Демон Жадности. Книга 5

Глава 17

Сознание вернулось ко мне с оглушительным, навязчивым гулом в ушах, словно внутри черепа бил в набат гигантский колокол, и с ледяной, сковывающей тяжестью в груди, будто я провалился в ледяную воду и лишь сейчас, отчаянно выбиваясь из сил, вынырнул на глоток воздуха.

Прошло не больше минуты — адская, режущая боль от клинка, все еще торчавшего в спине, пульсировала свежим, не притупившимся жалом, с каждым ударом сердца напоминая о своей присутствии.

Но мир вокруг изменился до неузнаваемости, до полного отчуждения.

Грохот обрушения, низкий и всесокрушающий, все еще разносился вокруг, эхом отдаваясь в заполненных болью висках, но сама пещера… ее исполинского свода больше не существовало.

Над головой, там, где раньше был каменный потолок, простиралось бледное, предрассветное небо, окрашенное в первые розовые и лиловые полосы зари. Камни и грунт, продолжавшие сыпаться сверху огромными глыбами, не достигали нас — они касались невидимого, но ощутимого купола, того самого барьера, что теперь исходил от короны, сжимаемой и в моей руке, и рассыпались в мелкую, беззвучную пыль, оседая мертвым пеплом по краям нашего укрытия, образовав призрачный, серый вал.

Я все еще сжимал корону, ее металл, холодный и живой, отдавал странной, ритмичной пульсацией прямо в пальцы, в кости, в самое нутро. Принц стоял напротив.

Его лицо было бледным, почти прозрачным от нечеловеческого напряжения. Капли пота стекали по вискам, но в широко раскрытых глазах горела странная, нездоровая смесь чистого ужаса и ликования, торжества над хаосом.

«Юдифь» и мои золотые глаза, работая в унисон на пределе возможного, пронзили толщу завалов, сканируя пространство на сотни метров вокруг. Я видел — не глазами, а внутренним, магическим взором — тусклые, едва теплящиеся свечения маны моих людей.

Они были там, в стороне от эпицентра, под сотнями метров обрушенной породы, словно затухающие угольки. Большинство сигналов были живы, но слабы, едва различимы и совершенно неподвижны — заперты, похоронены заживо под этим каменным морем без малейшего шанса выбраться самостоятельно.

А те тысячи, что еще недавно лежали на полу пещеры, отдавая свою жизнь… исчезли бесследно, поглощенные камнем, хаосом и мгновенной, тотальной смертью. Тишина их аур, полная, абсолютная пустота, была красноречивее и ужаснее любого предсмертного крика.

Ярость, горячая и слепая, ударила в виски, затмивая на мгновение даже пронзающую боль в спине. Все эти люди… они были всего лишь разменной монетой в его больной, эгоистичной игре.

Мои пальцы с новой силой впились в холодный, пульсирующий металл короны, а кулак другой руки, выброшенный вперед яростью и отчаянием, рванулся вперед и врезался принцу прямо в переносицу.

Удар был твердым, костяшки хрустнули о кость, отдавая тупой, знакомой болью по суставам. Я инстинктивно, уже по отработанной до автоматизма схеме, попытался влить ману в татуировки «Радагара» и «Прилара», чтобы ударить посильнее — и наткнулся на глухую, абсолютную, безвоздушную пустоту.

Внутри, там, где всегда шумела энергия, царила мертвая тишина, будто мана-сеть, так тщательно созданная Маской, просто испарилась, отключилась на самом фундаментальном уровне.

Принц ахнул, больше от неожиданности, чем от боли, и отшатнулся, по лицу его размазалась кровь из носа, а в глазах мелькнуло то же самое, животное недоумение. Он отмахнулся, его собственная ответная пытка была такой же грубой, бессистемной и примитивной.

Ни щитов, ни клинков, ни всплесков сконцентрированной энергии. Только кулак, одетый в тонкую кожу перчатки, встретивший мое предплечье с глухим, костяным стуком.

И тогда, в этой абсурдной точке взаимного отчаяния, до меня дошло. Это не я не мог использовать артефакты. Это она, эта проклятая корона в наших общих, сцепившихся на ней руках, создавала вокруг нас тесное, невидимое поле абсолютного подавления, зону анти-магии.

Она была центром, источником этого безмолвия, а мы — двумя точками, намертво привязанными к ней и лишенными всего, что делало нас Артефакторами, что делало нас больше, чем просто людьми.

— Отдай! — прохрипел он, дергая корону на себя, его пальцы вцепились в нее с той же мертвой хваткой, что и мои.

