Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса

Лорд Вейдер

Отстегнуть крепления от маски. Осторожно снять маску и шлем. Неторопливо стянуть перчатку с руки. С той, что осталась своей. Что бы там ни плели легенды и анекдоты. Сжать и разжать пальцы. Взглянуть на ладонь. Тонкая сетка линий и складок. Жёсткая кожа. Рука взрослого человека. Сколько, всё-таки, с ним.

Прослужила.

А потом поднять голову и посмотреть в серебристость стекла. И проверить то, что ощущал без проверки. Ну, здравствуй. Вейдер, Дарт. Я. Сам. Как, однако, бывает. Как разительно, буквально за несколько часов, меняется лицо. Даже не вглядываться. Взглянуть. Просто.

Изменения заметны.

И что испытать по этому поводу? Радость? Бешенство? Боль?

Столько лет держать в узде разваливающуюся плоть. Не самому. Сам так и не научился. Не получилось. Не смог. Выползти из-под грани смерти, чтобы вести жизнь ожившего трупа. Забавно. Хороший термин. Точный. Плоть расползалась без внешней поддержки. Он никогда раньше об этом не думал. Ассоциации не для вдумчивых ночей. Понять — жить с этим. Но какой иной термин подходит для тела, в котором необходимо поддерживать должный процент образования новых клеток — извне?

Избранный. От Великой Силы.

Весело. Учитель обрисовал положение дел со скрупулёзной точностью. Учитель знал, что делал. Когда прошёл первый приступ бессильного бешенства, включилось упрямство. Цель: преодолеть.

Назло всему миру. И самому себе назло.

Именно тогда, когда стало окончательно ясно, что, не смотря на все усилия медицины и форсы, его организм не в состоянии самостоятельно функционировать, и лучше не будет, его гордость выбрала: жить. С помощью императора, как аппарата Силы. С костылём медицинской камеры в каждой резиденции, на каждом корабле. Тем не менее, он завоевал галактику. Стал символом империи. Учил форсьюзеров. Выпустил учеников. Был правой рукой императора без скидок на болезнь. И гордость его удовлетворилась тем, что привязанность императора основывалась не на сентиментальном чувстве. Он был ему необходим. Второго такого соратника — не найти. Соратника, собеседника, друга.

Всё не то.

Оплатить в полной мере возможность дышать. Чтобы ни капля силы императора не пропала даром. Но всё-таки, двадцать пять лет, на искусственном аппарате. Устал. Он, который знал: он сильнейший в галактике. Вдруг. Оказаться перед фактом непрошибаемого потолка. Того, что согнул и поставил на обрубленные колени.

Потому и произошёл срыв. Результат накопленной усталости, стимулированный внешним раздражителем в виде замаячившего сына. Это было всего-то — попыткой сбросить усталость. Отвлечься. Нашёл себе паллиатив. Как будто можно было что-то изменить.

Проблема осталась всё та же, и никуда не исчезла. Невозможность. Тупая невозможность. Физическая. Никакой сын не поможет. Надо справляться самому. С тем, что с ним происходит. С мыслью о неизлечимости болезни. С мыслью о том, что с болезнью надо жить. Не смиряться, продолжать искать выход, именно выход, не отвлечение на что-то. Понял, разобрался, расставил приоритеты. Осознал, что ему нужен мир, в котором правят такие, как он и император. А не такие, как сын. Понял, что делать дальше. И сделал то, что наметил.

И. Вдруг.

Когда уже мысли не было. Когда вдруг, изо всех щелей, попёрла какая-то пена и мразь, когда нечто там — не сориентировалось и от неожиданности перед тем, что он сделал (или не сделал?) всплеском выдало себя… Додавить неудавшуюся марионетку — и в пылу нападения налететь мордой на кулак.

На убийцу. Ринке поставили много разумных блоков, но никогда не ломали природу. Когда можно не убивать — не убивай. А вот связку: опасность — уничтожение — не трогали пальцем. На угрозу жизни — она убивала. Доубивалась. Сделала то, да чего б не додумались мозги: ударила по Силе. Вбито правило: отрезать от Силы — сделать беспомощным. Форсьюзер без Силы слеп, глух и инвалиден. Ринка не думала об этом. Ударили — ударила в ответ.

И оказалось, что напавшая сила — та же, что равномерно давила на него в течение многих лет. И эта сила была, похоже что — Великой. Без которой якобы не могут. И которая даёт способности и жизнь.

Великая Сила, которая уничтожала.

За один день они оказались в новом, незнакомом мире. В мире, где все аксиомы лживы. В мире, который надо исследовать заново. И заново их выводить.

