Цивилизация

6. Философия

— И что же это во мне такого неправильного? — спросила Аглею по-гречески её собеседница, тоже довольно эффектная брюнеточка, которую мы видели впервые.

— Да я и сама не поняла, что Юлия имела в виду, — ответила ей бывшая гетера, — И кажется, она сказала не «неправильная», а «не такая».

— И при этом ещё и улыбалась. Шутка это, что ли, какая-то?

— Похоже на шутку, но её смысла я не уловила…

— А о чём вы при этом с Юлей говорили? — поинтересовалась Велия, когда мы вышли с ней к ним на балкон.

— Да ни о чём ещё даже и не успели, — ответила Аглея, — Я только представила ей Клеопатру…

— Клеопатру?! — мы с супружницей переглянулись и расхохотались.

— Ну да, это Клеопатра Милетская, она из прошлогоднего выпуска коринфской Школы гетер. И что в этом смешного?

— А Юля точно сказала «не такая»? Может, «не та»?

— Правильно, вспомнила — «не та»! Именно так она и сказала!

— Ну так правильно сказала — на самом деле не та, — хмыкнул я, — Но переживать из-за этого никчему — оно, пожалуй, и к лучшему.

— А которая тогда — та? — озадачилась милетянка.

— Та — в Египте, в Александрии.

— В Александии? Что-то… Гм… Постой — это Сирийка, что ли? — так в Гребипте прозвали — за глаза, конечно, попробовал бы только кто в глаза — Клеопатру нумер Один, супружницу нынешнего Птолемея Эпифана, и правильно в общем-то прозвали, потому как сирийка и есть — дочка покойного Антиоха нумер Три.

— Ну да, кем же ей ещё быть-то? — я не стал распространяться, что эта Клеопатра нумер Один, Сирийка которая, хоть и «уже из тех», но всё-таки тоже не Та Самая, которая «и Цезарь с Антонием», потому как у той будет инвентарный нумер Семь, и прозвана она будет Филопаторшей. Но все они, начиная со Второй, вот от этой Первой пойдут, которая Сирийка. А посему, хоть она и не Та Самая, но для вот этой ейной тёзки будет просто Та. Хватит с ней и этого, потому как она и сама ни разу не та, и форма допуска к информации под грифом у ней тоже ни разу не та.

— А почему это к лучшему? — поинтересовалась та, то бишь Не Та.

— Ну, во-первых, Та — всё-таки царица, а иметь дело с царицами всегда тяжело, — включилась и Юлька, как раз освободившаяся от хлопот со слугами, — А во-вторых, тебе и самой вряд ли захотелось бы быть похожей на неё, — наша историчка продемонстрировала медный гребипетский обол из коллекции — с чкеканным профилем Сирийки, на котором чётко просматривались и «слишком греческий» нос, и двойной подбородок. Показывает гостье Сирийку, а нам подмигивает — мы-то видели на её аппарате фотки и Той Самой. В смысле, фотки монеты с ейным профилем и ейного же скульптурного портрета — ага, с таким выдающимся «кавказским» шнобелем, что по сравнению с ней и вот эта нынешняя Сирийка ещё очень даже ничего…

— Не красавица, конечно, — констатировала Клеопатра Не Та, — Но за царство и я бы уж как-нибудь смирилась с такой внешностью.

— Боюсь, что царство ей дали всё-таки не за внешность, — заметил Серёга, тоже как раз высвободившийся от принятия и размещения новых гостей, — За такую внешность я бы царства точно не дал.

— Я тоже столько не выпью, — поддержал я, — За осмотрительность ей царство, скорее всего, досталось. Она была ОЧЕНЬ осмотрительна в выборе своих родителей.

— Ты говоришь прямо как орфики и пифагорейцы, которые верят во множество жизней одной и той же человеческой души. Ты разделяешь их учение?

— Ну, не до такой степени. Считать, что человеческая душа может воплотиться и в животном и на этом основании не есть мяса — это уж чересчур. А если кто-нибудь вдруг придумает, будто человеческая душа может воплотиться и в рыбу, так что же нам тогда, и рыбу больше не есть?

— А если серьёзно?

— Я разделяю учение о карме и перерождениях в соответствии с наработанной кармой, но не думаю, чтобы несовершенные люди перерождались в животных — для этого вполне хватает и людей с неблагополучной судьбой. Хотя — это заблуждение индийцев и перенявших его у них орфиков с пифагорейцами я понять тоже могу. Судя по тому, какие глупцы иной раз встречаются среди людей, нетрудно предположить, что в прежней жизни их души обитали в баранах, — милетянка с Аглеей расхохотались, — И если, предположив и не найдя резонных возражений, принять это как истину, то почему бы тогда не посчитать верным и обратное? — тут уж мы поржали всей компанией.

За столом, конечно, все не на ложах развалились, а расселись — даже в элитных инсулах комнатам далеко до настоящих залов, но у нас ведь и не официозный помпезный пир, даже не греческий симпосион, а так, неофициальный междусобойчик «по простому», на которых и те же рафинированные греки нередко насыщаются сидя, так что места всем хватило с запасом, и никаких неудобств никто не испытывал. А компания собралась, надо отметить, представительная, хоть и без Фабриция, который зашился с государственными делами, и без Васькина, который был занят расследованием очередной обезьяньей бузы кое-кого из «блистательных». Да и другая у нас тут сейчас специфика, и основные гости — ей под стать. Обе гетеры, например, как бывшая, так и новенькая, ни разу не по млятской специализации приглашены, а как весьма хорошо образованные и по части культа жрицы греческой Афродиты. Финикиянка Телкиза — тоже не кто ни попадя, а верховная жрица финикийской Астарты. Ну и турдетанка Вирия — правильно, чужие здесь не ходят — тоже их коллега, то бишь верховная жрица турдетанской Иуны, которая тоже не бездельничает, а работает по той же самой специальности. Несколько выбивается из этого божественного профсоюза жриц любви Ретоген, верховный жрец Нетона, но и он приглашён не просто так, а по поводу — всё-таки главный бог на Турдетанщине, и без его служителя культовые вопросы решать — не по понятиям было бы. Да и с ним кое-что заранее обсудить надо, чтоб не было потом дурацких дрязг по второстепенным вопросам, в которых тонет суть…

— Я всё-таки не понимаю, для чего у входа в НОВЫЙ храм Иуны установлены СТАРЫЕ статуи, — рассуждала Клеопатра, — Если уж вы обновляете культ, объединяя её с Афродитой и Астартой, то разве не должна новая богиня и выглядеть по-новому?

