Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса

Позднее совещание

Вейдер сделал запрос на возможность связи с императором, когда корабельные часы показывали полночь. Возможность связи была подтверждена.

— Повелитель, надеюсь, я вас не разбудил, — сказал Вейдер.

— Это важно? — спросил немного встрёпанный император. Его величество готовилось ко сну.

— Достаточно, — ответил Вейдер.

— Нет, — уточнил император, — тебе важно: разбудил ты меня или нет?

— Да.

— Я не спал, — этому утверждению одновременно противоречил и его подтверждал плотный стёганый халат, надетый поверх ночной рубашки. — Я поздно ложусь, ты знаешь.

— Мне надо к вам придти.

— Приходи.

Он пришёл. Затратил на это пять минут. На «Исполнителе» их апартаменты располагались на одной системе палуб.

— Вот, — сказал Вейдер, входя и отдавая лёгкий поклон. — Трипио.

— Я его не вижу.

Император стоял, сплетя руки на груди. Как будто пытался согреться. Без капюшона он выглядел ещё более дряхлым. Неприятное зрелище. Старческое лицо, твёрдые костяшки рук. С жёлтоватой какой-то, в расплывах пигментных пятен кожей. И глаза. Более чем живые.

На секунду Вейдер забыл, зачем пришёл. Будто что-то закрутилось. Всё то, недоговоренное. Оставленное в зоне тишины. Всё то, что было реальностью куда более жуткой, чем все эти игры в супербогов.

Когда боль становится невыносимой, ты всё равно идёшь туда, где тебе принесут облегчение от боли. И гордость тут ни при чём.

— Я восстановил стёртую память на диске дроида-секретаря, — пояснил Вейдер. — У Арту тоже. Но это дело личное. Я рискнул разбудить вас из-за разговора, который сохранился в памяти Трипио.

Он отдал императору носитель с копией записи. Император взял, подошёл к машине, включил её. Вставил носитель и поставил на воспроизведение.

Они оба выслушали запись молча. Стояли рядом с машиной. Запись была короткой. Особых усилий для того, чтобы стоять и молчать, от них не потребовалось.

— Вот как, — сказал император, когда запись закончилась. — Очень интересно.

— Да.

— Шпионы, шпионы, — сказал Палпатин. — Война, дети на войне. Сядем, Вейдер. Ты спать вроде собирался?

— Вы тоже…

— Трудный день, — сказал Палпатин, придвигая к столу кресло. — И удивительно бездарный. Как начинает казаться, — он сел.

Тёмный лорд последовал примеру своего господина и повелителя. Император сидел, сплетя пальцы.

— Я не буду спрашивать тебя про кофе, — глядя через плечо Вейдера в стену напротив себя, сказал Палпатин.

— Спасибо, не надо.

— Я тоже так думаю, — Палпатин резко поджал губы. — Значит, Бейл жив. Вот сволочь, — добавил он спокойно. — И Мотма об этом знает. Ну и?

— Я тоже об этом подумал, — кивнул Тёмный лорд.

— Дети, — сказал Палпатин. — Твой сын, потом дочь. Эти ментальные глюки. Взрывчатка на «Доме». Борск, якобы перешедший на нашу сторону. Мотма, которую якобы удалось убедить. Опять ментальный контакт. Теперь Бейл. Случайно. Потому что ты решил восстановить память дроидам. Случайно? И наши переговоры в пространстве. Конечно, наши дети не говорили о них Борску или Мотме. Для неодарённого это невозможно услышать. Понять. Но если кто-то из них знает? Из тех, с кем связалась Мотма? Она с ними разговаривала. С ними. С энфэшниками. Хватит, — руки разжались и твёрдыми ладонями хлопнули по столу. — Пусть её допросят. По-настоящему. Это уже не игрушки. И я не добрый дедушка. Это слишком опасно. Мы сидим в паутине, и я уже не знаю, за какую нитку дёргаем. И можем ли мы вообще не дёргать за нити. Пусть Тийен отрядит человека на допрос. Пусть следит за Борском. Пусть выяснит, что у этого ботана на уме, на душе, за умом и за душой. Дети, работать, — император забылся, как с ним порой бывало. То, что говорил Вейдеру вслух, он говорил и Тийену, и его ребятам. На самом деле император мог иногда делать сто дел сразу. Было бы настроение.

Тёмный лорд его не прерывал. Он слышал его безмолвный приказ на «Дом». И то, что император, приказав действовать, не прервал ментальный контакт, услышал тоже.

Потом Палпатин взглянул на Вейдера. Сухим и несентиментальным взглядом. Император собирается продолжить разговор. Не прерывая наблюдения за тем, что происходит в другом корабле и в другом месте. Вейдер не удивился. Император на это способен. Всегда. Особенно когда это надо.

— И всё же я всегда был уверен, что с этим проклятым Альянсом дело не чисто, — сказал император. — По внешности: кучка повстанцев и политиков-республиканцев. Которым в империи не додали. Которые изображают идеалистов. Плохая мина при отвратительной игре. В политике идеалистов нет. На кого рассчитано? На болванов? Болваны — все.

Альянс. Плохое оборудование, глупые идейные бои в декоративном Сенате. Который был оставлен для спуска эмоций особо рьяных особ с одновременным за ними приглядом. Впрочем, особы об этом знали. И всё равно играли.

Ну и традиции, конечно. Чтобы не очень плакали. И вот Мон Мотма, которая делает всё, чтобы выглядеть всё большей дурой, начинает по-идиотски собирать республикански настроенных единомышленников в Сенате. Потом выступает с пламенной речью в обличение нового строя. В конце шебуршания по поводу сбора голосов. В поддержку республиканской власти. Этих «заговорщиков» в процессе их заговора мог не вычислить только слепоглухонемой.

Одновременно, сразу в нескольких точках галактики начинают создаваться тайные, хорошо вооружённые и прекрасно оборудованные базы. Одновременно у нас начинают красть информацию на самом высшем уровне. Одновременно заключаются такие договоры и намечаются такие интриги, которые под силу истинному гению политики и психологии. Мотма? Борск? Бейл? Их коллективный разум? Кто-то, кто им помогает? Они Таркина практически умудрились использовать! А Таркин дураком не был. Карьеристом — да. Заговорщиком — да. Интриганом — да. Душой союза новых военных — да. Но не дураком. Он пошёл на союз с Альянсом, имея в замысле использовать их и кинуть. Но использовали и кинули его.

— И нас с вами.

— Да, — ответил Палпатин. — Возможно, это случайно. Но я в случайности не верю. Политическая ситуация, которая сложилась, прямиком ударила в самый нарыв наших личных отношений, о котором знали только мы. Направленный удар. И мы чуть не погибли.

Вейдер поднял голову. Ничего не сказал. Император всё равно услышал.

— От тебя это не зависело. Всё, что произошло. Можно потом анализировать свою манеру поведения. Можно понять мотивы. Можно даже почти в процессе, теряя остатки разума, понимать, почему ты их теряешь. Но это ничего не исправит. Когда бьют в рану — больно. Хочешь ты этого или нет. И понимаешь ты или нет, как действуют рецепторы, и каким образом сигнал о боли от нервных окончаний доходит до головного мозга. Боль есть. И никакой рационализм, никакая рефлексия не отменят боли. На этом построено всё так называемое зомбирование. Так называемое программирование на определённые действия. По этому принципу действует шок. По принципу непреодолимого психологического болевого порога. Живые существа уже достаточно изучили такую механику, чтобы действовать вместо шока. И создать непреодолимый эмоциональный барьер. Ты должен был убить меня, Вейдер. И себя. Для того чтобы избавиться от боли. Почему ты предпочёл боль?

— Стыдно стало, — ответил Тёмный лорд. — И ненавижу, когда мной играют…

Быстрый взгляд глаз императора, на дне которых блеснула чисто старческая желтизна. Тёмный лорд резко сменил тему:

— Повелитель, как вы думаете, мы крепко влипли?

Палпатин принял полуложь. И коротко и резко кивнул в ответ на вопрос.

— Исправить прошлое нам всё равно не удастся, — сказал он. — Надо пытаться исправить будущее. Но корни-то в прошлом.

— Не беспокойтесь. Я перестал реагировать на это, как молодой и бешеный придурок.

Император посмотрел в чёрные линзы Тёмного лорда.

— Вейдер, — неожиданно сказал он на удивление мягко. — Сними маску, пожалуйста. Я сейчас сделаю нужный режим. Я хочу увидеть твои глаза. Нам надо поговорить.