А возможно, создавать.

Потому что вот оно, в зеркало посмотри.

Буквально за несколько часов его состояние улучшилось настолько, что он почти может дышать.

Он чувствовал это каждой клеткой организма, и зеркало говорило ему о том же.

Свобода. Торжество.

И — горький привкус на языке. Горечь жизни.

Миг — и ты инвалид. Миг — и новая случайность сбивает предохранитель и запускает регенерацию тела. Так, что её бешеный темп даёт через месяц как минимум гарантию полноценной жизни.

Раз. Два. Случайность. Плен. Случайность. Освобождение от плена.

…Случайность?

А, собственно, почему?

Мир такой… привычный. Так много вещей, о которых не думаешь. Они очевидны. Родиться, жениться, умереть, оставить свой след, детей или дело, любить и совершать… что?

Пожертвовать императором в пользу сына. Пожертвовать сыном в пользу императора… Забавно. Вейдер. Дарт. Решает судьбы… от его решения зависит судьба…

Интересно, насколько от поступков одного человека — зависит то, как повернётся мир? И какою властью он на самом деле обладает? И… чем её глушит? Сам.

Двадцать пять лет назад у него съехала крыша из-за жены. Двадцать пять лет спустя — из-за сына. А ведь император предлагал убить… Тогда не император, канцлер. Он высказал мысль, что нужно устранить Амидалу. Как он тогда взбрыкнул. Он её любил, пусть ныне забыл об этом, она — его жена, а тогда — мать его детей. Уже. Но именно последний факт подтолкнул Палпатина к чудовищной с его тогдашней точки зрения мысли. Дети. Он чувствовал их. Они были не только частью его жены, но и его самого. Эта часть блокировала любую агрессию, ослабляла любую защиту. Он просто не смог противостоять. Отвлекало, путало, манило, заставляло защищать, а не убивать, относиться осторожно, как к хрупкой вазе, эмоции прыгали, мысли мешались. Что произошло на Мустафаре? Поражение случилось тогда, когда вместо хладнокровного ситха перед Кеноби оказался взбудораженный муж и отец. Всё равно не додушил. Только мозги окончательно сдвинул. Чувствовать, как задыхается Амидала — не так уж страшно, а вот как задыхаются дети…

Охо… Глупо спрашивать, зачем ему была нужна эта любовь. Она была. Была. Просто. Но, к сожалению, всё оставляет следы. Связи. Следы. Набу — это Набу. Девчонка, которой не хватало своего огня. Но которая была сильной. Девчонка, которая позаимствовала его огонь. И не смогла его вынести. Девчонка, которая искала полноты бытия… и нашла смерть.

Женщины. Какими бы они ни были. Они ищут мужчину. Чтобы дополнить своё одиночество. Хотя мысль, возможно, не справедлива.

Одиночество. То, чего ему не хватало. Татуин, храм, миссии, джедаи, контроль, контроль, контроль, Кеноби в порыве лучших побуждений… болван. Всем им вечно было что-то нужно, со всех сторон: Анакин, Анакин, Анакин, ты же избранный, ты сильный, ты умный, ты лучший джедай, ты, ты… Эти лица, обращённые на него — тошнит. Ты же должен… конечно. Уникальность силы и способностей позволяли ему делать то, что больше не мог сделать никто. Жена тянулась к нему, как к источнику силы, Храм… Храм лелеял обширные замыслы относительно своего Избранного. Палпатин предложил ему власть? Храм целил туда же. Если бы произошёл джедайский переворот, то Анакин Скайуокер, очень возможно, стал бы правой рукой Йоды и фактическим главой Республики. Наплевать на то, что джедай. Его имидж, его яркий след в войне и политике, его харизма — лет через десять он бы мог…

Его готовили на высокую должность — все. И способности его признавали. Он неплохо поставил себя в Храме — особенно после разговора с ситхом, после того, как стал его учеником. Он и раньше был на хорошем счету. Чтобы выжить, надо приспособиться. И стать незаменимым. Это правило любого раба… а он был способным учеником жизни. Он быстро понял, чего боятся в Храме. Он быстро понял, насколько жёсток контроль. И он быстро понял, чего от него хотят. И насколько он незаменим, вообще-то. Джедаи должны были быть довольны: период адаптации мальчик прошёл быстро. Не слишком быстро, чтобы не внушать сомнений, но уже через год Храм успокоился: из Скайуокера вырастет один из них. Причём вырастет сильным. А карьера в Храме на то время была одной из серьёзнейших карьер…

В глазах у Кеноби было: почему? Ты же был на самом верху, у тебя было великое будущее. Почему?

