойчиво вибрируя целлофановыми крылышками. Он видит, как ладонью бьёт Мэнди по лицу наотмашь и она слетает со стула; видит, как стискивает тощую шейку пятилетнего Ди Джея и трясёт его, а тот гримасничает и плачет; и понимает, что вспомнит ещё что-нибудь, похуже, если подумает хорошенько. Вспомнит всё, о чём он молился, чтобы Карен никогда не узнала.

Он был очень пьян, когда уехал от них, так пьян, что почти ничего не помнит. Трудно даже поверить, что он сумел добраться по шоссе почти до самого Де Мойна, прежде чем его машину закрутило, и она, кувыркаясь, вылетела с дороги в темноту. Автомобиль сминался вокруг него, а он только смеялся. Теперь он съезжает с дороги на обочину из страха перед нарастающей мозговой щекоткой. Вдруг он видит Мэнди — она сидит на кушетке и обнимает Ди Джея, у того распух и закрылся один глаз, — а Джин, не помня себя от злости, вылетает из комнаты. Ещё он видит себя на кухне, где швыряет на пол стаканы и пивные бутылки и слушает звон стекла.

И он понимает, что, живы они или умерли, но добра ему не желают. Они не хотят, чтобы он был счастлив, любил свою жену и сына. И свою нормальную, незаслуженную жизнь.

Приехав в тот вечер домой, он чувствует себя измождённым. Он не хочет больше вспоминать, и на миг ему кажется, что впереди его ждёт передышка. Фрэнки во дворе, спокойно играет. Карен в кухне, готовит гамбургеры и кукурузу, и всё, кажется, хорошо. Но, стоит ему присесть и начать разуваться, как Карен бросает на него сердитый взгляд.

— Не снимай их на кухне, — говорит она ледяным тоном. — Пожалуйста. Я ведь просила.

Он смотрит на свои ноги: один ботинок расшнурован и наполовину снят.

— А, — говорит он, — прости.

Но, когда он уходит в гостиную, к своему креслу, она идёт за ним. Прислонившись к косяку и сложив руки на груди, смотрит, как он освобождает усталые ноги от ботинок и растирает ступни, не снимая носков. Она хмурится.

— Что такое? — спрашивает он и неуверенно улыбается.

Она вздыхает.

— Нам надо поговорить о прошлой ночи, — говорит она. — Я должна знать, что происходит.

— Ничего… — говорит он, но её суровый изучающий взгляд снова приводит в действие все его страхи. — Мне не спалось, вот я и пошёл в гостиную посмотреть телевизор. Вот и всё.

Она смотрит на него.

— Джин, — говорит она, наконец. — Люди обычно не просыпаются голыми на полу в гостиной, не зная, как они там оказались. Это странно как-то, тебе не кажется?

Ну, пожалуйста, думает он. Разводит руками, пожимает плечами, — жест невинности и отчаяния, хотя внутри у него всё дрожит.

— Я знаю, — говорит он. — Мне и самому было странно. Мне снились кошмары. Я правда не знаю, что произошло.

Она долго не сводит с него мрачных глаз.

— Понятно, — говорит она, и исходящая от неё волна разочарования обдаёт его, словно жаром.

— Джин, — продолжает она. — Я тебя об одном прошу — не ври. Если у тебя проблемы, если ты снова пьёшь или хотя бы думаешь об этом. Я хочу помочь. Мы справимся. Но для этого — скажи мне правду.

— Я не пью, — твёрдо отвечает Джин, выдерживая её взгляд. — И не думаю об этом. Я сказал тебе, когда мы встретились, что с этим покончено. Всё. — И снова чувствует бдительное, недоброе присутствие, крадущееся по краю комнаты. — Я не понимаю, — говорит он. — В чём дело? Почему ты думаешь, что я тебе лгу?

Она переступает с ноги на ногу, всё ещё пытаясь прочесть что-то по его лицу, очевидно, сомневаясь в нём.

— Слушай, — говорит она, наконец, и он понимает, что она едва сдерживает слёзы. — Сегодня тебе звонил какой-то парень. Он был пьян. И просил передать, что вчера вы славно провели время и он ждёт не дождётся новой встречи. — Она хмурится, словно её слова с головой изобличили в нём лжеца. Слеза выкатывается из уголка её глаза и скользит вдоль переносицы. Джин чувствует, как что-то сжимается у него в груди.

— Это бред какой-то, — говорит он. Он хочет выглядеть сердитым, но на самом деле ему очень страшно. — Как его звали?