— Сам отдай, принцесса, — бросил я в ответ, упираясь и чувствуя, как напрягаются мышцы плеча.

Так начался наш нелепый, первобытный танец двух бугаев, лишенных своих игрушек. Мы оба, вцепившись левыми руками в рога короны, тянули ее на себя, создавая напряженный, шаткий мост между нами, единственную связь в этом пустом пространстве.

Нашими правыми руками мы наносили друг другу удары — короткие, резкие, неуклюжие. Наши тела, усиленные и прокаченные маной ранга Предания, были крепки и выносливы. Удар, который снес бы голову обычному артефактору уровня Хроники, здесь лишь отбрасывал назад, вызывая сбитое дыхание, синяк и прилив новой ярости.

Тем не менее, я быстро уловил его ритм — или, вернее, полное отсутствие такового. Его удары были сильными, размашистыми, но прямолинейными и расточительными. Он полагался на грубую, неотточенную мощь Предания, яростно размахиваясь, словно пытался одним ударом сокрушить стену, тратя на каждый выпад больше сил, чем требовалось.

Ну, оно и не удивительно. Он был потомственным аристократом, вероятно, с детства учившимся фехтовать и владеть маной, но не драться в грязи, не биться на кулаках как последний грузчик в порту.

Мне мешал засевший в спине меч. Он закупорил созданную им же рану, а то, что он вошел в кости, не позволяло ему так просто выпасть. Но дикая боль, тяжесть в груди и скованность движений никуда не делись. В противном случае я заломал бы его за пару секунд.

Тем не менее постепенно становилось понятно, что даже с подобной травмой я оставался в выигрышной позиции.

Я уходил с линии атаки не всем телом, а лишь на сантиметр, отклоняя голову или плечо, пропуская его кулак так близко от виска, что чувствовал ветер от его проносящейся руки.

Мои ответные удары приходились не в лоб, не в грудь, а точно под ребра, в солнечное сплетение, по суставам вытянутой руки — туда, где даже закаленная маной плоть отзывалась острой, глухой болью и временным онемением, ломая ритм и выбивая дыхание.

Он начал отступать, его дыхание стало сбивчивым, прерывистым, а в глазах, помимо ярости, загорелась настоящая паника, осознание простой и унизительной истины: его титул, его врожденная сила и дворцовое воспитание ничего не стоили здесь и сейчас против старой, как мир, уличной техники и жестокости.

— Стоять! — он попытался скомандовать, но его голос сорвался на хрип, а я лишь усмехнулся и удвоил напор.

В этот момент из-под груды камней неподалеку, там, где раньше был вход в пещеру, с грохотом и скрежетом выбрались, откидывая обломки, двое его телохранителей. Их когда-то безупречные мундиры были в пыли, порваны и залиты кровью и грязью, но ярость в глазах горела ярко и чисто.

Они тут же бросились к барьеру, их клинки и сгустки маны, вспыхнувшие алым и синим, обрушились на невидимый купол — и рассыпались в ничто, в сверкающие искры, словно волны о неприступную скалу, не оставив на нем и царапины.

— Ваше высочество! Сбрось его! — проревел главный.

— А я что делаю, идиот⁈ — взревел принц с перекошенным от злобы, унижения и страха лицом, с кровью на губах и разбитым носом.

Он понял то, что уже стало очевидно мне: еще несколько секунд, пара таких же точных, воровитых ударов, и это я сброшу его с ног и вырву корону. Его взгляд, дикий и отчаянный, метнулся к нашему общему якорю — короне в наших сплетенных, сведенных судорогой руках.

Стиснув зубы, снова выкрикнул те самые гортанные, чуждые, нечеловеческие слова, от которых по коже бежали мурашки.

Корона в наших руках вздрогнула, будто живое, умирающее существо, и рванула вверх, к разорванному небу, с такой чудовищной силой, что вырвала бы руки из суставов любого, кто был слабее Предания.

Нас обоих, все еще вцепившихся в нее в мертвой хватке, как два тонущих в одном омуте, резко, с неприличной жестокостью дернуло с земли. Камни, пыль и обезумевшие лица телохранителей поплыли вниз, стремительно уменьшаясь, и мы понеслись в холодное, предрассветное небо, прочь от разрушенной пещеры, оставляя внизу ошарашенных, беспомощных стражей и немые груды камня, под которыми были погребены заживо тысячи людей.

Холодный воздух бил в лицо, а земля под нами стремительно уплывала, превращаясь в лоскутное одеяло из темных пятен джунглей. Отпустить корону сейчас означало проиграть все и сразу — в лучшем случае разбиться о камни внизу, в худшем — быть добитым оставшимися телохранителями, которые теперь казались всего лишь муравьями. И в любом случае отдать в руки принца, который, хотя и не мог напрямую использовать корону, мог каким-то образом отдавать ей приказы.