Наверно, он мог ответить. Не только из-за матери. Отнюдь. Мать — лишь показатель его отличия от джедаев. Возможно, выживи она — им было бы не о чем говорить. То, что давал Храм — вызывало у него рвоту. По всем параметрам. В итоге он психанул и решил, что лучше карьера политика, жизнь военного, риск, опасность, никакой морали, никакой Силы, никаких… Рванул к Палпатину — наткнулся на ситха, который спокойнейшим образом на своём примере объяснил, что Сила — это не то, что требует отказа от самого себя. Напротив.

Чувство превосходства перед слепым миром существ испытывали и джедаи. А ситхи его не боялись.

Не боялись мира и самих себя. Желаний, эмоций, власти. Мир должен служить им, а не они — миру. И имелся в виду отнюдь не только мир живых существ. Власть. Сила. Одиночество. Полноценность.

А на одиночество он оказался не способен. Вот так. Что бы там ни говорил. Ни думал. Одно дело — просвеченность в Храме, другое — близкие люди. Вот близких… ему не хватало.

Сила? Слабость? Связь. Просто связь, элементарная, которая забирает часть и отвлекает. Будешь достаточно силён — справишься. Он не справился. Вот и вся случайность.

А теперь — справился. Тоже: вот и вся… случайность.

Он удивился мысли. Выводу, который никак не смахивал на открытие мировых тайн. Закрутило связью с женой — почти умер. Отказался от сына — и что-то очень странное произошло. Как будто мироздание удивлённо икнуло и сказало: что? И впало в ступор.

И по этому ступору вмазала Рина.

Отказ от связи? Отказ от любви? Но он сделал это ради императора…

Ради?.. Ты сделал это ради мира, в котором удобно — тебе. Связь с императором прервётся, и то, что она вызвала, пройдёт. Не будь ранений, не совместимых с жизнью — они б с Палпатином уже как двадцать лет пришли б к спокойному союзу сильных. По крайней мере, была такая возможность. А болезнь вывернула суставы и отбросила назад. Параноидальное нежелание, невозможность разорвать связь — с Амидалой, отбросило его в худший вариант: он стал полностью зависеть от единственного, кого уважал и признавал своим. И это породила ненависть. Желание убить. А убить было можно только ценой жизни. А жить он хотел. Назло.

И в эту мешанку впихнулся Люк. Его впихнули. А дальше анализировать практически нельзя. Что за анализ — скрученных эмоций? Я зависим, но мой сын свободен. Болван. Будь счастлив тем, что осознавал свою зависимость. А Люк её просто не понимал.

Не понимает.

Любовь — это связь, которой желают. И которая благо из благ.

Ладно. Ясно. Сейчас-то — что? После того, что произошло?

Такой вариант происходящего, похоже, не предусмотрен. Неожиданность — фора. Очень хорошо.

Сколько теперь в нём сил? И что эта сила такое? И насколько эффективно в новом, открывшемся им недавно с императором мире, быть полноценным — и противостоять ему?

Вопрос, в сущности, в чём: когда будет драка и какие она примет формы?

Случайностей? Нелепостей? Любви?

Они вообще, способны просто воевать — эти трусы?

Не ярись. Способны. У них другой способ боя.

И кто, чёрт подери — они?

Откуда придёт удар? Из очередной внезапной неполадки? Из похмельной головы офицера, который отдал идиотский приказ? Из короткого замыкания в цепи?

Или из мягкой улыбки возрождённой жены? Из упрямых глаз сына? Злости дочери? Они одну только мать ещё не задействовали… ооо, блин…

Ему потребовалось продышаться.

Где я живу? Что за каша? Каша из мягких улыбок и острых углов, из улыбающихся масок на оскалах морд? Зерно мелят, жернова скрипят… вкусная, полезная каша. И танец на грани смерти — где-то по жерновам. Не хочешь быть детским питанием? — станешь…

Свобода. Угу. Посмотреть бы в лицо этой свободе. Полюбоваться на её оскал. Сорвать с неё кожу.

А я ведь могу. Я, сильнейший из форсьюзеров. Избранный — тьфу. Но сильнейший. И теперь не припечатан ни плитой болезни, ни плитой привязанности. А не задействовать ли вам, господин лорд Вейдер, ваши великие способности? А не пошарить ли в окружающем вас пространстве. Как реальном, так и… ирреальном.

Что я там увижу? Что? И… не боюсь ли взглянуть?