— По-новому — это как? — насторожилась Вирия, — Как ваша Афродита? Вам дай палец, так вы норовите отхватить всю руку!

— Сближение с эллинским культом неизбежно, святейшая, — вступилась Юлька, — В Кордубе римляне уже сейчас чтут Венеру, которая и есть Афродита, так что в Бетике при власти римлян её культ рано или поздно втянет в себя и культ Иуны, и с этим ничего уже нельзя поделать. Мы же не хотим раскола единого турдетанского культа? Тогда, раз так — можно только опередить их в этом, сделав то же самое, но самим и по-своему, и это должно оказаться лучше, чем у них, чтобы не у нас подражали им, а у них — нам.

— Лучше — это значит ещё бесстыднее? Начиная с Афродиты Книдской, греки всё чаще изображают свою богиню в том виде, в котором приличной женщине пристало показываться только мужу, — турдетанская жрица, хоть и говоря по-гречески с трудом, продемонстрировала недюжинное для Испании знание предмета.

— Культ Астарты гораздо древнее культа Афродиты, и уже много столетий она предстаёт в наших храмах нагой, а мир от этого так и не рухнул, — заметила Телкиза.

— Мир не рухнул и от того, что ваши женщины служат Астарте телом — ты и это предлагаешь нам перенять у вас?

— Да ладно тебе, Вирия! Ты и сама знаешь не хуже меня, как нелегко отменить старинный обычай, если он соблюдался веками. И сейчас мы говорим не об этом обычае, которого тебе никто и не навязывает, а об изваяниях богини любви. Разве не должна она выглядеть желаннейшей из женщин?

— Может быть и должна, может быть ей и пристало пребывать нагишом внутри храма, раз уж к этому идёт дело у греков и римлян, но не снаружи же! Раздевать богиню на улице посреди города — где ты видела женщин, разгуливающих по городу голышом?

— Я кое-где видел, но не по эту сторону Моря Мрака, — вставил и я свои двадцать копеек, имея в виду кубинских гойкомитичек в финикийском Эдеме и в нашей Тарквинее.

— За Морем Мрака — может быть, но наш народ этого не поймёт.

— Здесь, конечно, это никчему, святейшая, — согласился я, — Статуи старого типа на улице будут уместнее новых.

— Если цель этого скульптурного бесстыдства — показать красоту богини, то не очень-то хорошо это получается ни у финикийцев, ни у греков, — Вирия, конечно, видела и статую Астарты, и привезённые нами из Коринфа маленькие копии самых знаменитых из греческих Афродит, — Астарта — не обижайся, Телкиза, но при её очень хорошей фигуре проработана она похуже наших статуй…

— Старинный канон, Вирия — сейчас её изваяли бы получше, — возразила та.

— А у Афродит при хорошей проработке никуда не годные фигуры и совсем уж жиденькие волосы — лучше бы они их не показывали вообще, чем показывать такие…

— Канон, — отмазала своих и Аглея, — Могут и лучше, если захотят.

— И гораздо лучше, — подтвердил я, — А теперь это могут уже и у нас.

— Твой скиф, досточтимый — вообще бесстыжий! Лучше бы он совсем голой эту девчонку показал, чем вот так НАПОКАЗ раздевающейся…

— Но многим нравится, святейшая, — отмазал я своего похабника.

— И мне нравится, — одобрил Ретоген, — Хороша! Был бы я помоложе…

— Хороша, я разве спорю? Но ТАК богиню никто и никогда ещё не изображал!

— Ну, если тебе не подходит — закажи другую, — хмыкнула финикиянка, — А эту — ну, мой храм Астарты, конечно, не так богат, но может быть, как-нибудь в рассрочку?

— Обойдёшься, Телкиза! — жрицу Иуны задавила жаба, — Я разве сказала, что не подходит? Необычно, бесстыдно, но раз уж мир катится к этому — не будем отставать от него и мы. Особенно, если в рассрочку, — когда речь заходит о самом святом, духовенство самых разных конфессий и культов становится поразительно единодушным, гы-гы!

Фарзой, конечно — стервец ещё тот. Просил же как человека свой эротический зуд маленько поумерить и сваять свою зазнобу ну хоть немножко поблагопристойнее — ага, примерно в таком духе, как и Вирии бы хотелось. Куда там! Нет, он, конечно, честно занялся и тем, чем сказано, но — млять, беда с этими творческими натурами — не пошло у него, хоть и разрешил я ему работать с зазнобой евонной, а не с бабёнкой пофигуристее, которую сам хотел ему навязать. Но раз уж парень увлёкся, то тут в приказном порядке навязывать — только портить всё дело. Попросил его только добавить форм, где следовало — немного, тут буквально сантиметры рулят. Слепить-то он модель честно слепил, и будь это не он, а обычный подражатель-ремесленник, так я был бы даже и доволен его трудом, но ОН-то ведь — знаю же прекрасно, на что он способен, когда «в ударе». А мы с Серёгой как раз в Мавританию собирались прошвырнуться, где тот припомнил выход нефти на поверхность. Маленький и говённенький, откровенно говоря, до хорошей-то нефти там бурить надо, а чем бурить прикажете? Да и не сама нефть нам нужна была, а как раз вот этот приповерхностный битум — и на битумную бумагу для изоляции электропроводки, и на битумный лак, и на много чего ещё. В общем, не до опеки фарзоевского творчества мне как-то оказалось, и дал я ему карт-бланш творить «как видит». Ну так он, стервец эдакий, и «увидел»! Нашли мы тот битум в Мавритании, порешали там вопросы с его добычей и поставками, возвращаемся домой с сознанием честно и хорошо выполненного долга, ведь без дураков большое и нужное дело сделали, а тут — ага, скиф тоже лучится от счастья и тоже с сознанием выполненного долга. Он как раз уже чеканил и полировал свою отлитую «стриптизёршу», а «правильная» модель так и стояла незавершённой. Доделать-то он мне её пообещал, но с такими тусклыми глазами, что я махнул рукой — посредственную работу и без него есть кому делать. Да и понравилась мне эта, если честно — решил даже, что если храму Иуны её в рамках религиозной реформы впарить не прокатит, так себе оставлю — и дома прекрасно смотреться будет. Фарзой ведь и волосы статуе зачернил, сделав её эдакой заправской жгучей брюнеткой, и тряпку ейную патиной выделил — и сам ведь, главное, до всего этого додумался, хрен кто так делает в античном мире. Собственно, как я понимаю, как раз эта повышенная натуральность Вирию и шокировала, как и тех греков в Коринфе, помнится, но здесь не Коринф и вообще не Греция ни разу, и каноны классические так не довлеют, а ценить красоту умеют и у нас, так что — прокатило. Даже и жаль как-то храму её уступать, уже ведь и дома мысленно пристроил, ну да ладно — заставлю этого стервеца «в качестве наказания» уменьшенную копию сваять…