Мой мальчик.

Два человека сидели за столом. Не ситха, человека.

— Давай начнём с начала, — сказал старший.

— С какого? — спросил другой.

— Например, с того дня, когда ты упал в лаву. С этого почти всё и началось?

— Не только.

— Да. Но проявилось тогда.

— Повелитель…

— Что, больно до сих пор?

Вейдер кивнул.

— Вы даже не представляете, насколько, — медленно сказал Вейдер. Он был похож на человека, который впервые в жизни пробует слова на вкус. — Я только распознал жизнь. Ощутил. Воспринял. Терпкое счастье, горьковатая свобода. Настоящая. Крылья. Все пути передо мной. Ветер в лицо. Мир выпуклый, ощутимый и яркий. Горький. Порой кровавый. Порой причинявший невыносимую боль. И тут же всплеском дающий невероятную радость. Я даже могу объяснить. Хотите? Примером моих мечтаний. В двадцать лет. Это глупо, но это многое покажет.

— Скажи. Нет ничего глупого.

— Быть может.

Тёмный лорд кивнул.

Это всё-таки было. И я от этого не отрекусь.

Слушайте.

Запах земли после дождя, травы, мокрого щебня. Жук-скарабей на толстой травинке. Дорога, которая вьётся среди холмов, и по ней можно идти весь день. Идти через лес, где пахнет павшими иглами. Листвой, грибами. Всё тем же влажным, щедрым, живым, как душа мира, летним дождём. Через поле, на котором в яркий солнечный полдень смеётся и бушует в разнотравье зелёный мир. Зелёное пламя жизни. Шебуршится лапками тяжёлых металлических телец жуков. Вспархивает бабочками, стрекочет цикадой. А ночью ляжешь на спину, посмотришь в небо, и упадёшь. В пропасть, полную звёзд. В бесконечность, которая на самом деле холодное и пустое пространство. Но так не кажется с луга. На нём тебя обнимает тёмное пламя ночи, тёплое пламя. Её душа. Острый запах ночных цветов, травы, гурканье жаб и лягушек. Под тёплым маревом луга, который шепчется с дремучей душой леса. В одиночестве и вечном говоре всего мира — пустая бесконечность космоса становится живым танцем звёздной мелкоты.

Твоей душой.

Это были мечты.

— Практические, а не высокие, — продолжил Вейдер словами. — Не о борьбе Света и Тьмы, предназначении, Судьбе, Великой Силе. Просто о жизни. Учитель. Я потому так любил эти среднестатистические планеты. Без излишеств, без особого буйства или скудости. Мне хватило пыльного Татуина. Но на тех дорогах я ни разу не был. На какие бы планеты нас ни посылали. Мы всегда воевали. У нас всегда было задание. Беспечно пошляться по бесконечности мира мне так и не довелось. Походить, послушать, посмотреть. Повдыхать запахи, повпитывать звуки. Смеяться вместе с солнцем, плакать с дождём. Слышать тишину. Беспечность. Всю жизнь отдам за миг беспечности. Нет. Не верно. Я просто хотел, хотя бы не надолго, совсем ненадолго, пожить не как кто-то, а как я сам. Чтобы мир не выцветал от постоянной опасности. От необходимости долга. Чтобы… Учитель, у нас с вами было десять лет непрожитой жизни. Мира, который я бы мог дать вам. Мира, который вы могли бы дать мне. Мира на двоих или одного… просто мира. Живого, сурового, всякого. Но там обязательно должно было пахнуть дождём. И зеленью. Я мечтал об этом в Храме. Учитель, вы понимаете? Вы понимаете, что я говорю не о чём-то конкретном. Ощущение жизни, которая могла быть. Возможно, мне бы это быстро надоело. Я человек деятельный. Я бы вернулся к делам, долгу, государству. Своей силе, в конце концов. Испытывать границы своих возможностей и исследовать закоулки Силы — тоже увлекательное путешествие. Но я вернулся бы сам.

Тем более что мир суров, и в нём много дела. Но у меня осталось бы это. Глоток зелёной свободы. Мир детства, которого не было в детстве. Меня обокрали, учитель. Всех нас обокрали. Но все мне не важны, мне важен я. У меня до сих пор на месте этого зелёного мира пустое место. Я…

Это невыразимо глупо, конечно. Тот мир, который нас окружает. Война, в которой мы живём. Наши потребности. Наше положение. Всё, что угодно. Это никогда не позволит нам — жить вот так. Жёсткая, ограненная структура мира вписывает всех в свои рамки. Ничего не поделаешь. Я мечтал о свободе, о летнем дожде, о тёплом ветре. Который, — оскал ухмылки, а затем голос с невыразимым издевательством проговорил: — приносит запах пыльцы с далёких полей. Романтика. Ложь. Ложь как романтика. Первое, что я сделал на пути к свободе — вырезал массу живых существ. А потом продолжил убивать. А потом оказался заперт в чёрном скафандре, подключен к проводам и навсегда отрезан не просто от мира. Я стал зависим от вас. От единственного, кого любил. А значит, был рядом добровольно. Вы знаете, я фанатик свободы. Без неё я не живу. Моя привязанность к вам раньше была моим решением. Только это и совместимо со свободой.

А получилось так, что я стал зависим от вас. Жёстко, напрямую. Вы в полном смысле стали моим господином. Хозяином моей жизни. Единственный человек, которого я любил, убил мою свободу. Ради моей жизни. Я стал вашим придатком. Функцией вашего ментального организма. Это был единственный способ сохранить мне жизнь. Да. Но я снова стал принадлежать кому-то. Вам. Пусть вы этого не хотели. Но на двадцать лет вы стали хозяином моей жизни. Захоти вы выключить свет, вам надо было просто нажать на кнопку. Захоти вы погасить мою жизнь, вам надо было просто прервать контакт. Повелитель. Вы — мой повелитель. Хозяин моей жизни. Повелитель моего существования. Ваша милость даёт мне возможность жить дальше.

Вот. Это. Совсем не боль и не доспехи. Я вас любил. Вы единственный кто никогда не посягал на мою свободу. Кто принял меня каким я был. С кем бы я, повзрослев, смог стать равным. Вашей планки превыше нет. Но моя настоящая — выше. Вы обещали мне это. Я вам верил. Потому что это была правда. Вы обещали мне силу. Свободу. Жизнь. А потом… именно вы. Стали. Моим. Господином. Господином. Тотальней которого. Нет. Вы держите. В своих руках. Мою жизнь. Она больше. Не принадлежит мне. Я. Ваша собственность.

Понимаете, что случилось?

— Тебе легче, мой мальчик?

— Нет. Но я это наконец сказал. Да. Легче. Если бы я мог вас ударить, было бы ещё легче.

— Ты ударил.

— Да? Да… Действительно, — щель рта скривилась в усмешке. — Не до конца. Мы пока ещё не квиты… Вот так, учитель. Я ненавижу вас так, как не ненавидел ещё никого в мире. Я вас так люблю, что ради вас готов уничтожить вселенную. А ещё я ненавижу себя за эту любовь. Она меня связывает. Но без неё я не могу жить. А ещё… — он усмехнулся и замолчал. Потом сквозь зубы бросил: — Шиза…

— Нельзя же вечно наступать на горло тому, что для тебя смысл жизни, — сказал император. — Ну, невозможно двадцать лет просидеть в бункере и сохранить безмятежность. С этими зависимостями мы совсем запутались. Ты не простил меня?

Человек напротив него странно улыбнулся.

— Да, — ответил он. — Не простил. Ненавижу, когда меня не спрашивают. И делают со мной что-то. То, что я был не в том состоянии, чтобы вам ответить, меня мало волнует.

И вдруг резко фыркнул. Смех блеснул ироническими искрами в глазах.

— А знаете, повелитель, в той ситуации ведь можно найти очень много забавного. Почему вы меня не спросили, согласен ли я на такую жизнь? — Ты не мог ответить. — Ну и что, что не мог? Всё равно должны были. Логика за гранью маразма. Но это моя логика.

— Знаю.

Вейдер посмотрел на императора.

— Улыбаетесь? — спросил он с коротким смешком. Искорки в глазах метались теплом и насмешкой.

— Да, — ответил император. — Кажется, мы с тобой всё-таки займёмся сегодня психоанализом.

— Да неужели? А я думал, мы просто говорим.

— Хм. Только мы об этом с тобой уже двадцать пять лет как молчали.

— Да, — ответил Тёмный лорд. — Это дата.