Так приятно. Представить, что ты свободен. Что силён. Что можешь выбирать. А какая-то там подкладка мира, которая сжимает в тисках — не более чем не просохший кошмар ночи…

Тепло жить в иллюзии. Но холодно умирать. А смерть — рядом.

Итак, что же?

Раз… два… три…

Закрыть глаза. Упасть в бездну.

Это я

Имена.

Отраженья.

Герои.

Имена.

Ты — избранный, — сказал ему Оби-Ван. — Ты избранный, ты должен убить ситха.

Отраженья.

Герои.

Имена.

Яростный серый взгляд.

Клички.

Набор букв.

Имена.

Герои.

Лорд Дарт Вейдер. Император Кос Палпатин. Он же ситх Дарт Сидиус.

Рыцарь Куай-Гон Джинн. Рыцарь Оби-Ван Кеноби. Магистр Йода. Магистр Мейс.

Сенатор Падме Амидала. Принцесса Лея Органа. Последний джедай Скайуокер Люк…

Имена.

Повесть.

А ещё «дочь», «жена», «сын», «ученик», «учитель». Повесть про то, как избранный от Силы Анакин Эс — превратился в Дарта Вэ — и как судьба «вела его дорогою грехов, чтоб спотыкался он и падал»…

Имена. Звания. Маски. Имена.

Реанимированные трупы умерших людей.

Я люблю жену и детей? Я подчинён учителю? Я — должен…

С какого момента липкость бытия невыразимой тяжестью легла мне на плечи? С какого момента я — Вейдер Дарт, и поступаю не так, как хочу, а как должен? С какого момента я ощущаю на себе множество взглядов, как ненавидящих — так и любящих меня глаз? И на что они смотрят?

И что — делаю — я?

И почему я это сделал?

Он резко повернулся к зеркалу. Смотрел на себя, стиснув зубы, будто желая выдрать ответ.

Всё ещё сероватый цвет лица, холод серых глаз. Смотри на себя. Спрашивай. Вспоминай.

Что?

Что?

Что?

Что со мной случилось рядом с первой Звездой? Я почувствовал сына… И что? Что? Что? Вспоминай, сволочь, вспоминай, чувствуй…

Каким теплом накрыло, маленькое, живое, моё… Младенчик безмысленный на уровне Силы, цепкие лапки зверька, душа рванулась… Душа? Часть, так похожа на меня, почти я, беременная женщина, птьфу, любой форсьюзер — та же беременная баба, он способен ощущать зародыш, пока тот только часть…

Сын, сын… не слово, не понятие, а как будто его на несколько минут сделали беременной бабой, моё, моё, моё, моя часть, ребёночек, кровинушка…

У…ки.

Что это вообще такое? Что за вылет мозгов? Парень. Дурак. Джедайский выученик. Незнакомый — абсолютно. Только потому, что чисто ментально был опознан как генетически свой… да не опознан, ощутим, светик-кровиночка, теплиночка…

Вейдер. Ты что?

Это ты? Ты — это?

Пойти убить эту кровинку, чтобы мозги не портил? Или исследовать, как феномен?

Что со мной было? Что было со мной?.. Откуда?..

Глаза. Сотни, тысячи, миллионы глаз. Воочию — живая пупырчатая масса. В их коконе — заключено пространство. Пространство Великой Силы. На него накатило картинкой. Ощущением. Болью. Невероятной болью… искажённого мира.

Он внезапно увидел их. Похожих на людей. С пустыми глазами, говорящими челюстями. Они сидели в чёрном провале пространства и смотрели… фильм. Эпос. Повесть. Крутились маховики, и жужжала лента. И всё совершалось по замыслу и…

…сайт и форум…

…новости кино…

…посвящён Дарту Вейдеру…

…кто такие ситхи на самом деле…

…тёмная и светлая сторона Силы…

…что бы вы сделали на месте…

…это зэ-вэ, потому я говорю об этом спокойно…

…как может взрослый человек играть в ситхов и джедаев…

…Кос Палпатин, набуанский сенатор…

…имхо…

…не жизнь…

…почему поссорились джедаи и ситхи…

…я говорю с позиции цивилизации и морали…

…джедай — маст дай…

…Дарт Вейдер как главком Империи…

…ученик Сидиуса…

…рульный ситх…

…от имени главнокомандующего я вам вручаю…

…Кеноби…

…сайт и форум…

…джедаи и ситхи: история конфликта…

…фаны зэ-вэ…

…это всего лишь фильм…

…милорд, я польщена…

… …

Глаза, глаза, глаза, пустые глаза у провалов в экран, пальцы, набивающие текст, чёрный, блестящий, непобедимый Дарт Вейдер, в меру ироничный, сверхподлец или сверхчеловек, нет-нет, просто уникальная, стоящая выше всех личность, дело не в форсании юзы, он уникум, он гений, у него есть дети, мать, жена, и вот их он любит необычайным, отличным от прочих серых существо образом (бешенство рвалось в нём, но здесь его перекрыл столь же ненавидящий смех).