— В Коринфе, конечно, не одобрили бы — слишком далека от канона, а главное — слишком хороша для большинства коринфянок, — высказала своё мнение Клеопатра Не Та, которая, приехав в Оссонобу, пока я с семейством в Лакобриге был, успела уже и увидеть эту фарзоевскую Иуну, и заценить её, — Оригинальны и очень красивы работы Леонтиска, но и на них иногда смотрят косо, а ещё оригинальнее были, как мне говорили, работы его раба-ученика, и мне очень жаль, что я их не застала. Говорят, что старик сильно ревновал к его мастерству и избавился и от этих работ, и от него самого. Представляете, он продал талантливейшего ученика какому-то заезжему варвару!

Аглея, переглядываясь со мной, держалась, сколько могла, но в конце концов сложилась пополам от хохота, а вслед за ней заржали и мы.

— Я разве сказала что-то смешное? — не въехала милетянка, — Это же трагедия!

— Ну, во-первых, Леонтиск продал парня не из-за ревности к его мастерству, а оттого, что иначе ему грозили неприятности, а парню — ОЧЕНЬ большие неприятности, — ответил я ей, — Во-вторых, парню не пришлось жалеть о переменах в своей судьбе — ему живётся очень даже неплохо. А в-третьих, у тебя хорошие шансы увидеть его работы.

— Ты уверен? Почему ты так думаешь?

— Я не думаю, а знаю точно. Видишь ли, Клеопатра, мир тесен — этот купивший парня «какой-то заезжий варвар» сидит сейчас перед тобой, — мы заржали всей компанией при виде её изумлённых глаз.

— Прости, досточтимый, я не хотела оскорбить тебя, — пролепетала гетера.

— Пустяки, мне правда в глаза не колет. А статуя, которую мы сейчас обсуждали — как раз его последняя работа…

— Судя по ней, Эллада потеряла великого мастера, которым могла бы гордиться.

— В теории, Клеопатра, — заметила Юлька, — А на деле что ожидало бы варвара в любом из эллинских полисов? Ну, получил бы он свободу, допустим, но так и остался бы бесправным метеком — не всякий эллин получает гражданство в ЧУЖОМ полисе.

— И это ещё в САМОМ лучшем случае — если бы случилось такое чудо, что его не затравили бы за его неканоническую оригинальность, — добавил я, — На деле же как раз от этого мы с Леонтиском его и спасли. Тоже своего рода чудо для парня, но для Эллады он потерян в любом случае. Да и сам Леонтиск разве не являет собой похожий пример, хоть и в более мягкой форме?

— Ну, с ним пока ещё ничего не случилось. Его порицают, но никто не трогает.

— Леонтиск — эллин и полноправный гражданин Коринфа. Да и ему ли не знать своих сограждан-эллинов? Ему не нужно объяснять, как опасно быть НАМНОГО лучшим, чем любой из окружающей его толпы. Я думаю, он и сам ничуть не менее талантлив, чем купленный мной у него парень-скиф, но он с детства приучен «уважать общество» и не раздражать сограждан СЛИШКОМ ярким превосходством над ними. Поэтому он жив и не затравлен, но в результате Коринф и вся Эллада имеет в его лице не ВЕЛИКОГО, а просто очень хорошего скульптора, а великий потерян для них точно так же, как и вот этот скиф, которого я увёз из Коринфа. Так что не он первый и наверняка не он последний…

— Глупцы, конечно, — согласилась милетянка, — Вот так же примерно и афиняне затравили Сократа.

— И Сократа, и Алкивиада, и Фемистокла, да и сам Перикл избежал остракизма только за счёт потакания толпе. Для этого он притеснял и доил союзников, а такое разве могло кончиться добром? Не просто глупцы — обезьяны! Ты была уже в нашем зверинце?

— Ну, уж туда-то Аглея сводила меня в первый же день — интересно, конечно! Но вот эти с их собачьими мордами не очень-то похожи на людей.

— Это те самые псоглавцы, которых ваши географы с лёгкой руки Гесиода где только не помещали, — пояснила ей моя, — А на самом деле они живут только в Африке, и как ты могла убедиться, это никакие не люди, а обыкновенные обезьяны. И ты не только на головы их пёсьи смотри, а ещё и на их поведение — ничего не напоминает?

— Верно, оно очень похоже на поведение дурно воспитанных людей, — признала гетера, — Ваши дети поэтому и дразнят друг друга обезьянами?

— Да, мы для того и привезли их из Африки, чтобы показывать нашим детям, на кого похож дурно воспитанный человек, — ответил я ей.

— Но внешнее сходство не так уж и велико.

— Есть и более похожие, — я имел в виду макак-маготов, тоже в нашем зверинце уже имевшихся.

— Да, я видела и их, но и они не настолько похожи на людей, чтобы объяснить эту вашу странную философию, по которой люди произошли от обезьян.

— Ну, не от таких обезьян — ещё более похожие на людей и покрупнее, близких к людям размеров, водятся южнее, в глубине Африки. Их встречали там моряки Ганнона Мореплавателя и приняли за диких волосатых людей, но живыми захватить не смогли и привезли в Карфаген только их шкуры. А были когда-то и совсем человекоподобные, мы бы с трудом от человека отличили, но это было настолько давно, что и памяти о них не сохранилось. Те из них, которые не развились в людей, давно вымерли, поскольку люди — даже голопузые дикари — оказались совершеннее их и лучше приспособленными к жизни.

— Меня вот и удивляет в вашем учении то, что у вас всё живое меняется…

— Погоди, я ей сейчас покажу, — сказал мне Серёга, пока я прикидывал, как бы ей подоходчивее разжевать, — Вот, смотри, — геолог принёс из другой комнаты две каменюки и показал милетянке одну с крупной раковиной аммонита, — Что это такое по-твоему?