— Сначала тебе было невыносимо об этом даже вспоминать. Думать. А потом я, старый дурак, упустил момент, когда можно было прервать молчание. И оно затянулось, как хроническая болезнь. Ты замкнулся в себе, и…

— Угу.

— Что означает твой иронический хмык?

— Комплексы, мой повелитель, неизжитые комплексы, — насмешливо ответил Вейдер. — Двадцать седьмой психоаналитик Тёмного лорда был благополучно препровождён в психиатрическую больницу. Никакого телекинетического захвата не понадобилось.

— Грустная, в общем, шутка.

— А я и не склонен к особому веселью, — серые глаза человека смотрели на императора. — Никогда не был склонен, — он улыбнулся.

Я не собираюсь больше возводить между нами стену. Мой император.

Император вскинул голову и внимательно посмотрел на Тёмного лорда.

Комплексы, комплексы, неизжитые комплексы. Попытки разобраться с собой. С сыном. Попытки убежать на свободу. За ваш счёт. Попытки найти виновного в моих бедах — и ненавидеть его, ненавидеть… Как глупо, мой император. Как невыносимо глупо и безжалостно. Отец никогда не сможет убить своего сына. Но сын сможет…

— Взрослым пора становиться, — с отвращением сказал Тёмный лорд. — Уж сорок восемь лет детинушке. А он всё в обиженного подростка играет, — он с ещё большим отвращением фыркнул. — Когда я перестану… — он замолчал. Молчал и император.

— О чём вы сейчас думаете, повелитель?

— О том, что я — старый болван.

— Да неужели?

— Да ужели. Ты правда вырос…

— Только для этого вам пришлось сойти с ума, — ответил Тёмный лорд. — В какие жестокие игрушки мы играем. Вы правы: какие энфэшники? Мы сами себе энфэшники. И сами себе погибель. Надоело. До отвращения надоело, повелитель.

— Что?

— Ну, — непринуждённо ответил Тёмный лорд, — например, быть неблагодарной скотиной, — и светски осклабил зубы.

— Кошмар какой, — сказал император и принялся смеяться.

— Вот-вот, — кивнул Тёмный лорд.

Император, отсмеявшись, с любопытством взглянул на ученика.

— Хотите фрагментарный рассказ о том, что я делал в эти годы? — спросил Вейдер. Немного зло, немного весело, немного ожесточённо. — Всё, о чём думал, не сообщая вам?

— И вправду?

— Да.

— Говори.

— Ну-ну.

— А что ты думал? Я отвечу: нет, не надо? Твоя тайная душевная жизнь превыше всего? Ошибаешься. Я давно хотел об этом узнать. Так что ловлю на слове.

— Ну смотрите.

— Это угроза?

— А как же, — с весёлым почти издевательством сказал Вейдер. — Вы ещё не знаете, что я такое за чудо. Никто не знает.

— Да ну.

Вейдер долго смотрел на императора.

— Ах вы, старый интриган…

— Есть то, что нельзя обратить. Непоправимые вещи. Когда моя мать умерла, я думал, что случилось самое страшное. Ни фига. Я ещё не знал глубины своего эгоизма. Конечно, когда умирает близкий человек, первое, что начинает плакать — это твой эгоизм. Не о человеке. О себе. Потеря. Расставание и потеря. Мир Великой Силы глух. Смерть есть смерть, и в ней нет ничего кроме смерти.

— Притормози. Ты тогда не о себе метался. Не плакал — метался. У тебя припадок был. Помнишь?

— Да, — кривой оскал. — Только это ещё хуже. И увидел я всё, что есть, что было и что будет. Ясновидение в бреду нашло. Ничего не смог предотвратить. Ничего.

Палпатин медленно покачал головою.

— Что?

— Конечно, не мог, — спокойно ответил император. — Большинство событий, которые ты видел, корнями уходили в такую временную глубь. За три года то, что накопилось за тысячу, не разгрести. Разогнавшийся корабль телом человека не остановишь. Метеор, вошедший в верхние слои атмосферы, всё равно упадёт на землю. Ты винишь себя за то, что не сумел предотвратить взрыв сверхновой.

— Я был должен.

— Анакин.

— Я был должен, — повторил Вейдер. — И не вам судить, какие планки и стандарты я перед собой ставлю. Они — мои! Смерти нет, есть Великая Сила, — судорога. — Ложь. Есть только смерть. Никакой Великой Силы.

— Это не логический вывод. Это твой эмоциональный вывод. А значит, он недостоверен.

— Вы мне это сами говорили.

— Я не слышал никого из своих умерших учеников. Я много думал об этом. Размышлял. Но к моим мыслям всегда едкой кислотой примешивалась горечь. Так что это тоже не логический вывод.

— Тогда что…

— Смерти нет, есть Великая Сила, — император смотрел на Вейдера. — Мальчик мой, мальчик. Я-то помню весь твой многодневный бред. Когда ты лежал в жару. Ты много не помнишь сам. Потому что в болезни мир искажается слишком сильно. Хотя в тот момент может казаться, что именно в этом состоянии ты прозреваешь истинную подкладку мира. Болезнь ты свою прозреваешь, а не подкладку. Жар своей головы. Искажение. Не правду. Этим пользуются.

— Кто?

— …я сидел с тобой рядом. Ты говорил. В бреду ты говорил. И излучал. На уровне Силы. Я помню всё, что ты говорил. И то, что ты излучал. И моя голова была при этом трезвой.

Вейдер молчал. Очень долго.

— Великий канцлер Палпатин, — сказал он одними губами. — Великий канцлер Палпатин провёл у постели больного падавана Скайуокера две с половиной стандартные недели. Падаван Скайуокер был героем Геанозиса и его жертвой. Но не дело великого канцлера Палпатин проводить у постели больного падавана две недели, пока не наступит кризис. Вы не боялись, повелитель? Себя раскрыть не боялись?

— Боялся. Я за тебя боялся. Эта болезнь была не от раны. От головы. А то, о чём ты бредил, не должна была слышать ни одна живая душа. Тем более в Храме.

— Да?

— Твоя болезнь была в твоих ощущениях. Мыслях. Она называлась боль. А ещё она называлась: невозможность принять то, что уже необратимо. Она называлась смерть матери, твоя болезнь. И я в ней был виновен. Это тоже сыграло свою роль.

— Так что я говорил тогда? — резкая усмешка. — Если на трезвую голову?

Палпатин вздохнул.

— Ты знаешь.

— Нет. Скажите, пожалуйста, вы.

— Ты плакал, — ответил Палпатин сухо.

— Простите.

— Звал мать, плакал, — размерено продолжил император. — Это была, скажем, твоя обращённая в прошлое часть. Ребёнок, который потерял маму. Была и другая. Жёсткая, яростная, непримиримая. Она через боль проламывалась в паутину мира. Его структуру. Будущее. Силу. И ты прорвался. Ты это видел. Ты это знал. Ты это почувствовал. Внешне это было похоже на то, будто тебя ломал огонь. А ты шёл в него. Тот, изнутри…

Император замолчал, прерванный резким звуком. Это было похоже на ругань. Или на чьё-то имя.

— Говорите дальше, — потребовал Вейдер.

— И этот огонь расчистил завалы будущего. Но всё будущее, которое ты видел, было под знаком твоего огня. Твоей боли. И вот я думаю, — император в упор взглянул на ученика, — Ты прозрел — или убедил себя? Увидел или сконструировал? А потом действовал так, как будто это единственный путь и выход?

Может быть и такое. Будущее многовариантно. А ты убедил себя, что нет никаких вариантов. Потому что то, что ты видел, казалось твоему воспалённому сознанию отпечатком достоверности. Такое может быть.

Вейдер встал. Если бы кто-то сумасшедший оказался сейчас рядом, он точно знал, что лорд Вейдер приготовился убивать. Вряд ли императора. Возможно, он сейчас всего лишь грохнет синеватым свечением Силы во все стороны. И не останется никого живого.

А потом Вейдер сел.

— Старый вы маразматик, — сказал он. — Психолог, расчленитель. Сволочь вы старая. Спасибо. Я бы этого себе не сказал. А надо. Надо учитывать и это.

— Прошлое не вернёшь, — сказал Палпатин устало. — Но мы владеем будущим. По крайней мере, до тех пор, пока оно не наступило. Мы говорим о нём или молчим. Из нашего молчания вырастает наша судьба. Она играет нами до тех пор, пока мы ей это позволяем. А позволяем мы просто. Нашей трусостью. Нашей слабостью. Пасованием перед болью. Мы должны знать. Это единственное, чем мы владеем. Знать…

— И знание сделает нас свободными? — кривой оскал.