…Кровиночка, ангел, малыш, тридцать лет всё — ангел, а дети — вообще святое, он не мог их не любить, он не ситх, он именно ситх, это не главное, какой блестящий государственный деятель, нет, это главное, какой он великий тёмный, детей он любить не мог, а вот учитель, столь тяжкий выбор между и между, дураком сыном и придурком учителем, и вообще…

Он онемел. Он не понимал, что происходит. Откуда эти лица и голоса. Голоса, которые мнут и калечат его, множественность пустот, которые заполняют свою пустоту — им, и так вцепляются, поскольку больше ничего нет, что безумной любовью своей, похожей на вампиризм…

Он чуть не разорвал связь. Пустые лица, шевелящиеся губы, ему крутили беззвучный чёрно-белый фильм с какими-то невнятными персонажами, слитыми в один, с одним, общим, на всех лицом, продавленным внутрь, с обожающе открытым ртом, пустыми глазами, в которые, как волокна-жгуты, от него — к ним — тянулись ниточки энергии, которые питали ходячие трупы…

Моя жизнь — ваша пища?..

Кто вы? Что это за мир? Что за фильм о моём мире?..

Он тяжело дышал, упёршись руками в стол. Что? Откуда? Что за игры в главкома? Что за обожание ситха? Что за игра? Интеллектуалы и интеллектуалки, озабоченные дамочки и насмешливые парни, серьёзные люди, рассуждающие ни о чём, о Свете и Тьме, о власти, о прощении, о тёмном прощении, о светлой власти, лица-лица-лица, кадры, нарезка, фильм. Гогочущая и комфортно страдающая пиявка на…

Прервать контакт. Я с ума сойду.

Пришло. Сказало. Растворилось.

…Медленно сесть в кресло. Медленно выпить воды. Собрать ощущения. Попытаться из вороха выбрать…

Что это за… инфернальная дурость? Пастбище. Идиоты, сходные с реальными, на любой планете, что хранят его изображения и собирают плакаты. Но это здесь, рядом. А спуститься куда-то туда, где предполагалась глубинная глубина, и наткнуться на… болтающую обыденщину пустых голосов? Ничего себе — мироустройство. Или его, индивидуальный, глюк.

Глюк. Глюк. Правда?

…Комнатные дети, играющие в чужую жизнь. В свершения, в тёмную власть, в Силу. Потолок. Их потолок. Так всегда бывает. Обыденность играет в необычность. И приписывает необычности свои, обыденные черты. Но какого чёрта их потолок оказался моим? Почему я должен любить или не любить своих детей? Что мне — до их Тьмы или Света? Какого хрена они рассуждают о моей жене? О моих отношениях с императором? Что им — до моей жизни? Право они имеют — какое?..

Любовь?

Сколько же надо любви, чтобы убить одного ситха?

Он вдруг начал смеяться. Сколько пришлось на меня любви. Пусть я инвалид. Но сильный. Раз сумел выдержать столько — любови. Которая столь бескорыстна и сильна, что меняет меня — под себя.

Просвеченность!..

Успокоиться. Подумать…

Нет времени думать.

…пусть то, что впечаталось в него — не более чем глюк. И пусть фактически он не совпадает с чем-то реальным. Эмоция, бьющая в грудь — реальна. За этим нечто есть. Столь же реальное. И пусть эти зубы и глаза — только кожаная маска на лице того, что не имеет лица. Пусть они лишь отростки на теле Великой Силы. Но что-то там есть. То, что меня убивает. И таких, как я.

То самое, такое простое, такое человеческое: я люблю тебя. Спустись до моего уровня. Изменись. Я так люблю тебя.

И ведь спускаешься. И пытаешься меняться.

Ах, дряни…

Он встал. И тут же — повернулся мир. Зеркальной плоскостью. Отразил его самого. И в миге отражения что-то произошло. Что ослепительной вспышкой разорвалось у него в голове. И мир стал холодным и ясным. И таким простым.

Он споткнулся на шаге, застыл. Остановился посреди каюты. С удивлением взглянул на новый мир. На себя в этом мире.