— Ну, похоже на бараний рог, кажется…

— Да, похоже. А вот это? — он показал вторую каменюку.

— Такой же, но только… Таких маленьких бараньих рогов не бывает…

— Вот именно. А на раковину улитки не похоже?

— Ну, есть некоторое сходство, но именно вот таких улиток я никогда не видела и даже ничего о них не слыхала.

— Правильно, сейчас таких нет нигде. Когда-то очень давно их было много, но они все вымерли, и от них остались только вот такие окаменевшие раковины. Теперь есть только современные моллюски, которых не было во времена этих, — Серёга не вдавался в тонкости вроде той, что аммонит — не брюхоногий моллюск, а головоногий, родственный современным кальмарам и каракатицам, а не улиткам — по раковине это хрен докажешь.

У Клеопатры Не Той серёгины образцы забрала посмотреть Аглея, а уже у неё — духовенство. Рассматривают, меж собой переглядываются, качают головами.

— Так что же это получается? Что история создания богами мира, которую они сами открыли нашим предкам, неверна? — спросил Ретоген, — Возможно ли такое? — сам он наверняка считал свой вопрос чисто риторическим, так что отвечать на него следовало как можно аккуратнее.

— Я не знаю, святейший, всех подробностей, открытых богами тем людям, что жили на земле задолго до нас. Знаю только, что в те незапамятные времена люди жили гораздо проще, чем теперь. Не было у них городов, не было и учёных, а сильно ли знания простого тёмного крестьянина об устройстве мира отличаются от знаний малого ребёнка? И тебе ли не знать, святейший, что детям надо всё объяснять проще, чем взрослым — так, чтобы им было понятно, но упрощение — это всегда и невольное искажение точности, и то, что мы рассказываем детворе, не так уж и редко бывает далеко от правды? Боги поведали людям то, что сумели объяснить им просто и понятно для их малых знаний, а их дети и внуки, наверное, и запомнили не всё, а только то, что поняли, и только так, как поняли из пересказов своих отцов и дедов. Стоит ли удивляться всем накопившимся за множество не владеющих письменностью поколений неточностям? И стоит ли порицать за это предков? Как сумели, так и передали будущим поколениям, и уже за это они достойны похвалы, — мы с верховным жрецом Нетона не настолько были оба сильны в греческом и говорили, конечно, уже по-турдетански, а гетере переводила Аглея.

— То есть боги открыли людям истину, но люди поняли её неверно?

— Ну, так уж прямо и неверно. Очень кратко и неточно, скажем так.

— Верно, но неточно? — жрец рассмеялся, и это был хороший признак, потому как обычно, когда «не могут поступиться принципами», то и чувство юмора отключается.

— В Элладе сейчас очень многие разочарованы наивностью нашего эллинского мифа о создании богами мира, — добавила милетянка, когда ей перевели, — А это ведёт в свою очередь к разочарованию и в самих богах. Все, кто достаточно образован, понимают, что истина должна быть сложнее, и философы ищут её, но то, что они находят, нелегко примирить с простой и наивной верой предков. А ваше новое учение, если я правильно его поняла, даже и на их фоне какое-то — ну, СЛИШКОМ новое, что ли? Гелиоцентризму учил Аристарх Самосский, и я слыхала, что его взгляды разделял и Архимед, но даже он при всём своём авторитете не осмеливался учить этому открыто. А у вас ещё и атомистика Демокрита Абдерского, тоже не очень-то одобряемая большинством. Демокрит, правда, не разделял аристархова гелиоцентризма, но Млечный Путь считал густым скоплением звёзд, которые сливаются для наших глаз в единое целое по причине их близости между собой и удалённости от нас. Вы тоже так считаете?

— Да, мы тоже разделяем это учение Демокрита. То большое звёздное скопление мы называем Галактикой, в которую входит и наше Солнце, и ближайшие к нему звёзды, а Млечный Путь — более удалённая от нас её часть, — объяснил ей Серёга.

— А его учение о множественности обитаемых миров?

— При нашем уровне знаний его нельзя ни доказать, ни опровергнуть, — ответил я, — Предки не оставили нам сведений о них, и мы не знаем, открывали ли им его боги, но существование других миров, во многом подобных нашей Земле, не противоречит логике. Верить в них или нет — личное дело каждого, но приходится, по крайней мере, допускать возможность их существования, как допускал её и Демокрит.

— Личное дело каждого? В эллинских полисах так не считают. Ваш Абсолют, как я его поняла, напоминает Анаксагора Клазоменского — его Мировой Ум. Но и судьба Анаксагора не очень-то завидна — его обвинили в безбожии и осудили, и только Перикл едва убедил судей заменить смертный приговор изгнанием из Афин. Обвиняли и судили и Аристарха Самосского за то, что «двигает Землю», и его счастье, что он хотя бы уж не отрицал богов, иначе ничто не спасло бы и его. А Демокрит, хоть и сумел оправдаться перед судом сограждан, не избежал репутации умалишённого, и только Гиппократ смог вернуть ему его доброе имя. Судьба Сократа вам известна, и хотя сейчас, конечно, уже не те времена, но ведь и судили его за гораздо меньшие разногласия с общепринятым.

— Ну так ничем хорошим это для Эллады и не кончится.

— Многие и в самой Элладе так считают, но традиция слишком сильна, и никто не хочет повторять судьбу Сократа и Анаксагора.

— У нас здесь, хвала богам, не Эллада. ПОКА ещё не Эллада, — выделение слова «пока» я адресовал, конечно, не столько этой здорово подкованной в философии гетере, сколько представителям турдетанского жречества, — Но римляне, конечно, принесут и в Испанию культуру Эллады, которую сейчас перенимают у неё сами, а вместе с ней — и её богов, и все её нынешние болезни. Что в этом изменится от того, что Зевс прибудет к нам под именем Юпитера, а Афродита — Венеры? — означенного Зевса — он же и Юпитер — я упомянул уже специально для Ретогена — не по прямой профессиональной аналогии, а по аналогии главенства в местном пантеоне.

— Не нужно повторять того, что Юлия уже объясняла Вирии о будущем слиянии культов Иуны и Венеры, — предвосхитил он мой плавненький переход, — Я всё это хорошо расслышал и прекрасно понял, что сказанное касается ВСЕХ богов, включая и Нетона. По своей морской части он будет сливаться с греческим Посейдоном и римским Нептуном, а по части подземных сил — с Гефестом и Вулканом. Эта вторая часть для нас даже важнее — как для народа в основном сухопутного. Но это вполне нормально и естественно — ясно же, что каждому народу боги являлись в самом подходящем для этого народа обличье. А в чём ты видишь опасность?