Так что я вцепился в мерзкий, пульсирующий холодом металл до хруста в костяшках, а свое свободное правое колено, используя инерцию нашего безумного полета, со всей дури вогнал принцу в солнечное сплетение.

— Угх! — он выдохнул с глухим стоном, его тело изогнулось, лицо побелело.

Я почувствовал, как его пальцы, сжимавшие противоположный конец короны, на мгновение дрогнули и ослабели. Еще один такой удар, точный и мощный, — и, возможно, она будет моей.

Но он опередил меня. Задыхаясь, с перекошенным от боли и чистой, беспримесной ярости лицом, с кровью, стекающей из носа на подбородок, он прохрипел, выплевывая сквозь стиснутые зубы слова неведомого языка.

Эти гортанные, чуждые звуки прозвучали дольше и сложнее предыдущих, в них была какая-то мерзкая, ритмичная мощь. И мир для меня сузился до точки, до игольного укола в основании черепа.

Невидимые, но абсолютно физические тиски из спрессованной маны сомкнулись вокруг моего тела с такой силой, что захрустели ребра. Мое тело превратилось в тяжелое, неподвижное, нечуткое бревно.

Мускулы онемели, будто их залили жидким свинцом, ноги и свободная правая рука повисли как плети, абсолютно бескровные. Я мог дышать, с трудом втягивая холодный воздух, мог двигать глазами, видя его искаженное торжеством лицо, и челюстью, но все остальное было парализовано, сковано невидимыми оковами.

Единственным островком свободы, последним клочком контролируемой плоти, оставалась левая рука, все так же сведенная судорогой и вцепившаяся в корону с силой утопающего.

Вот только с принцем, похоже, произошло ровно то же самое. И его рука — такая же замершая, обездвиженная, как и моя, — держала противоположную сторону короны.

Мы висели в пустом, холодном небе, как две безжизненные марионетки, скованные одной цепью и враждебной волей, наше противостояние замороженное в немом, парящем над миром крике.

— Отпусти! — его голос прозвучал хрипло и отчаянно, прямо у меня над ухом, сливаясь с воем ветра. — Отпусти сейчас же, пока я не сделал с тобой чего-то непоправимого!

— Иди к черту, — я выдохнул сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как каждый мускул в моем парализованном теле, от шеи до лодыжек, напряжен до предела, сопротивляясь невидимым оковам. Это было все, что я мог сделать, но это было искренне, от всего моего избитого, истерзанного существа.

Он что-то рявкнул, выкрикнув на своем проклятом, древнем языке очередную фразу, и мир вокруг нас кувыркнулся. Нас швырнуло в сторону с такой чудовищной силой, что загудело в ушах и потемнело в глазах, потом резко, без перехода, дернуло вертикально вверх, будто мы были марионетками на нитке, которую дергает сумасшедший кукловод.

Я лишь сильнее, до крови, впился пальцами в холодный металл, чувствуя, как суставы пальцев хрустят и готовы выскочить из своих пазов под этой чудовищной нагрузкой.

Потом, без предупреждения, по моему телу пробежали синхронные, неконтролируемые судороги. Резкая, жгучая, как удар тока, волна ударила прямо от короны, пронзая нас насквозь, заставляя зубы стучать, а мышцы живота и конечностей неконтролируемо дёргаться в болезненном спазме.

Боль была адской, пронизывающей каждое нервное окончание, но снова абсолютно симметричной — его тело тоже выгибалось в той же самой, зеркальной агонии, его лицо перекашивалось от мучения. Корона не делала различий между хозяином и захватчиком.

От следующего его приказа металл в наших сплетенных руках вдруг раскалился докрасна, будто его поднесли к горну кузницы. Резкий, тошнотворный запах горелой плоти ударил в нос — и его, и моей одновременно. Я застонал сквозь стиснутые зубы, он вскрикнул, высоко и по-детски.

А через мгновение корона стала ледяной, будто выкованной из самого абсолютного нуля, выжигая обжигающим холодом уже обожженные, покрытые волдырями ладони, заставляя кости ныть от пронизывающего мороза.

Но сквозь эту череду пыток, сквозь боль и унижение, до меня дошла простая, железная, как закон физики, истина. Он не мог приказать короне ударить только меня. Каждая атака, каждый садистский приказ — они били по нам обоим в равной степени, с одинаковой, безразличной жестокостью.