Но… позвольте. И, кстати…

Он рассматривал свою жизнь как дохлую тушку на хирургическом столе. Или ещё не дохлую. Не его. Шкурку, которую он спустил за мгновение, за которое встал на ноги.

Но… это же очевидно. Какой же он дурак. А слона-то он… и не заметил.

Холодная улыбка медленно проявилась на его губах. Он снова шагнул, потом тряхнул головой, как очнувшись ото сна. Вернулся за маской и шлемом. Чёрные игрушки, которые скоро станут лишь игрушками. Он привычно закрепил их на голове и вышел из каюты. К императору.

Император

— Поговорил с сыном? — спросил его Палпатин, разогнувшись от деки и стола.

— Угу, — ответил тот, разглядывая императора через линзы. — Это важно, но другое важней. Хочу, чтобы ты увидел, — лорд Вейдер поднял руки и неторопливо стал отстёгивать маску.

— Эй.

— Это безопасно, — сказал главком, продолжая процесс. — Я экспериментировал.

Палпатин долго смотрел на Вейдера.

— Ничего себе.

— Нравится?

— Почти пугает.

— Меня — уже нет. Меня не пугает то, чему я знаю причину. У меня достаточно сил, мастер. Нам надо разорвать нашу тесную связь. Отсоединиться.

Палпатин смотрел на Вейдера ещё минуты две. Потом кивнул.

— Именно отсоединиться. Всё слишком сложно, чтобы рвать.

— Пока есть время, давай проведём. Это важно.

— Верно. Сядь и расслабься.

— И получай удовольствие, — негромко хмыкнул главком. Впрочем, с лёгкостью подчинился дельному совету.

— И как ощущения? — спросил император.

— Гораздо более спокойные, нежели чем двадцать пять лет назад, когда ты навис надо мной хищной птицей и вынудил жить, — ухмыльнулся он. Аккуратно повёл плечами, поднёс руку к глазам. — Теперь осталось освободиться от дыхательного аппарата. Я, кстати, не жалею.

— О чём?

— Что всё-таки их прожил. Эти двадцать пять лет. Это был опыт… бесценный. Император. Я кое-что понял.

— Да? — спросил Палпатин. Спросил очень спокойно. Он тоже был занят. Тем, что просто дышал и прислушивался к себе. И к тому, что творилось вокруг.

— Да. Это знание осенило меня булыжником по голове. Так, что в глазах засверкало.

— Труден путь ослепительного света, — хмыкнул ситх.

— И не говори… Я одну вещь увидел. Странную. На уровне ощущения. Вселенную, полную любви…

— Извращенец.

— А знаешь — да, — спокойно кивнул Вейдер. — Всё заключается здесь — и здесь, — он хлопнул по голове и по груди. — Всё во мне, а не вовне, а я самый сильный…

Палпатин с любопытством посмотрел на него.

— М?

— То, что я тебе скажу — ты над этим посмеёшься.

— Удивительно шутливая атмосфера сложилась у нас за последние несколько лет.

— Ты ведь помнишь меня в девять?

— Конечно.

— Какие-нибудь признаки повышенной возбудимости и истерических всплесков эмоций?

— Нет.

— Какая-нибудь горячечная привязанность?

— Нет. Ты был на удивление уравновешенный и здравомыслящий ребёнок.

— Таким бы и остался. Не ребёнком — человеком. Но ты же знаешь мою способность идти насупротив. Добавь к этому естественное желание организма получить то, в чём он испытывает серьёзный недостаток. Я любил свою мать. Очень спокойно. Хоть крепко. Покровительствовал ей. Я достаточно легко для девяти лет уехал от неё. Потому что было нужно. Мы оба знали об этом. Маленькая влюблённость в маленькую королеву была вообще обычным выбросом детства. Мальчишеская влюблённость. А потом мне запрещали чувствовать в течение десяти лет, — он ухмыльнулся. — И тем сильней вытравляли чувства, чем сильней опасались. И помнили, что я поступил в Храм во вполне сознательном возрасте, с нормальным набором ощущений. Уже не обтешешь просто так, надо действовать всерьёз. Впрочем, особые психологические уловки не потребовались. Хочешь остаться в Храме и стать джедаем — должен быть таким и таким. А я хотел. Научиться. Ты лучше знаешь, сколько в этом бесстрастии было притворства, а сколько — уступки Храму. Но факт остаётся фактом: я был лишён обычных и примитивных чувств. Я вёл себя подобно бесстрастному идиоту. Я старался не ощущать… Ну и реакция была предсказуема. Меня сорвало. Дурацкая мальчишья любовь плеснула лавой. Что касается матери… смерть на Татуине обычное дело. Я бы её защитил. А не получилось — оплакал. Но башку б мне не сорвало. Мы спокойно относились к смерти. Но тут сошлось. То, что я не успел, что десять лет её не видел, что не позволял себе любить, что… А ведь я просто хотел быть старшим в семье, защищать и… — он улыбнулся, — ну да, получать признательность за это. Моё положение всегда — положение сильного. На вершине.