— Опасность кроется в детской наивности всех традиционных мифов о создании мира, святейший — что турдетанских, что греко-римских. А слившись в одно целое, они из-за множества несовпадений в мелочах сложатся в ещё более наивную картину, верить в которую станет ещё труднее. И как греки сейчас, разочаровываясь в устаревших мифах, неизбежно тем самым разочаровываются и в самих богах, так же случится когда-нибудь и у нас. Римлян пока ещё спасает их слабая образованность, но с её ростом то же ждёт и их, а вслед за ними и вместе с ними — и нас. Тебе ли, святейший, не понимать, что когда народ разуверивается в СВОИХ богах — на их место неизбежно приходят ЧУЖИЕ, часто ничем не лучшие прежних, просто не успевшие ещё разочаровать в себе людей?

— Ну, боги могут ведь и ПОСТЕПЕННО меняться. Наши боги — не стану этого скрывать — тоже не с самого начала выглядели так, как выглядят сейчас.

— Это если у них будет время, святейший. Но что, если чужой культ окажется СЛИШКОМ чужим и не склонным к слиянию со здешними?

— Судя по этой вашей идее Абсолюта, ты намекаешь на единобожие наподобие египетского культа Атона? Но он ведь и в самом Египте продержался недолго.

— Есть страна на самом восточном краю Внутреннего моря, где культ Единого держится уже много поколений.

— А, этот иудейский Яхве? Ну и что же в нём такого уж опасного? Маленькая страна с маленьким и малокультурным народцем, и расположена по ту сторону мира, и бог у неё самый обыкновенный, и сами иудеи слишком слабы, чтобы навязать своего бога силой, да и не проповедуют они его культа даже ближайшим соседям.

— Но они ждут пророка, святейший, которого называют Мессией. И он, как они считают, должен вознести их и их бога над всеми прочими. А раз ждут — всегда найдутся и желающие стать таким пророком. Что, если какой-нибудь очередной из них предложит вдруг новое учение, соблазнительное для тёмных масс, да ещё и в момент разочарования в прежних богах у соседних народов? — и у нашего высшего духовенства «форма допуска» не та, чтобы посвящать его в наше послезнание, так что приходится шифровать его в духе «если бы, да кабы».

— Ты хочешь сказать, что их проповедники вместе со своим богом принесут и своё учение о создании мира? Но ведь и оно тоже наивно, и ничем оно у них не лучше ни нашего, ни греческого.

— Главное, святейший, что оно и НЕ ХУЖЕ, и у него будет притягательный для ротозеев эффект НОВИЗНЫ. А бог проповедников с Востока будет ведь ещё и нетерпим к другим богам, как нетерпим к ним и нынешний иудейский Яхве. И поэтому нам особенно важно, чтобы где-то на полпути к нам их проповедь столкнулась с философией, намного превосходящей иудейскую основу их учения — настолько, чтобы им пришлось выбирать между сменой этой основы и неудачей проповеди своего нового учения на Западе. И тогда — пусть выбирают, что хотят, и что бы они ни выбрали, нас это вполне устроит.

— И в качестве вот этой НОВОЙ основы ты предлагаешь вот это ВАШЕ учение?

— Я бы с удовольствием выбрал какое-нибудь из уже известных, если бы среди них нашлось подходящее. Но такого нам не попалось.

— Среди известных мне таких нет, — подтвердил жрец, — И я понял смысл вашего. Его не опровергнут ни опыт народа, ни открытия учёных, а многие из них — как вот эти раковины древних моллюсков, например — будут только подтверждать его, — он протянул оба образца обратно Серёге, — И богов, культы которых примут такое учение, народ будет продолжать чтить ещё множество поколений. Но всё-же мне кажется, что для широких масс ваше учение слишком сложно. Чтобы понимать его правильно, нужно хоть какое-то образование, а откуда оно у неграмотного крестьянина? Не получится ли так, что это ваше так хорошо продуманное и такое логичное учение проиграет наивному и нелогичному, но зато простому и понятному для любого глупца?

— Так и будет, святейший, если чужое учение поновее и пособлазнительнее для простецов, чем традиционное, появится уже завтра или в ближайшие двадцать лет. Если случится так, то мы опоздали, и сделать уже ничего нельзя. Но если наша судьба не столь плоха и отпустит нам хотя бы двадцатилетний срок — а я надеюсь, что она отпустит нам и больше — за двадцать лет мы успеем ввести школьное образование для всего народа. Не все способны понимать так легко и быстро, как понял ты, святейший, но за месяцы учёбы поймут многие, а за годы — почти все. Останутся, конечно, совсем уж безнадёжные дурни, но это будут единицы из сотен. Пускай себе живут на неподвижной и неизменной плоской Земле, вокруг которой вертятся маленькие Солнце, Луна и звёзды, и пускай над такими смеются все, кого боги не обделили умом. Так же точно будут смеяться и над приезжими с Востока — из этого плоского мира, сотворённого иудейским Яхве за неделю и с тех пор пребывающего неизменным, — тут уж расхохотались и наши, и обе гречанки, и жречество.

— С этим понятно, — резюмировал Ретоген, — Ну а учение об едином Абсолюте, создавшем мир и явившем людям самих богов — к чему оно? Мы и так прекрасно знаем о единой Высшей Силе и о том, что боги, которых мы почитаем — просто её части, явленные нам для нашего же удобства. Но зачем перегружать этим знанием простой народ, если Высшей Силе или, если угодно, вашему Абсолюту, нет дела ни до Земли, ни до людей на ней, и милость надо вымаливать всё равно у богов?

— Так в этом-то ведь и вся суть замысла, святейший. Такое знание народа никак не повредит его почтению к богам. Абсолют выше их, и ему нечего с ними делить. А чего его чтить, собственно, когда до него всё равно не докричаться, и есть специальные боги, как раз на то им и явленные? Зато над любыми проповедниками ОБЫКНОВЕННОГО бога, объявленного ими Единым и не терпящим никаких иных богов, хорошо знающий об истинном Абсолюте народ только посмеётся, как и над теми неучами, что так и не сумели осилить школьной учёбы. Захотят, чтобы и у нас чтили их обожествлённого пророка — пусть выбирают между ним и своим Яхве. Выберут пророка — пусть принимают вместо Яхве нашего истинного Абсолюта, и тогда нам нетрудно и не жалко принять их пророка в число наших богов. Всё равно их много, и одним больше, одним меньше — какая разница? Ну а те, кому дороже их Яхве, пусть и возвращаются вместе с ним туда, откуда пришли — нам он здесь такой не нужен, у нас истинный Абсолют есть.