— А что ты издеваешься? Так оно и есть. Когда ты знаешь о себе всё, ты можешь распоряжаться собою.

— Ой ли?

— Я говорю о настоящем знании. А не об иллюзии самокопания.

— А вы?

— Я такой же. Психика иногда не выдерживает. Но приходится её заставить. Натренировывать.

Вейдер кивнул.

— Думаете, я мог в своём роде запрограммировал себя на свою условно говоря судьбу?

— А почему условно? Судьба — это жёсткая программа действий, вытекающая из заданного алгоритма. Что задал, то и… Впрочем, не так примитивно. Но твоя боль касалась только боли. Боль из прошлого показала такое же будущее. И хоть корни этого будущего лежали глубоко в тысячелетиях, кто знает…

— Мы разговариваем с вами, как…

— Два идиота, — сказал Палпатин.

— Я хочу сказать: заумных философа-форсьюзера.

— Так это одно и то же.

Усмешка.

— Утешили.

— Стараюсь.

— Вы ничего нового не сказали, — произнёс Вейдер, глядя на Палпатина. — Будущее всегда растёт корнями из прошлого. Это примитив.

— Да. И очень красивый постулат. Скажешь, и умным себе покажешься. Только на сейчас, Вейдер, это всё имеет отнюдь не философскую форму. Вот наше прошлое. Оно по сути ужасно. Вот наше будущее. Мы чувствуем, что оно принадлежит не только нам. Вот наше настоящее. Все нити из прошлого. Все конструкции настоящего. Все конструкции прошлого. Игра построена по стандартной схеме, мой мальчик. Как бы ни гениален был игрок. Разгадаем его метод в прошлом — предотвратим его вмешательство в будущее.

— Так всё-таки думаете, что кто-то…

— Кто-то! Весь мир. Мир, как совокупность воль всех живых существ.

— О загнули.

— Так это и есть, Вейдер ты мой — Великая Сила.

Тёмный лорд засмеялся.

— Что ты? — спросил император с любопытством.

— Философ вы, философ…

Палпатин уловил особые нотки в голосе у ученика.

— Да, — ответил он. — Также и философ. Помимо того, что практик. Но ты же знаешь: я всегда любил рассуждать. Что в этом необычного?

Вейдер смотрел в стол и улыбался.

— Здрасьте, — сказал он. — Вот и ещё одна новая, оригинальная версия мира Великой Силы.

— Стараюсь по мере сил, — осторожно ответил Палпатин, внимательно глядя на ученика. Тот задумчиво чертил пальцем в чёрной перчатке какие-то фигуры на столе. А его собственная фигура в чёрном плаще, который окутывал плечи, была странно напряжена, насторожена… так не сидят на дружеских посиделках. Так концентрируются за мгновение перед боем. Который всё не наступает.

— Ты, в общем, сам поднял эту философскую проблему.

— Не спорю, — ответил тот, всё с той же странной улыбкой глядя в стол.

— И тебя в этом что-то не устраивает?

— Да что вы, повелитель.

— Да, обычно тебя интересует больший прагматизм, — ответил император. — Но я повторяю, что в ситуации, которая сложилась, это не философия, а…

Замолчал, глядя на напряжённые плечи своего ученика.

И вдруг резко вдохнул.

— Вейдер! — почти ахнул он. — Ты… ты же меня тестируешь!

— Да!

Такой же резкий выдох со стороны его ученика, который продолжал смотреть в стол. Только рука сжалась в кулак.

— Вейдер!

И Палпатин, закрыв лицо руками, стал смеяться.

— Учитель… Я…

— И как? — сквозь смех и сквозь ладони спросил император. — Как я тебе насчёт общей чекалдыкнутости?

— Император…

— Что? Что — император?!

— Ваше всегалактическое величество! Вы…

Император плакал от смеха.

— Энфэшники, — говорил он сквозь смех и слёзы. — Всегалактический заговор. Воздействие на всех нас, в том числе и на тебя практически на бессознательном уровне. Чуть ли не через основу Силы… Ну конечно! — он отнял от лица руки. — Вейдер, когда ты стал считать, что я сдвинулся? И сколько подозрений у тебя было насчёт того, что я пришёл в себя, но не до конца? Что шиза осталась? Мания преследования на галактическом уровне? Паранойя в масштабах Силы?

С наиехиднейшей из своих улыбок император с нескрываемым удовольствием прирождённого садиста наблюдал за тем, как Вейдер краснеет. Пунцовеет просто. В силу определённых физиологических причин.

— Здравствуй, моя белая горячка! — произнёс Палпатин ласково. И отвратительно улыбнулся.

Тёмного лорда настигла истерика. Он кашлял, булькал и производил множество других неаппетитных звуков, которые были для него смехом. Остановиться он не мог, и дыхательная система в истерике замигала индикаторами на панели: режим сбит, режим! И работала с перегрузкой.

Наконец, Вейдер успокоился.

— Три дня ходил и проверял? — ласково спросил Палпатин.

Тёмный лорд кивнул.

— А раньше?

Новый кивок.

— И никому не говорил?

Тот мотнул головой.

— И собирался служить своему всё равно малость подвинутому императору?

— Я собирался… — он замолчал. — Если это так, я собирался не допустить, чтобы кто-то ещё это заметил.

— Вот как.

— Да.

— И что тебя убедило в обратом?

— А меня убедило? — Вейдер поднял голову и улыбнулся.

— А откуда истерика?

— Я просто смеялся.

— Ага, — ответил император.

— Вот! — рука в перчатке торжествующе указала на него. — Вот это. И убедило.

Ваш непревзойдённо саркастический, на двести тридцать процентов прагматичный тон. И ваши насквозь ехидные глаза. Мой император.

— Ну, ты даёшь, — только и сказал Палпатин.

— Я же предупреждал: вы меня не знаете.

— Действительно, — ответил Палпатин. — Признаю твою правоту. Такого я не предполагал. Поздравляю. Ты сумел меня удивить.

— Я старался.

Вейдер вдруг откинулся на спинку кресла и положил нога на ногу. Прищур глаз был ехидный. У императора от сердца отлегло. Что бы дальше ни было — разжался мальчик.

Долго ты его мальчиком будешь называть? Не девочкой же. Но в общем, уже и не мальчик.

— Что ж, пофилософствуем, — непринуждённо сказал Вейдер. — Мир, как совокупность воль, значит? Не такое новое понятие. Хотя в этом ракурсе — непривычное… — машина наполнила его лёгкие гораздо большим объёмом воздуха, чем обычно. Среагировала на желание сделать глубокий вдох. Он стал серьёзен. — Заигрался кто-то с кем-то, учитель.

— Не особо весёлая игра.

— Для нас — да. Зато для кого-то вполне увлекательная.

— Неужели?

Вейдер кивнул. Его кивок в непонятной дисгармонии интонаций, мерцающих в этой комнате, был не подтверждением своей мысли, а согласием с интонацией императора.

— Да, увлекательного в ней было мало. Вспомнить хотя бы Звезду. Повелитель, мы ведь совершенно не хотели, чтобы её взорвали.

— Был такой запасной вариант.

— Да. Запасной. Крайне запасной. Но когда этот оглашенный попал в шахту…

— Спрошу о том, о чём никогда не спрашивал. Когда ты понял, что это твой сын?

— Ххххххаааааа…

— Удивительно красивый звук.

— Стараюсь. Мне теперь кажется, что ещё на Звезде. Точней, мне тогда что-то родственное показалось. Но я решил, что это просто форсьюзер. То, что Бен ему через Силу сказал, я услышал. И то, что он одарённый, я понял сразу. Но тогда не было смысла его убивать. Из таких на счету каждый. Я отпустил его со Звезды потому, что так и было задумано. Но когда около Явина он вмешался в бой и использовал Силу… Он использовал её очень неумело, но мощно. Но главное. Он раскрылся в ней. Я просто понял. Это было невозможно не понять. В меня моей силой ударило. Моей природой. Думаю, вам не надо объяснять.

Я был в таком состоянии, что этот придурок Соло меня чуть не подбил.

— Оригинальный у тебя будет зятёк.

— А?

— Зятёк.

— А.

— Хотя около станции он промазал. Целил в тебя, попал в ведомого.