Палпатин кивнул.

— А вместо этого я получил труп и ощущение, что я, глупец, поставил не на ту карту. Там был сложный скрут эмоций. Сразу всех. Я позволил их себе. Тоже сразу. И меня прорвало. По всем направлениям, что очень неаппетитно. Я вцепился в Амидалу. У меня просто снесло голову. У меня там взорвалась любовь, — он засмеялся. — Мне нужно было чувствовать, гореть, и чтобы меня тоже омывало какое-то бешенное чувство… Компенсация за эмоциональное воздержание была чудовищной. Ты тоже попал в эту волну… мастер.

— Знаю.

Вейдер взглянул на него.

— А ты был прагматичен и спокоен. Доброжелателен и жёсток. Достаточно неплохо держал нас в рамках сотрудничества и нормальных отношений учителя и ученика. По крайней мере, так казалось. Почему?

— Ты не знаешь ответ или просто хочешь услышать?

— Знаю. Я сейчас вообще всё знаю.

— С абсолютным знанием тебя.

— Но это же просто. Любой серьёзный доверительный контакт впихивал тогда меня в намертво впаянную эмоциональную привязку. Связь. Не любовь, конечно, но… впрочем, кого я обманываю? Всё та же любовь. Нашёл учителя и отца. Вцепился. Знаешь, в чём дело? Я ведь не прощаю никого, кто использовал меня. И я не прощаю никого, от кого я эмоционально зависел. А от тебя я зависел. И отнюдь не только… физически. Что вообще-то тоже не простимо. Но… ты прожженная сволочь, старый ситх. Мне очень просто познакомится с тобой снова. Потому что… как бы тебе объяснить. Есть то, что рождается на свет. Что растёт, умнеет, усваивает знания о мире. Осознаёт свои способности. Что даже вполне неплохо делает профессиональную карьеру. Что обзаводится друзьями и семьёй. Использует форсу. Считает себя сильным. Но что не станет — личностью, пока… большинство так и остаются в ранге вещей. Некой сущностью, что однажды открывает глаза и осознаёт: а это ведь я. Настоящий. Впрочем, я поторопился. Это настоящее выковыривается долго. И исключительно что самим индивидом. Через собственное несовершенство и боль. Проходя последовательно весь спектр обычных чувств, ощущений, привязанностей, эмоций… дел. А я тормоз. Тормознулся на десять лет в Храме. Перестал соображать года на три на накале задушенных страстей. На этом же накале рухнул в лаву. Чуть не умер. И попал в зависимость на двадцать пять лет. Настоящую…

Палпатин вдруг улыбнулся.

— Ах ты сволочь, — сказал Вейдер.

— Да, мальчик мой, — ответил ситх. — Примерно так и выглядит любовь. Когда двое являются частью друг друга, и мысли их и ощущения перетекают один в другого, и даже на расстоянии они не чувствуют себя одинокими…

Главком стал смеяться. Успокоился, вздохнул. Криво улыбнулся.

— Так вот. Только сейчас. Я становлюсь настоящим. Пройдя через всё. Что я прошёл. И настоящий я. Вполне не прочь быть в союзе с тобой.

…Впрочем, это сложно.

— Да нет.

Два ситха молчали.

— Почему-то понимание очевидного приходит в самом конце, — сказал главком. — Или не приходит. Я тебя ненавидел.

— Угу.

— Хорошо, что ты не воспользовался ни моей ненавистью, ни моей привязкой.

— Цель другая была.

— Вот поэтому и…

Молчание.

— Странная история это, — сказал Вейдер. — Но я действительно не жалею. Ни о годах рабства и лжи. Ни о годах бесстрастия. Ни о том сводящем меня с ума накале… ни о зависимости, мой повелитель, — усмешка. — Какой опыт боли и огня. На который просто так не решиться. Паутина привязанности и любви. Зависимости и силы. Сорок пять лет. Холодный мир. Горячий скрут. Единственное существо, с которым я мог говорить о чём угодно. От которого зависел. И то, что тянется с двадцати трёх лет. А ещё. У меня был глюк. Я видел мир. Стену. Экран. Глаза. Я видел то, что за экраном. Или за миром. А потом я переместил взгляд на себя. И всё стало так просто. Мне стало — всё равно.