— Ну а зачем нам тогда их пророк, учение которого они, как ты считаешь, будут проповедовать всем, в том числе и нам? Не проще ли выпроводить и его вместе с их Яхве?

— Мы прекрасно обошлись бы и без него, святейший, если бы не Рим. Ты же и сам знаешь, как топорно и неуклюже римляне боролись с сектой адептов Вакха. Поймали только часть, а остальные продолжают отправлять свои обряды тайно и втягивать в них всё новых и новых людей. Счастье римлян в том, что сами их обряды безобразны и не для всякого привлекательны. А теперь представь себе, что там появилась новая секта, гораздо благопристойнее этих, и учит правильным вещам, против которых нет возражений ни у тебя, ни у меня, да ещё и обещает за их исполнение вечное блаженство в загробной жизни, и единственный её недостаток — нетерпимость их бога ко всем прочим богам. Ну так для простого малограмотного обывателя это разве недостаток? Разве ему не дешевле одного единственного бога чтить и одного только его жреца кормить, чем десять жрецов десяти разных богов? Представляешь, как легко такая секта будет вербовать новых адептов? А римляне слишком прямолинейны и бороться с ней будут, скорее всего, так же неуклюже, как боролись и с культом Вакха…

— И могут проиграть, — закончил за меня въехавший Ретоген, — Не сразу, но в конце концов очень запросто могут и проиграть. И наши боги, слившиеся со старыми римскими, окажутся тогда на проигравшей стороне, враждебной богу-победителю.

— Да, если мы не устраним причин для этой враждебности заранее. Рим велик и силён, и враждовать с ним в случае вражды наших богов мы позволить себе не можем…

— Да понял я это, понял. Но как ты предлагаешь это предотвратить?

— Для этого НАША новая философия должна преградить путь иудейскому Яхве и его нетерпимости не на наших, а на римских границах. Ещё лучше — на греческих. Сами римляне ничего внятного не придумают, а греки хоть и придумают, но не сформулируют просто и понятно для масс, а когда спохватятся — не договорятся меж собой, чей вариант лучше, так что ни на римлян, ни на греков в таком деле полагаться нельзя — или проспят, или провалят. Лучше уж заранее подарить им готовое учение, о котором, как только оно им понадобится, они давно уже будут знать. Сумеют вообще выпроводить новый культ взашей — прекрасно, тогда он и нам не нужен, а не сумеют — он будет, по крайней мере, пересажен с иудейской основы на нашу и терпим к греко-римским и к нашим богам, а мы — готовы к мирному приёму нового бога в число наших.

— Мне кажется, Максим, что ты преувеличиваешь опасность иудейского бога. И страна его далека от нас, и не проповедуют иудеи его культа другим народам, и этому их обычаю уже много веков. С чего бы им вдруг менять его? Если и найдутся вдруг такие, то сколько их таких будет среди всего их народа, и разве не угомонят их сами же иудеи? Но вот кое в чём другом я согласен с тобой полностью. Римская культура и сейчас уже выше нашей и этим привлекательна для многих наших соплеменников в Бетике. А когда они и греческую культуру переймут, которая ещё выше их собственной — мне страшновато даже представить себе, как притягательна она будет для наших людей. Вот эта опасность ближе и понятнее. Их мифы так же стары и наивны, как и наши, но вот сами их боги — крепкие, величественные и выглядят живее и достовернее наших, а их богини гораздо женственнее и привлекательнее наших в своей бесстыдной наготе. Как греческая гетера манит сильнее, чем греческая же домашняя затворница, так же и их богини в сравнении с нашими, а с ними становятся привлекательнее и их мифы. Наша традиция не в силах противостоять такому натиску, и раз уж эллинизация нашей культуры неизбежна — будет лучше, если она придёт к нам не через римлян, а так, как предлагаешь ты — по нашей собственной воле и напрямую от греков, минуя римское посредничество и раньше его, а главное — пусть она будет такая, какую выберем мы сами, и гораздо лучшая, чем та, что принесут римляне.

— Я рад, что ты понимаешь это, святейший.

— Понимаю, как видишь. Но при этом я понимаю и Вирию с её колебаниями — ведь эта новая статуя Иуны по-гречески бесстыдна и абсолютно не в наших традициях, но она лучше и совершеннее греческих — с ТАКИМИ богами нам уже не будут страшны ни греческие, ни римские. Я надеюсь, Иуна не единственная из наших богов обновит своё обличье? Я, конечно, не могу не радоваться тому, как чтут Нетона за Морем Мрака, но не пора ли и здесь почтить его надлежащим образом? — жрец намекал на давешнюю статую Нетона, отлитую для храма на Азорах.

— Там, святейший, маленькие острова посреди бескрайнего моря, и Нетон для них нужен морской — трудно ли было «срисовать» его с греческого Посейдона? Здесь же, как ты сам говоришь, у Нетона разносторонняя деятельность, и нельзя упустить ни одной из сторон. Это гораздо труднее, и без твоей помощи нам тут, боюсь, никак не обойтись. Хорошо ли будет, если в спешке или по незнанию мы упустим что-то важное?

— Я понял тебя, — благосклонно кивнул Ретоген, — Конечно, поспешность в столь большом и важном деле только повредила бы ему, и разумеется, мой долг как служителя Нетона помочь вам изобразить его новое обличье хорошо и правильно. Что же до картины создания нашего земного мира…

— Разве не должна и она у нас быть гораздо лучшей, чем всё, что только сумеют придумать греки? Пусть уж лучше они обсуждают НАШУ философию и сравнивают её со своей, чем мы будем выбирать из их плохо продуманных и непригодных для нас учений.

— Но ведь римляне же всё равно будут насаждать в Испании их.

— Конечно будут, святейший. Поэтому нам и важно, чтобы наше учение успело стать одним из них и именно так и воспринималось самими римлянами. И тогда мы, как бы уступая им и принимая насаждаемую нам греческую философию, на деле примем то, что нужно нам самим. Своё, но через греков, и таким образом как бы греческое.