— Так реакция у меня всё равно в сотни раз быстрей, чем у обычного человека. Даже если я на сознательном уровне этого не ощущаю. Сила, так сказать, думает за меня. Это уровень рефлекса, как в бою. Хотя да, я рисковал сильно. Вечно когда вмешиваются мои неучтённые привязанности, я оказываюсь на волосок от смерти. А тут это было как-то… совсем неожиданно.

Тёмный лорд рассмеялся. Быстро и безрадостно.

— Всё-таки вот так обрести отцовство, — сказал он. — Оно на меня свалилось вместе с Великой Силой. И я был, признаться, в глубоком трансе.

— А-ххаа.

— Теперь вы шипите?

— Должен же я с тобой сравняться в змеиных звуках.

— Имеете право.

— А почему ты не сказал, что нашёл сына? — серьёзно спросил император.

Вейдер кивнул. Сам себе. Учителю тоже. Задумчиво и спокойно.

— Это была моя свобода, — ответил он. — Моя любовь. Мой выход. Человек, с которым я был связан только любовью. И она была настолько свободна, что даже не нуждалась в том, чтобы сообщать о себе. Я нянчил её, как ребёнка. Хранил, как солнечный зайчик. И мне на несколько месяцев хватало одного ощущения, что где-то в галактике растёт мой живой ребёнок.

А от вас я устал.

Он поднял голову и посмотрел на императора.

— Думаешь, я не знаю, мой мальчик?

Трасса

Рывок. Рывок. Ещё один рывок. Перекат. Трасса.

Он поймал себя на том, что думает в привычных терминах: физических движений. А вот это не верно. Рассудок выдержит, он выдерживал и не такое. Но подменять колебания энергетического импульса движениями тела — значит неизбежно ошибиться.

Рывок. Колебание. Рывок. Почти хочется услышать звук тяжёлого дыхания. Своего. Такого, которое раздирает лёгкие. Красное марево перед глазами. От нехватки кислорода, от тесноты тоннеля, он бесконечного, длящегося вот уже сутки бега от опасности. Или суток прорыва наверх через завалы.

Ты должен контролировать своё дыхание, Оби-Ван.

Хоть бы это услышать.

Но дыхания нет и контролировать нечего. И никто не посоветует для урегулирования процессов в организме использовать Великую Силу.

Вот она — Великая Сила. И ты в ней. Нет. Ты часть её. Недоразвоплощённый кусок.

Интересно, в чём причина? То, что он, пока не скрутили, всегда грешил потаканием собственным эмоциям? И не желал своё презренное ущербное «я» отдавать во благо всеобщего целокупного мира? То, что он оказался никчемным джедаем? То, что он джедаем не был?

Был, был. Был ты джедаем. Был и есть, и вовеки пребудешь. Вот пожалуйста не надо. А то, что ты не развоплотился, как они все — так просто не хотел. Они ушли в свой мир Великой Силы. И никто в этом не виноват, кроме них самих. Они сами так всё себе и представляли. А ты не захотел. Уходить. У тебя дело осталось в том мире. Дело. То, которое требовало завершения. И не отпустило.

Магистр Йода, блин, ушастый! Рыцарь Куай! Совет верных! Совет магистров! Идиоты…

Перекат. Рывок. Перекат. Импульс мечется среди энергетических ходов и стен, внешне бессистемно, на деле зряче. Ощущение соответствия пути. Интуиция джедая первое дело. Не интуиция, профессионализм. А ещё поддержка. Он знал, это не обман. Такие — не обманывают. Всё-таки он немало повдыхал в своей жизни запахов войны. Он знал, что такое союзничество, пусть даже только до первого поворота.

Рывок, резкий бросок вбок, перекат. Чтоб их всех, так и разэдак! В этом проклятом мире энергетических координат он действовал впервые. Мир глаз. Ага. Мир глаз. И носов. И подслушивающих ушей. И извращённых умов. Он их хорошо изучил. Он их изучил просто досконально.

В жизни не думал, что кто-то станет врагом худшим, чем это племя тёмных. Оказалось, есть. И враг этот даже врагом себя не считает. Разве враг муравьям тот, кто бросает в муравейник камень, а потом наблюдает, что происходит?

Бросок, откат, бросок. К сожалению, этот путь уникален. Единственен. Смертельно опасен. Или пройдёшь всю систему неизвестных тебе рубежей. Или тебя скрутит, вытянет в один из потоков и чмокнет твоим сознанием навеки. Есть только один шанс. Есть только один путь. И только одна попытка. Или он пройдёт. Или он погибнет. И тогда…

Он вёл себя. Сконтактировавшее с ним сознание, более жёсткое, чем все, знакомые ему до сих пор, как будто в нём растворилось. Он не чувствовал чужеродность. Он был один, един, и при этом в нём оказались такие способности и силы, которые раньше были ему не знакомы. Повышенная чуткость. Безошибочное определение путей. Какая-то совершенно невероятная способность отделять иллюзию от реальности. При том, что вся реальность состояла из какой-то клятой энергетики, не известной ему и на десять процентов.

Тем не менее, он шёл. Передвигался. Всё не то. Перемещался по трассе. Которая была похуже, чем какой-нибудь околокомпьютерный ходилка-дурдом. Его несколько раз чуть не прихлопывало. Обострившаяся интуиция помогала.

Оби-Ван Кеноби.

Это был хороший голос. Реальный. Жёсткое, упругое, на сто процентов ощутимое сознание. Оттуда. Он и не рассуждал, когда представился шанс. Рассуждать было не о чем. Второго такого не будет.

Он почти задыхался. Так можно сказать. Его мотало по этой прыгающей и пульсирующей трассе, наверно, вечность. Всё равно времени тут не было. Любое мгновение можно растянуть так…

Рывок. Ещё рывок. Ещё.

Что же. Если понадобится, он будет прорываться вечность. Сквозь сдавленный жар. Сквозь неощутимые энергетические потоки…

Сюда нельзя!

Но вопреки рассудку он бросился именно туда, о чём вся интуиция кричала: не сметь!

Веретеном вгрызлась в сознание реальность. Сознание расплюнулось на брызги, разлетелось в разные стороны, на мгновенье он сам в миллионах кусков распадался и пропадал вдали…

Нет. Обратно. Боль была неимоверной. Оказалось, преодолеть силу энергетического распада есть заходящийся в чёрном бреду крик. Не существовать в этот момент легче…

Нет. Обратно. Сквозь чёрную боль. Сквозь искорёженное зеркало вывернутого энергетического сгустка. Вселенная стремится к равновесию. Покою. Смерти. Ты не должен существовать…

Буду.

Существование — страдание.

Буду.

Тебя же уничтожает от боли.

Буду.

Тебе нужен твой вечный, обморочный, но так и не сваливающийся в обморок крик?

Буду.

Знаешь, что такое порог боли?

Знаю.

И тут он вывалился куда-то. Задохнувшийся от крика. Который судорогой перекрутил его тело. Выплюнуло. Мордой о твёрдое. Боль. Отдалось в голове. В теле. По рукам о поверхность — электрический разряд…

Он лежал и дышал. Его тошнило. И всё болело. Ни одна жилка не могла не кричать. Как будто только что выпустили из усовершенствованной, суперсовременной машины пыток. В голове отдавался багровый колокол тошноты и боли. Сотрясение мозга, решил он. Сотрясение мозга?

Он открыл глаза. Глаза. Он скосил взгляд на руки. Руки. Он оглядел перекорченное тело. Тело. А потом он взглянул в паточно-голубенькие, будто нарисованные небеса.

А ведь я прошёл трассу.

Мара

Мара великолепно умела лгать. Всегда, всю жизнь. На зелёном глазу и так, что окружающие безусловно верили в ложь, как в единственно возможную правду. Для этого ей не надо было притворяться. Вживаться, входить в какое-то состояние. Убеждать себя в реальности того, что говорит. Она лгала как дышала. Щелчок перехода от того, что было к тому, что она говорит, если и существовал, то проходил для неё незамеченным.

Она лгала настолько прямо и честно, что верилось в её ложь. И для таких долгие годы любая правда, которая не соответствовала её лжи, была ложью.

Может, это получилось из-за того, что в ней уживались разом прямота и презрение к людям? Презрение, которое брало начало от презрения к родителям, в которое преобразовалась боль. Глупые, недалёкие люди, из лучших побуждений чуть не перечеркнувшие её жизнь. Светлые и добрые идиоты.

Учитель не одобрял такого её определения. Он считал, что оно слишком эмоционально и не отражает реальности происходящего.