Палпатин взглянул на него и улыбнулся. Не весело, не печально.

— Мир — вообще странное место, Анакин. А самые странные в нём — мы. Мир опасен. И мы опасны. Для самих себя. Впрочем, это всё философия. А суть в том, что нет врагов для нас врагов хуже, чем мы сами. И того, что мы хотим.

— Я свободен.

— Ты уверен?

Вейдер засмеялся:

— Нет. Не уверен. Не уверен… Свобода — мираж, — задумчиво сказал он. — Пусть другие в него играют. И ублажают себя ложью. Я знаю, как подчиняет мир. Чем. Он подчиняет любовью. Своей. Желанием любви. Он подчиняет… жаждой тепла. Понимания. Дружбы. Он подчиняет воющей боязнью одиночества. Он… он… порабощает обещанием заполнить твою пустоту. Потому что порождает частично неполным. С не встроенным элементом. И кто-то ищет любви. А кто-то — занятия по душе. Дела или человека. Друга или долга. Исследования или похода. Кто-то читает книги, кто-то ждёт хрен знает чего, несамодостаточные — все мы, и если кто-то скажет, что это не так — пусть посмотрит в свои глаза и скажет себе правду. Нам нужно… что-то ещё. Всем. Всё-таки не в пустом мире. И страх одиночества — самый сильный страх. И я не знаю, есть ли из этого выход. Только знаю, что пустота может быть наполнена — из нас. Самих. Не извне. Не из книг. Не из людей. Не из дела. У нас внутри есть то, что заполнит нас всех… у меня, по крайней мере. Мастер. Нам не нужна никакая связь с Великой Силой. Энергию… жизни, — он ухмыльнулся, — я сам способен порождать. Между прочим. Невиданный ещё вид творчества, не правда ли? И не смотри на меня, как будто я сошёл с ума!

Старый ситх расхохотался. Он хохотал и хохотал… и вытирал слёзы. И молодел на глазах.

— Ты не сошёл с ума, — наконец, сказал он. — Ты как раз полностью в рассудке. Сын… великой Силы.

— Я пока ещё сам не понимаю, в чём это будет выражаться, — сказал Вейдер. — Но ощущения… захватывающие. Куда до них любови…

Они посмотрели друг на друга. Долгим взглядом воинов — не людей.

— Любовь — вещь неплохая, — сказал неожиданно Вейдер. — Если умеешь её вызывать, её использовать и её контролировать. Пирамида, наверху которой стоит тот, кому не просто подчиняются — кого любят.

Палпатин улыбнулся.

— Оружие врага, — сказал он.

— Когда я сидел, ошеломлённый видением чего-то огромного, многоголосого, многоглазого, интенсивно меня любящего, чуть ли не за гранью бытия… которое так давило… я понял, что всё это может быть подчинено мне. Что дело во мне. В отношении к этой силе. Она может быть — моей. Зачем отторгать чью-то любовь? Тем более любовь большой массы? Её надо использовать. Ею надо повелевать. Это оружие… наших врагов, — он кивнул и улыбнулся. — Она продавливает лишь тогда, когда хочется подчиниться. Когда откликаешься, испытываешь благодарность… и когда отталкиваешь — тоже. Сказать: я тебя не люблю, вы мне не нужны — ошибка. Любовь или не исчезнет, или превратится в ненависть и всё равно убьёт… интенсивностью, массой. Пусть смотрят эти влюблённые глаза. И делают то, что я хочу.

— Для этого тоже надо желание, умение и искусство.

— Безусловно. А ещё — спокойствие взгляда и трезвость ума. И самое лучшее, что есть на свете — одиночество… Мастер, что делать будем?

— Галактикой править, — сказал Палпатин. — Надеюсь, что на двоих. И надеюсь, по разным углам галактики. И не встречаться лет десять. Только по переписке.

— Ты тоже?!..

— Что ты смеёшься? Двадцать пять лет без своего угла…

Помолчали.

— Прежде чем править Галактикой, — произнёс, будто нехотя, Вейдер, — её сперва надо отвоевать…

— Планета Эльгир, частный сектор, — фыркнул император.

— Да, — буркнул главком, — те же и Кеноби.

— А ты?

— А я иду вытаскивать из себя дыхательный аппарат.

— Э!..

— Вот именно, — он поднялся и подмигнул, — мастер.