Она печально качает головой.

— Я не знаю, — говорит она. — Как-то на «б». Он так мямлил, что я еле понимала. То ли Би Би, то ли Би Джей…

Джин чувствует, как волоски на его руках встают дыбом.

— Может быть, Ди Джеи? — шепчет он.

И Карен пожимает плечами, поднимая к нему залитое слезами лицо.

— Я не знаю! — говорит она сипло. — Не знаю. Может быть. — И Джин прижимает ладони к лицу. Он снова ощущает странную, зудящую щекотку у себя во лбу.

— Кто такой этот Ди Джей? — спрашивает Карен. — Джин, ты должен сказать мне, что происходит.

Но он не может. Не может сказать ей, даже теперь. Особенно теперь, думает он, когда рассказать всё значило бы подтвердить все страхи и сомнения последних дней или даже месяцев.

— Мы когда-то были знакомы, — говорит ей Джин. — Плохой человек. Из тех, кто мог… позвонить, просто чтобы тебя расстроить. Забавы ради.

Они сидят за кухонным столом и молча смотрят, как Фрэнки ест свой гамбургер и грызёт кукурузу. Джин продолжает ломать голову над словами Карен. Ди Джей, думает он, приминая пальцами гамбургер, но не поднося его ко рту. Ди Джей. Сейчас ему было бы пятнадцать. Может, он их нашёл? Выследил? Наблюдает за домом? Джин пытается понять, как именно Ди Джей мог вызвать ночные крики Фрэнки или то, что случилось вчера ночью, — как он подкрался к Джину, пока тот смотрел телевизор, и накачал его чем-то. Нет, слишком невероятно.

— Может, это был какой-то пьяница, — говорит он, наконец, Карен. — Ошибся номером. Он ведь не назвал меня по имени?

— Я не помню, — говорит Карен тихо. — Джин…

Она всё еще сомневается, не доверяет, и это выводит его из себя. Он бьет кулаком по столу так, что подскакивает тарелка.

— Я ни с кем никуда не ходил прошлой ночью! — восклицает он. — Я не пил! Или поверь мне, или…

Оба смотрят на него. Глаза Фрэнки широко открыты, он опускает кукурузный початок, от которого собирался откусить, словно ему расхотелось это делать. Карен поджимает губы.

— Или что? — говорит она.

— Ничего, — выдыхает Джин.

Ссоры не было, но по дому расползается холодное молчание. Она знает, что он не говорит всей правды. Она знает: есть что-то ещё. Но что ему говорить? Он аккуратно моет посуду, пока Карен купает Фрэнки и укладывает его спать. Он ждёт, прислушиваясь к тихим вечерним звукам. Снаружи, во дворе, — качели и ива; серебристо-серые, они отчётливо выделяются в свете прожектора, висящего над гаражом. Он долго ждёт, вглядывается, почти веря, что из-за ивы, точь-в-точь как в его сне, вот-вот появится Ди Джей, согнув костлявую спину и втянув в плечи непомерно большую, туго обтянутую кожей голову. Его снова охватывает душное ощущение того, что за ним подсматривают, и его руки дрожат, когда он ополаскивает тарелку под краном.

Когда он, наконец, поднимается в спальню, Карен, уже в ночной сорочке, читает в постели.

— Карен, — говорит он, и она тут же переворачивает страницу. Нарочно.

— Я не буду с тобой говорить, пока ты не скажешь правду, — говорит она. Не глядя на него. — Постели себе внизу, если не возражаешь.

— Только скажи мне, — говорит Джин. — Он оставил номер? Куда ему позвонить?

— Нет, — говорит Карен. Не глядя. — Он сказал, что вы скоро увидитесь.

Он решает не спать всю ночь. Он даже не умывается, не чистит зубы и не надевает пижаму. Просто сидит на диване в рабочей одежде и в носках, смотрит, приглушив звук, телевизор и прислушивается. Полночь. Час ночи.

Он поднимается наверх, проверить, как Фрэнки, но с ним всё в порядке. Мальчик спит, открыв рот и сбросив одеяло. Джин останавливается в дверях и ждёт какого-нибудь движения, но всё неподвижно. Черепаха Фрэнки замерла на своём камне, книги аккуратно стоят на полке, игрушки убраны. Лицо Фрэнки то напрягается, то расслабляется во сне.

Два часа. Джин вновь на кушетке. Он вздрагивает, вырванный из полусна далекой сиреной «Скорой помощи», а потом — снова лишь цикады и сверчки. Разбуженный, он некоторое время осоловело смотрит повтор «Заколдованных»[9], потом начинает переключать каналы. Вот реклама ювелирных украшений. Вот кто-то производит вскрытие.