— Мне кажется, греки обязательно чего-то недопоймут и всё переврут.

— Да и пускай, святейший. А мы и сами тоже в свою очередь где-то чего-то не так поймём, где-то что-то с греческого на турдетанский не так переведём, и в результате тоже переврём «их» учение так, как нужно нам. Мы ведь варвары, и нам это простительно.

— То есть мы изобразим повышенное рвение малограмотных, но ревностных в своих устремлениях быть правильнее всех неофитов? — окончательно въехал жрец.

— Именно, святейший. И если мы сделаем это раньше, чем до этого дойдут руки у самих римлян, у нас будут хорошие шансы если и не повлиять по этой части на сам Рим, так хотя бы уж охватить этим добрую половину Испании, включая и Бетику. И тогда уже поздно, да и незачем будет что-то менять в учении, ПОХОЖЕМ на греческое, а главное — УЖЕ «открытом» своим благочестивым почитателям богами, ОЧЕНЬ ПОХОЖИМИ на греко-римских — гораздо больше похожими, чем те похожи сами на себя…

— Это вы хорошо придумали, — признал Ретоген, когда отсмеялся, — Благочестие римляне смогут только одобрить, а благочестивый человек разве спорит с божественной истиной? Богов надо чтить, а вместе с ними — и явленные ими священные откровения. То, что ты предлагаешь — очень ново и очень непривычно, и ты хорошо сделал, что заговорил об этом впервые здесь с нами, а не на Большом Совете. Всё это нужно ещё хорошенько обдумать и мне самому, и моим жрецам…

После того, как договорились о главном, Телкиза ещё поканючила на предмет статуи для ейного храма Астарты, и Вирия тут же забеспокоилась, не окажется ли она лучшей, чем статуя Иуны. Понятно, что позволить финикийской диаспоре, подлежащей в перспективе ассимиляции, переплюнуть титульную нацию было никак нельзя, так что сошлись на компромиссе — новую статую Астарта получит, и она будет сопоставимого с турдетанской Иуной качества, но существенно меньшего размера. Насколько существенно — моя супружница хохотала, когда финикиянка, баба достаточно эффектная, скосив на неё взгляд, завуалированно намекнула мне на свою готовность обсудить размер новой статуи Астарты прямо на месте, то бишь в своём храме и без свидетелей, а когда её турдетанская коллега, попросив Велию для приличия заткнуть ухи и ничего не услыхать, высказалась прямо открытым текстом, что хоть сама она уже и не в том возрасте, чтоб в постели такие вопросы решать, это абсолютно не значит, что у неё в храме не найдётся жриц помоложе, посмазливее и ничуть не уступающих кое-кому в постельных навыках, наши ржали все. Потом, когда Аглея перевела всё это Клеопатре Не Той на греческий, то и гетера, развивая хохму, поинтересовалась, нельзя ли и для Афродиты статую заказать, а размеры она тоже готова обсудить, и не за одну ночь, поскольку вопрос ведь большой и серьёзный, и она это прекрасно понимает — тут уж до слёз хохотало и духовенство. В общем, Телкизе пришлось удовольствоваться тем, что новая Астарта будет не в натуральную величину, как Иуна, а в две трети от натуральной величины. Впрочем, учитывая, что в натуральную величину в её оссонобском храме была только старинная терракотовая статуя, неоднократно битая при землетрясениях и склеенная, живого места практически не найти, мраморная поновее её была, но только половинного размера, а бронзовая — вообще в локоть, то бишь примерно полуметровой, и ни одна из них даже отдалённо не тянула на наше качество, обижаться финикиянке оснований уж точно не было.

Затем прибыл посыльный с сообщением, что дети возвращаются с экскурсии на водокачку, духовенство откланялось думать свои мысли и шушукаться в своих кулуарах о предложенной нами религиозной реформе, да и мы сами разбежались по домам задавать потомству корм. Отужинали молодняк, выслушали их впечатления от системы городского водоснабжения и от водохранилища, выглядевшего с водокачки солидно, созвонились по радиотелефону, да и вывели семьи на вечерний выгул. Мы детвору ведём к парку, бабы следом, болтая «о своём, о женском». Как раз и Васькин освободился и тоже своих вывел, да и Фабриций со своими ожидался…

— Когда мне рассказали, что у вас в Оссонобе многоэтажные дома как в Тире и Карфагене, я ожидала увидеть финикийский город, где будет тесно и пыльно, — щебетала сзади по-гречески Клеопатра Не Та, — В Риме, когда я увидела эти их инсулы, я и вовсе пришла в ужас — как в этих муравейниках можно жить?! Эта теснота, эта грязь, этот шум и эти грубые и бесцеремонные мужланы на улицах! И это нынешние гегемоны Эллады?! Я с ужасом думала, что же я тогда увижу здесь, но увидела вполне приличный город. Это не Коринф, конечно, и не мой родной Милет, но даже и эти ваши огромные многоэтажные дома на множество жильцов выглядят совсем иначе, чем в Риме — просторнее и красивее, гораздо чище, даже на улицы никто не выплёскивает нечистоты — я уже заметила, как вы совершенно без боязни ходите прямо у самых стен домов.

— Ну, и у нас не все улицы и не все дома так просторны и красивы, как эти, здесь ведь живут не совсем уж простые горожане, но тех ужасов, которые ты рассказываешь о римских инсулах, здесь не ищи — это Оссоноба, — ответила ей сменившая Аглею в качестве её гида Хития, — Разве только Старый город, ещё финикийский, ну и в Гадесе ещё есть не очень хорошие кварталы, а Новый с самого начала строился по образцу самых лучших кварталов Карфагена, и даже ещё лучше. А как тебя в Рим занесло?

— Да я и не собиралась сперва. Но в Коринфе при выпуске мне намекнули, что я в городе лишняя, в других хороших городах тоже хватает своих гетер, и мне там рады не будут, а в какую-нибудь дыру не хотелось самой. Ну, чтобы перекантоваться на какое-то время, пока не определюсь с планами, попросилась к Гелике Фиванской…

— А почему именно к ней? — фиванка была как раз из их с Аглеей выпуска, так что обе её прекрасно знали.

— Ну, у неё как раз её напарница приболела, а мне ведь прозрачно намекнули, что мой самостостоятельный промысел добром не кончится. А кроме того, ты же и сама знаешь, каковы эти симпосионы — играй на флейте, танцуй, развлекай эту пьянь плоскими шутками, а они тянутся к тебе лапами и норовят затащить на ложе.