— Добрые и светлые? — насмешливые карие глаза смотрят на девчонку. — Ты и загнула. Что в них, позволь тебя спросить, от доброты, и что — от света? Страх, девочка моя, обычный страх. И слабость. Чтобы отдать своего ребёнка, тоже нужна определённая сила. Сила жестокости. Есть, конечно, класс полностью безразличных к окружающим людей. Тем всё равно. Для них вполне естественно бросить кого-то даже на запланированную смерть. Это их не трогает изнутри. Заметь, от твоих родителей этого не требовалось. Они всего лишь не хотели отказываться от своего ребёнка. За счёт своего же ребёнка. Какой свет? Нормальный эгоизм. Который подпитывался самолюбованием собой, как героями. Но эти герои причиняли своему ребёнку боль. И убивали его способности. Только ради того, чтобы ребёнок остался с ними. А не ушёл к тем, кого они не понимают. Где свет? Где доброта? Не надо. Твои родители были всего лишь эгоистичные трусы.

— Тогда кто такие светлые? — упрямо спросила десятилетняя девчонка.

Учитель усмехнулся:

— Ты считаешь, это поддаётся определению? Я могу определить учение. Идеологию. Систему. Но я никогда не смогу определить человека. Нет светлых живых существ. Нет тёмных. Все в крапинку. Но кто-то тебе ближе, кто-то дальше. Чем больше отдалённость, тем больше это воспринимается как зло. Не заморачивай себя философией.

— А как же свет и тьма?

Палпатин долго смеялся.

— Вот и настал черёд детских ситховских сказок, — весело сказал он. — Обычные дети про волшебников читают или добрых героев — а ситхята про свет и тьму.

Она презрительно фыркнула. Она-то казалась себе самой такой сильной, такой взрослой. Ещё бы! Преодолела всё то, чем её напичкали родители. Может выдержать прямой бой в течение трёх часов. Не сбить дыхание, не пожаловаться на синяки и ожоги. Вообще научилась игнорировать боль. И начала читать запоем толстые взрослые книги из библиотеки учителя. Сколько раз Палпатин находил её, сидящую буквально под полкой, с раскрасневшимися щеками, с головой ушедшую в какой-то толстенный талмуд на гладкой бумаге. Талмуд, в котором шло описание битв и боёв, тёмных методик, древних техник. А главное — поэзия. В десять лет она стала глотать стихи, как леденцы, не прожёвывая — что жевать? Только ощущала их стеклянистый вкус на языке и гортани. Если она чего-то не понимала в трактатах — то стихи понимать и не надо было. Они действовали как ожог в бою, только изнутри. Ожог, глоток чистого пламени, который переворачивал болью и восторгом. Я буду такой же! Такой же, как они! Все они, эти давно умершие, но такие живые, горячие, совершенно реальные — в отличие от застылого света недавних джедаев. Тьфу! Чего там интересного. Враги и враги. Достаточно посмотреть, что они сделали со своими врагами. С тем же мастером Вейдером. У! Сами убогие, и всё настоящее уничтожают. Из зависти, что ли?

Когда она выплёскивала на учителя свой детский максимализм, тот только пожимал плечами.

— Джедаи, детка, как организация — явление пугающее. Но не однозначное. Более чем не однозначное. А уж джедаи как отдельные существа… — он вздыхал. — Там было много всякого. В том числе и трагедий. Детей брали с рождения. Каково вырасти, быть воспитанным искусными психологами и учителями в убеждении о единственно правильной дороге. Жить и верить в это лет двадцать-сорок… Не верить, этим жить. А потом… Иногда бывало и это «потом». Может, лучше б и не было. Когда что-то случалось. И джедаи становились живыми существами с кусками живой плоти в груди. И эта плоть билась и болела. Не ненавидь их, детка. Ненавидеть не виновного в своей мутации мутанта — мерзко и недостойно.

— Так они были мутанты?

— Они были джедаи. Мутация одарённых под названием Орден. Невесёлая это тема, детка. Тем более невесёлая, что они были опасны. Их можно жалеть. Порой это было очень просто. Но это опасная жалость. Они бы использовали её и убили. Того, кто жалеет вместе с его жалостью.

— А ситхи?

— Ситхов ненавидят, а не жалеют.

— Но ситхи тоже убивают.

— А как же, — весёлая усмешка в глазах. — Ситхи только и делают, что убивают. И даже не скрывают этого.

Учитель сразу определили её способность ко лжи. Она легко лгала всем, кого не уважала. А уважать ей, кроме её учителя и лорда Вейдера, было некого. Почти некого. Всё это море живых существ вокруг неё не стоило и крупинки правды. Её правды. Её откровенности. Они сами изолгались. Её было весело играть с ними в их же игру. Тем более что она, как и её учитель, умела быть во лжи удивительно искренней.

Палпатин это использовал. Это использовали лорд Вейдер. Они оба. Их обоих как связку она принимала и уважала. А то, что было в последнее время… об этом ещё надо думать. Но сейчас они снова в связке. И снова любая стратегия лорда Вейдера для неё так же важна, как стратегия её учителя. Она с удовольствием вступила в его игру. Их игру. Игру двух мастеров. Соратников. Ситхов.

Учителей.

Адмирал

Пиетту не спалось. Режим режимом, а нервы нервами. Они есть у всех. В том числе и у профессионального военного. С большим стажем за плечами. Тем более что этот стаж в последние годы был отмечен как быстрым продвижением наверх, так и огромным риском, который был с этим связан.

Лорд Вейдер сошёл с ума.

Так говорили.

Он пропускал эти идиотские замечания мимо ушей. Поскольку они исходили от недоброжелателей. От Таркина. От гранд-адмиралов. Лорд Вейдер сошёл с ума. Поправлялись: он стал непредсказуем и неадекватен, как любой ситх. В определённом периоде своей жизни. Неумеренное использование этих самых их способностей. Свои собственные интересы, которые никак не соотносятся с интересами нормальных людей. Какие-то там эксперименты. Со своими возможностями. Эдакие тёмные мистерии Силы.

Всякое говорили. Религия этих форсьюзеров…

Помнится, он присутствовал в разгар такого разговора в кают-компании нового штаба. Все как на подбор, блестящие молодые капитаны и генералы. И адмиралы. Новый штаб отмечал своё рождение и перспективы. Молодой капитан Пиетт стоял в стороне и слушал это зубоскальство. Он никогда не был привязан к ситхам. Этим так сказать, тайным учениям. Всей этой мистике и чертовщине. Но он знал одну вещь. Имперский флот под командованием лорда Вейдера не просто одерживал не одну победу. Он стал таким, каков он сейчас. Флотом непобедимой Империи. Флотом, тщательно сформированным, отобранным, проверенным. Мощь техники и доблесть людей. Люди на своих местах. Не блат, способности. Не жестокость, честь. Это было почти невероятно. На войне нет чести. Тем более на войне, которая идёт на захват территорий.

И тем не менее.

Капитан Пиетт мог гордиться своей принадлежностью к имперскому флоту. А могло быть иначе. Он это понимал. Военные — не идиоты, как их рисуют. А во флот Империи вообще не допускали идиотов. Академии выпускали не спецназ. Они выпускали образованных и думающих людей. Их преданность Империи была основана не на голом фанатизме. Они были лояльны ей совершенно сознательно. И сознательно защищали её принципы. Шли за неё в бой, проводили её политику, за неё воевали. Тогда он не знал, что император тоже ситх. Но и сейчас его это не потрясло. Он сражался под командованием другого ситха. И никакой иной мистики, кроме подчас фантастической удачи, которая стала нормой, он не видел.

Значит, чтобы создать сильное государство из хаоса и войны, были необходимы именно ситхи. Значит, чтобы это государство сумело стать не просто сильным, а по возможности стабильным, были нужны ситхи. Значит, чтобы эта стабильность балансировала на грани порядка, справедливости, чести — и жёсткости, порой жестокости к отступникам и неизменном умении жестокостью предотвращать сущий ад — нужны ситхи. Они почти нигде не сфальшивили. Удержались на острие клинка. По одну сторону от этого острия была слабость падения в оголтелую власть и жестокость. По другую — слабость и падение в анархию взбеленившихся мелких фанатиков власти. Любой сектор. Любая группа. Тот же Таркин. Те же каамаси, каламари, Хандрилла со своей политикой подмазывания нужных областей, Кореллия, Куат, Альдераан, внешние регионы.