Во сне Ди Джей старше. Ему лет девятнадцать-двадцать, и он входит в бар, где Джин сидит у стойки, потягивая пиво. Джин сразу узнаёт его: та же осанка, те же плечи, те же большие глаза. Только руки у Ди Джея длинные и мускулистые, покрытые татуировкой. Его лицо сохраняет неприятное, скрытное выражение всё время, пока он медленно подходит к стойке и усаживается рядом с Джином. Ди Джей заказывает стопку «Джима Бима» — некогда любимый напиток Джина.

— Я много думал о тебе с тех пор, как умер, — шепчет Ди Джей. Он не глядит на Джина, но тот хорошо знает, о ком идёт речь, и руки его дрожат, когда он подносит пиво ко рту.

— Я долго тебя искал, — тихо говорит Ди Джей, и воздух становится горячим и спёртым. Трясущимися руками Джин зажигает сигарету и затягивается, едва не поперхнувшись дымом. Он хочет сказать: я виноват, прости меня. Но ему нечем дышать. Ди Джей обнажает мелкие кривые зубы и смотрит, как Джин хватает воздух ртом.

— Я знаю, как причинить тебе боль, — шепчет Ди Джей.

Джин открывает глаза, в комнате полно дыма. Он выпрямляется, всё ещё ничего не понимая: мгновение ему кажется, что он в баре с Ди Джеем, потом сознаёт, что он у себя дома.

Где-то горит огонь: он это слышит. Говорят, что пламя «трещит», а на самом деле звук такой, словно крохотные существа что-то грызут, тысячи крошечных влажных мандибул чавкают, чавкают, а потом раздаётся тяжёлое, приглушённое «вуфф», как будто пламя нашло новый карман кислорода. Он слышит это, задыхаясь в густом, ослепляющем дыму. В комнате всё подёрнуто расплывчатой пеленой, предметы словно распадаются на атомы, тают, а когда он пытается встать, всё исчезает. Над ним толстый слой дыма, и когда он, давясь и кашляя, падает на четвереньки, на ковре перед всё ещё бормочущим телевизором остаётся тонкая полоска рвоты.

Ему хватает присутствия духа, чтобы не вставать, и так, на локтях и коленях, он подползает под пелену густых клубов дыма.

— Карен! — кричит он. — Фрэнки! — но его голос тонет в белом шуме усердных языков пламени. Он снова пытается закричать, но захлёбывается.

Добравшись до края лестницы, он видит над собой только пламя и тьму. Он заползает на нижние ступени, но жар толкает его назад. Его ладонь опускается на мелкую игрушечную фигурку, которую Фрэнки забыл под лестницей, расплавленная пластмасса липнет к коже, он стряхивает её, и тут из спальни Фрэнки вырывается новый язык пламени. На верхней ступеньке, в дыму, он видит ребёнка: тот, скорчившись, наблюдает за ним с мрачным выражением лица, едва различимого в пляшущих отблесках огня. Джин вскрикивает, бросается в жар, ползёт по лестнице вверх, к спальням. Он пытается позвать жену и сына, и его тошнит.

Новая вспышка пламени захлёстывает то, что он принял за ребёнка. Брови и волосы с треском обгорают, и верхний этаж извергает целый сноп искр. Воздух наполняется горячими летучими обрывками, которые, оранжево вспыхивая, подмигивают и гаснут, превращаясь в пепел. Почему-то он думает о пчёлах. Воздух сгущается от злобного жужжания, и это последнее, что он слышит, катясь кубарем вниз по лестнице, — это гудение и собственный голос, долгий, протяжный вопль, который кружит и эхом отзывается у него в мозгу, пока дом, вертясь, растворяется в тумане.

А потом он приходит в себя на траве. Красные огоньки кругами носятся перед его открытыми глазами, когда женщина-парамедик выпрямляется, отрывая свои губы от его рта. Он долго, отчаянно выдыхает.

— Шшшш, — говорит она тихо и проводит ладонью перед его глазами. — Не смотри, — говорит она.

Но он смотрит. Чуть поодаль он видит чёрный пластиковый спальник, из которого торчит прядь светлых волос Карен. Он видит почерневшее тельце ребёнка, скорчившегося в позе эмбриона. Труп кладут в распахнутую пасть пластикового мешка, и Джин видит рот, застывший, окаменелый, превращённый в овал. Крик.