Он пытался сломать мою волю, но для этого ему приходилось ломать и свою собственную плоть, и свой дух. Его воля, его отчаяние сталкивались с моим упрямством в этом симметричном аду, и с каждой новой, изощренной пыткой моя решимость лишь крепла, закаляясь в этом общем огне.

Он не выиграет эту войну на истощение. Даже несмотря на то, что в моей спине болтался меч. Просто потому, что моя воля была куда сильнее его одержимости.

Спустя еще минут пять разнообразных пыток принц остановился. Он тяжело, порывисто дышал, его лицо покрыла мертвенная испарина. Но в глазах, налитых кровью, теперь начала виднеться не только злоба, а лихорадочная, почти истеричная торопливость, будто он опаздывал на последний поезд, который вот-вот тронется с единственной платформы спасения.

— Хорошо! — выдохнул он с надрывом, и его голос, срываясь, перешел в визгливую, почти истеричную ноту. — Хорошо! Раз ты так цепляешься за свою жалкую, ничтожную жизнь, как последняя дворняга, то станешь свидетелем! Увидишь своими глазами, как рухнет все, что ты так тщетно пытался защитить! Весь маркизат, которому ты присягал на верность, а за ним и вся Роделионская империя!

Похоже, он принял меня за одного из людей Маэрьялы. Впрочем, это уже было не важно.

Он рявкнул очередную гортанную команду, и корона в наших руках снова вздрогнула, но на этот раз не пыталась нас трясти, жечь или замораживать.

Вместо этого она, словно живой метеор, рванула вперед, прочь от разрушенной пещеры, с такой чудовищной, выворачивающей душу скоростью, что воздух засвистел в ушах оглушительным воем, а силуэты джунглей и холмов внизу превратились в сплошное, мелькающее зеленое и коричневое месиво, лишенное всяких деталей.

Мы неслись, рассекая небо, прямо к сияющей вдали линии мачтовых генераторов, к границе, за которой лежали уже владения маркизы Маэрьялы.

Холодная, как лезвие, ясность накрыла меня, смывая последние остатки ярости и боли. Этот артефакт уровня Легенды, этот сгусток ненависти и мощи, против армии маркизата? Это будет даже не бойня, это будет тотальное, безразличное уничтожение, стирание с карты.

Несколько Эпосов, гордость и опора любого малого государства, против такой первородной мощи — просто пыль на ветру, мимолетная помеха. А за армией, за солдатами, последуют города, поселки, фермы, миллионы людей, которые просто жили там, куда их переселили по приказу маркизы. Безумный принц сметет их всех.

И даже если на секунду забыть о человеколюбии. Была ведь еще моя миссия.

Защита форта? Смехотворно. После того, что он сделает, даже если он не тронет сам форт, миссию обязательно отзовут. И это будет провал. Полный, абсолютный, оглушительный провал.

Никаких наград, никакого признания, и, что главное, никакого золота для Маски. А без золота, без постоянной подпитки… мысленно я ощутил ту самую тонкую, истончившуюся нить. Две недели. Всего две недели до того, как Маска Золотого Демона начнет высасывать из меня уже не просто жизненную энергию, а саму силу.

Мысли метались в черепе, как пойманные в ловушку птицы, натыкаясь на глухие стены логики и реальности. Татуировки заблокированы, мана заблокирована, тело заблокировано. Никаких вариантов. Никакого хитроумного плана, никакой лазейки.

Только один, отчаянный, самоубийственный шаг, последняя, слепая ставка. Но иного выхода, единого шанса остановить это безумие иначе, просто не оставалось. Это был конец, либо так, либо никак.

Я мысленно коснулся того невидимого, созданного мной же барьера — тонкой, но прочной психической плотины, что все это время удерживала Маску от инстинктивной, животной попытки поглотить артефакт такой немыслимой, чудовищной мощи — барьера, установленного из чистого, животного страха быть разорванным в клочья, стертым в атомную пыль.

И одним яростным, внутренним движением воли — скомкал его, разорвал, уничтожил свою же собственную защиту.

— Мое! — просипел я, обращаясь не к принцу, а к тому древнему, голодному симбиоту на своей груди, вкладывая в это слово всю свою волю, отчаяние и согласие на гибель.

Мир взорвался. Боль, белая, всепоглощающая, абсолютная, в тысячу раз превосходящая все, что я испытывал от пыток короны, пронзила не тело, а саму душу. Это было не просто физическое ощущение — это рушилась сама реальность, пространство и время рвались в клочья, как бумага.

А потом все вокруг померкло во второй раз за пятнадцать минут.