Чтобы найти баланс. Чтобы предвидеть и рассчитать всё загодя. Чтобы предотвратить единственно верным много наихудшее. Возможно, для этого был нужен не просто гениальный политик — одарённый. И возможно, флот их стал именно таким флотом, потому что им командовал ситх лорд Вейдер.

Именно потому, что дольше жили. Что пласт интересов лежал и в другой плоскости. Что власть как таковая не имела над ними власти.

Была способом воплощения их способностей и интересов. Удовольствием от самого процесса работы. От её результата. Но не жаждой. В них было что-то сверх. То, что внутри. То, вкус чего делал вкус власти пресным. Какая-то иная энергетическая точка. И этот перевес делал их идеальными главами армии и государства.

Это. И ещё крайнее чувство ответственности, которое было для них характерно. Их личная черта? Или просто желание жить в доме, который хорошо обустроен?

Пиетт улыбнулся. Рассеяно, сам себе. Возможно, именно эти философские навороты. Именно они и не позволили ему отказаться от предложения капитанства на «Исполнителе». Конечно, флагман. За это место в другое время дрались бы многие. Но не тогда. Тогда туда шли лишь настоящие карьеристы и люди долга. Одних манил флагман. Других — главнокомандующий и Тёмный лорд. Вопреки всему. Той репутации, которая потянулась за ним за те годы. Преданные Империи люди сохраняли верность…

— …не империи, Тёмному лорду.

— Главнокомандующему.

— Не всё ли равно, как называть лорда Вейдера.

Пиетт снова улыбнулся. Хорошая… девчонка. Мара Джейд. По возрасту ведь — девчонка. Чуть больше двадцати. Сначала они оба были вежливы, нейтрально доброжелательны. Чуточку официальны. Но жадный интерес адмирала до новой области, открывшейся перед ним, быстро сломал лёд. Это да ещё не покидающее его последние несколько суток невероятное облегчение, которое оставалось с ним даже во сне.

Ситхи. Мда. Вот такие ситхи.

Он вздохнул. Сна не было. Почему? Сейчас ведь, кажется, всё успокоилось.

Очевидно, нет.

Он вздохнул, сел на койке и отложил на откидной столик книгу, которую вот уже два часа читал. С того времени, когда понял: сколько бант ни считай, будет не сон, а одно только стадо. Банты. Расплодившееся домашнее животное, умевшее приспособиться к любым условиям на любых планетах. Даже на Татуине. Главный источник мяса и молока в галактике. Такое вот миленькое стадо он видел и на Кариде. Видел в тот момент, когда он, кадет Пиетт в группе других кадетов, сдавал полосу препятствий длинной километров в двадцать. В полной выкладке. Незапланированное препятствие в виде стада настигло их, кажется, на десятом километре. И — Пиетт неожиданно для себя хихикнул — кое для кого стало непреодолимым. Бычка его товарищ испугался. До колик хохотала вся академия. А вот их наставник-майор не хохотал. Он поклялся, что перебросит всю группу на нецивилизованную планету и заставит ухаживать за дикими стадами кочевых племён. До тех пор, пока кадет такой-то не избавится от своей патологической боязни домашних животных.

Да. Было время. Потом их Академию посетил гранд-мофф. С этого и началась его карьера. Он сразу стал командиром патрульного соединения в одном из секторов Внешних регионов. В том, на который свою власть распространял сам гранд-мофф Таркин. Повоевали они там хорошо. Сектор был опасным. Стал безопасным. Пиетт принял награду из рук самого Дарта Вейдера…

О-хох… Сколько всего было. И сколько прошло. Самый трудный момент наступил тогда, когда он понял, что между его покровителем гранд-моффом Таркиным и главнокомандующим имперских вооружённых сил лордом Вейдером обозначился и разгорелся почти неприкрытый конфликт. Ему стало легче, когда он понял, что гранд-мофф был не карьерист, а предатель. И всё равно погано. Но что он хотел? Чтобы весь мир соответствовал его, Пиетта, понятиям о чести? Сказка это, дорогой мой, старая сказка. Карьера всё. Власть — всё. Преданность ничего не стоит.

Ничего. Теперь будет стоить. Теперь лорд Вейдер вернулся.

Борск Фей’лиа и его дом

Борск Фей’лиа главными своими качествами считал способность чувствовать настоящее и чуять опасность. И действовать в соответствии с этим двойным чутьём.

На этот раз оказалось, что второе чутьё сбоит. Поверить не могу, что прозевал такую колоссальную опасность. Возможность коллективно умереть. Но вот она: обезвреженный чип в руках. В конечном счёте сделали всё просто. Очень просто. Но такая простота для любого другого, кроме этого парня-ситха, означала неизбежную гибель всего корабля.

Запрограммировать на нужный ритм имитант детальки. Так, чтобы, работает гипердрайв или нет, взрывная система считывала ритм не с него через посредника. А с самого заменителя этого посредника.

Элегантное решение. Только вот в те несколько секунд, пока оригинал меняли, корабль как раз и мог взлететь. И даже не к ситховой матери. Таймер-то стоял на секундах.

Борск так и не понял. То ли парень успел за допустимый промежуток. То ли он его расширил. И в том и в другом случае ботан мысленно отдал ему поклон. Такого он не видел. Такого не мог и помыслить.

Лучший штурман. Лучший пилот. Лучший хакер. Настолько лучший, что о большей удаче нельзя и мечтать. Борск смеялся над собой. Забрак. То, что он был забрак, автоматически сняло с него девяносто процентов возможности любых подозрений. Ксенофобия.

Он улыбнулся. Почему-то он совершенно не досадовал и не сердился. Скорей восхищался. Его нюх на настоящее не дал сбоя. Вот они. Настоящие ситхи.

Он повертел обезвреженную детальку в руках. Такая фигня, а… Кстати, а где сам Тийен? Они провели почти полусуток вместе, пока тот возился с гипердрайвом. И одновременно, похоже, координировал отлов шпионов на корабле. И ещё говорил с кем-то. С кем — он Борску не сказал. Но ботан догадался. Жутко ему стало. По-хорошему жутко. Как будто изнутри обдало холодом, и сама вечность предстала перед ним.

Вот так, в поэтических терминах и словах. Но только так он и мог выразить свои ощущения от понимания факта, что молодой парень, сидящий на корточках около ноутбука и корпуса двигателя — что он сейчас, одновременно с касанием пальцами цифровой панели, говорит через пространство с кем-то на другом корабле. Как будто тот тоже был рядом.

— Лорд Вейдер? — не удержавшись, спросил Борск.

Тийен глянул на него одним глазом:

— Техническая консультация, шеф.

И продолжал слушать.

Ни да, ни нет.

Наверно, так и надо было.

К своему удивлению, Борск понял, когда Тийен прервал дальний контакт. И перешёл на разговор со своими собратьями по цеху. Тут же, на этом корабле.

— Ты не скажешь мне их имена? — спросил Борск.

— Нет, шеф, — забрак улыбнулся. — Без обид, ладно?

Неожиданно для себя Борск кивнул. Именно без обид. На изнанке интонации он уловил необходимость такого умолчания. А то, что ему дали саму возможность узнать об умолчании, воспринялось как доверие… и ещё что-то.

Вот это что-то сейчас не давало ботану покоя. После перекодировки гипердрайва они ещё немного поговорили в его каюте. Ну, не так уж и немного. А потом Тийен вдруг встал, сказал:

— Извиняй, шеф, тут одно дело, — и вышел.

Какое дело? Насколько?

Борск повертел деталь в лапах. Что-то не то. Где-то не то. Он сунул деталь в карман широкого халата. Чипчик. Умолчания-недоговоры. Ну и Мотма. Он, конечно, связался бы с ней. Сообщил о великолепном новшестве, вставленном в гипердрайв её, так сказать, вирусами. Да Тийен попросил: не стоит. Ну и где он теперь? Мотму навещает?

И через секунду Борск увидел её перед собой. Мон стояла в дверях. За ней стояли какие-то люди.

— А стучаться? — спросил Борск почти лениво.

Она открыла дверь, которую, по теории, открывала только его ИД-карта.

— Кисанька моя, — ответил Мотма, — извини, что нарушаю твою полуночную сиесту. Но ты бы не мог пройти с нами? Ко мне.

— А здесь тебя что не устраивает? — поинтересовался Борск.

— Меня — всё. Но я хочу тебе кое-что продемонстрировать. А нести далеко и тяжело.

— Я тебе тоже хотел кое-что продемонстрировать, — сухо сказал Борск, вставая. Сирены опасности буквально вопили у него во всём существе. Это означало, что он начал действовать спокойно, хладнокровно и с интуитивным расчётом. — Правда, мой помощник сказал, что передаст тебе это.

— Твой помощник?

— Да, — ответил Борск. — А что, не передал?

— Ты имеешь в виду забрака.

— Я имею в виду Тийена.

— Который шпион императора.

— Подруга, — сказал Борск, слегка раздражаясь, — вообще-то мы сдаваться летим, ты ещё помнишь?

— Уже нет.

Борск смотрел на неё. А потом сел обратно на пуфик.

— А теперь подробней, — сказал он, сложив лапки на груди. — И войди внутрь, будь добра. И пусть твои телохранители…

— Мои телохранители, — улыбнулась Мотма, входя. — Да, это мои телохранители.

— Твоя таинственность начинает меня раздражать, — сообщил ей Борск.

— А меня — твоя…

— Да неужели? — вскипел ботан. — А то, что нас из-за твоих прекрасных друзей могло взорвать при выходе из гипера…

— Я знаю.

Борск смотрел на неё.

— А подробней? — холодно повторил он.

— Тебя, пушистик, немного поимели, — сообщила ему Мотма любезно. Она села на противоположный пуфик. Её телохранители заняли дислокацию: один за её спиной, другой рядом. Спина у милейшей Мон была совершенно прямой. — Немного я. Чуть-чуть имперские шпионы. Честно говоря, я больше. Но это было необходимо. Я давно знала, что имперцы здесь. Только вычислить не могла. Пришлось принимать крайние меры.

— Меры?

— Извини, но чип установили с полного моего согласия. Прости, что доставила тебе много неприятных часов, — Мон холодно улыбнулась. — Впрочем, для тебя они были ещё и информативны. Провести время в дружеской беседе с одарённым — это бесценный опыт. Понимаешь ли, пушистик, — перешла она на деловой тон, — тебе сейчас придётся сделать выбор. Чтобы тебе его облегчить, я скажу всё, как есть. Твой план сдаться императору я предвидела. Мы предвидели, — она странно улыбнулась. — Так сказать, инстинктивная реакция нормального существа на то, что он считает повышенной манипуляцией. Ты был искренен в желании объединиться с императором. Я поняла, что такой шанс нельзя упускать. Мои люди обеспечили взрывоопасный чип… Кстати, отдай его мне.

— Кстати, договори.

— Ладно, — она кивнула, будто признавая справедливость его слов. — Так вот, твой штурман, — она усмехнулась, — был уверен, что ты теперь на их стороне. Так и было. Я временно устранилась. Сам понимаешь: бедная, беззащитная женщина, чьи планы пошли прахом, и которая переживает крах своих надежд. Так что меня они проверить не могли. Не догадались. А проверив тебя, обнаружили правду и ничего, кроме правды. Ты действительно хотел стать союзником императора. В тот момент. И перед лицом опасности они решили сконтактировать с тобой. И даже обезвредили взрывное устройство, — она любезно улыбнулась. — И стали искать неких шпионов, которых я пригрела на своей груди. Вирусов, которых дурочка напустила в корабль, — она улыбалась бесперерывно. Теперь в её улыбке был лёд и ничего кроме льда. — И таким образом себя обнаружили. Их всех вычислили, пушистик, — она развела руками, так и не гася улыбки. — И отловили по одному. Как раз тогда, когда они все направились допрашивать меня, — тут она засмеялась. — А твоего штурмана уложили прямо в моих апартаментах. И обезвредили.

— Спасибо, — сказал Борск. — Было очень интересно. А теперь объясни мне смысл.

— Мы продолжаем войну. Вот смысл, — мрачно ответила Мотма.

— И какими средствами?

— Тебя это волнует?

— Нет, я поехал сдаваться императору, потому что мечтал об этом с колыбели, — агрессивно ответил Борск. — Его портрет всегда висел у меня над кроваткой! Уж не знаю, для вида или как ты согласилась со мной — но мои аргументы были не для вида! У нас нет сил, чтобы продолжать войну с империей! А ещё эти благодетели, от которых больше вреда, чем пользы…

— Силы у нас есть, — ответила Мотма.

— Докажи, — сказал Борск.

— Доказать?

— У тебя завалялась третья Звезда? Или мы нашли эскадру суперразрушителей? Или заключили пакт с неизведанными регионами? Или…

— Тебя это волнует?

— Меня волнует наше положение! — Борск буквально взорвался. Он вскочил. Телохранитель сделал движение к нему — и остался на месте, остановленный жестом Мотмы. — Меня волнует то, как и чем мы сможем сражаться против превосходящих сил противника! Потому что путь интриг, как выяснилось, продиктован нам некоей конторкой, о которой мы ничего не знаем! И которой поиметь нас — раз плюнуть! И она нас уже поимела! Мы потеряли флот! И твоя гениальная задумка со Скайуокером…

— Борск.

В голосе Мотмы было нечто иное, чем прежде. Но Борска уже занесло:

— А ты хоть знаешь, что они могут общаться через гиперпространство?! Лапу даю на отсечение, Тийен говорил или с Вейдером или с императором! Они всё знают! Нет никакой закрытой информации! И мы не просто играем с огнём, мы…

— Борск, остановись, — сказала Мон мягко. — Погоди.

— Что?

— У нас есть резервные силы, — она улыбнулась. Это была её прежняя тёплая улыбка. Союзника и друга. — Даже ты о них не знал. Извини, но положение показало, что это было правильное решение. У меня есть резервные силы. И не из какой такой мистической конторы, — теперь её улыбка была мимолётной, чуть насмешливой и пренебрежительной. И относилась не к Борску. К чему-то перед собой. — Кое-что я приобрела, воспользовавшись наводкой этой самой конторы, — новая улыбка. — Но наводкой, не информацией. Информацию я проверяла по своим собственным каналам. Совершенно с другой стороны. Эта контора всего лишь дала мне возможность обратить внимание на то, о чём я раньше не знала. Но и до неё и помимо неё я скопила свои силы. Нашла союзников. Ты даже не представляешь реальных сил Альянса.

— Снова люди впереди алиенов? — с неприятным оскалом спросил Борск. — И инфу я тебе просто так таскал.

— Пушистик, извини, — сказала Мотма. — Это не из-за того, что ты алиен. Но мы не знали, можно ли тебе доверять.

— Нет, нельзя, — яростно фыркнул Борск. — Я тоже не альтруист. Мне нужна моя выгода!..

— Да! — кивнула, прервав его, Мотма. — Но мы боялись, что ты можешь всерьёз перейти на противоположную сторону. Ботаны вечно продают и перепродают информацию и…

— Мы ищем своей выгоды, — сказал Борск. Зрачки его были сжаты в нитку. — А теперь поведай мне, моя боевая подруга, кто это — мы?

— Ты его увидишь, — улыбнулась Мотма. — Мы разворачиваем корабль и летим в другом направлении.

— Мон, я тебе на общегале говорил: они слышат друг друга, и наше перемещение…

— Больше не услышат, — сказала Мон жёстко. — Не беспокойся.

— Ты их убила? Ситхов? Вот только не…

— Я их не убила, — ответила Мотма. — И вообще с ними работала не я.

Борск посмотрел на Мотму. Потом на её телохранителей. Потом подумал и сел.

— Не предполагал? — спросила Мотма, улыбнувшись.

— Вокруг меня за последнее время и так слишком много возникает одарённых, — сухо ответил Борск. — Причём я обычно о них до последнего времени ничего не слышу. И об их существовании вообще не знаю. Не предполагал. Слишком много неизвестных.

— Борск, — успокаивающе ответила Мотма, — ты бы поступил точно так. Была бы необходимость, ты б использовал меня.

— Да, — ответил ботан. — Но тогда б не пострадала моя гордость.

Мотма рассмеялась. Борск профырчал что-то не очень приятное. Телохранители расслабились.

— Так, — сказал Борск. — А теперь, раз ты, похоже, передумала засовывать меня в камеру, как шпиона императора — может, расскажешь, где ты откопала джедаев?

…В три часа пополуночи в информационную систему главной библиотеки планеты Эду было введено сообщение о том, что директор библиотеки Ноб Сати берёт своей волей не отгулянный ею за пятнадцать лет отпуск. Начало срока отпуска совпадает со временем введения сообщения в информационную систему. 3:01 am. На время её отсутствия все полномочия принимает на себя её заместитель.