— Знаю, конечно. Ну так а чего ты ожидала?

— Так в том-то и дело, что Гелику не только на такие, а иногда и на симпосионы философов приглашают — она ведь самая умная…

— Самая умная? — спартанка расхохоталась, — Ну, среди тех, кого не выперли из Коринфа — может быть, и самая умная. И долго ты у неё продержалась?

— После пятого симпосиона она придралась к пустяку и выгнала меня взашей…

— За то, что ты оказалась умнее её и не сумела этого скрыть?

— А ты откуда знаешь?

— Нам ли с Аглеей её не знать! — снова расхохоталась Хития, — Неглупа, но особо уж в нашем выпуске умом не блистала! В Рим ты после этого подалась?

— Ну да, тут как раз и объявили, что Сципион Азиатский приглашает эллинских поэтов, актёров, танцовщиц и музыкантов в Рим на большие Игры, а мне деваться некуда, и что было делать? Собралась и поехала в качестве танцовщицы и флейтистки. Надеялась, конечно, за время Игр подыскать поклонников поумнее и покультурнее, но куда там! Ведь были же там и такие, как раз из сципионовского кружка, но как раз сейчас у них в Риме не лучшие времена — многие разорены и едва сводят концы с концами, Луций Азиатский в их числе, а сам Публий Африканский удалился из города и, как говорят, не намерен больше в него возвращаться. А преуспевают такие, что перед ними даже танцевать противно — не то, что ноги для них на ложе раздвигать. Того, что заработала на Играх, хватило на зиму самой, но рабынь-помощниц, хоть они в Италии и гораздо дешевле, чем у нас в Элладе, купить было уже не на что. Весной поехала в Кампанию, там всё-таки много эллинов, но и там спрос на настоящих гетер оказался невелик, а опускаться до уровня обыкновенной порны не хотелось. Совсем на юг Италии мне ехать отсоветовали — там нашли сбежавших из Рима вакхитов, многих схватили, и никто теперь больше не устраивает симпосионов с гетерами — все боятся, как бы их не приняли за Вакханалии и не донесли властям. Думала о Карфагене, но мне сказали, что тоже велика конкуренция, посоветовали Кордубу, но в Гадесе я услыхала, что и там тоже все в страхе перед обвинением в вакхических оргиях. Случайно встретила эллина из Гасты, и он посоветовал податься с ним и его друзьями к вам в Оссонобу…

— Ураниды Деметрия?

— Да, а ты откуда знаешь?

— Так ведь они же от нас в Гасту и перебрались. Им их вера воевать не велит, а нам здесь такие не нужны, ну наши и спровадили их в Бетику. Большая часть, правда, уже свою веру пересмотрела и обратно к нам вернулась, не заладилось у них что-то и там, а с десяток из них уже и отслужили первую кампанию. С тобой сколько их приехало, трое? Интересно, остался ли там с Деметрием хоть кто-то?

— Двое. Говорят, оба боятся крови — чуть ли в обморок при виде её не падают. А о вас говорят, что вы жестоки, когда считаете это необходимым, но избегаете ненужного кровопролития. Деметрий и сам склоняется уже к мысли, что хоть это и зло, но совсем его не избежать, а у вас оно — наименьшее.

— Ты с ним общалась? — так, это уже юлькин голос.

— Да, перед отъездом сюда я побывала у них в Гасте. С Деметрием мы говорили о многом — он ведь очень мудрый человек, и если не обращать внимания на эти его мечты о несбыточном, то в остальном ведь его взгляды очень близки к вашим. Вам ведь, как я поняла, нужен эллинский философ, который будет учить тому же, чему учите и вы?

Мы с Володей переглянулись и едва сдержали рвущийся наружу хохот. Святая простота, млять! Как раз в этих мечтах означенного Деметрия о несбыточном, на которые нам предлагается не обращать внимания, мы с ним и расходимся так, что лузитанский или кельтиберский дикарь куда ближе нам по взглядам и роднее, чем этот в остальном очень даже неплохой и очень неглупый грека. Одумается и выбросит из башки блажь — дайте боги, буду только рад, но пока-что этого не произошло, а я предпочитаю иметь дело ну никак не с теми, кто подставляет вторую щеку, схлопотав оплеуху по первой. Нет, ну в принципе-то можно и так, но только с небольшой поправочкой. Сперва с ухмылочкой ломаем ущербному уроду все пальцы на той руке, которой он осмелился нам оплеуху влепить, а потом — ага, можно с ещё более широкой ухмылочкой и вторую щеку ему под вторую руку подставить. Типа, евангелие от меня, прошу любить и жаловать, гы-гы!

Я ж чего эту Клеопатру Не Ту только сегодня и увидал, хоть и кантуется она тут уже с неделю? Алиби у нас с семейством, в Лакобриге мы осенние каникулы детей проводили, только вчера и вернулись. Велия и Софониба с детьми отдыхали, а я — ну, не то, чтоб перетрудился, но между отдыхом и делом иногда занимался — налаживал обжиг цинковой обманки для её перегонки не в окись, а в сульфат. Тот гигантский самогонный аппарат, в котором современная промышленность нашего прежнего мира цинк из окиси получала, нам не по зубам, а он, сволочь, восстановившись углём, сразу же испаряется, так что не подходит нам его угольное восстановление из окиси, а подходит электролиз его сульфата, который я и буду теперь в Лакобриге нарабатывать, да в азорский Нетонис на тот электролиз и в дальнейшую работу отправлять — ага, вместе с тем оборудованием, что тоже в Лакобриге делается. Ведь цинк в товарных количествах — это латунь, а латунь — это не только листовой прокат, это ещё и прессование, и штамповка. Массовое производство, короче, тех ништяков, которые только в массовом виде и делают погоду. Хотя бы тех же самых унитарных патронов к огнестрелу, например, без которых немыслимы ни быстро перезаряжающийся револьвер, ни скорострельная винтовка, ни пулемёт.

И из латуни-то нормальной вменяемую патронную гильзу в один присест хрен отштампуешь, там куча промежуточных операций, и об отжигах между ними для снятия напряжений в металле тоже забывать не след, и наемся я ещё с этим говна, пока оснастку с оборудованием отлажу, но с латунью это уж всяко полегче будет, чем со сталью, а нам, хвала богам, не сотни миллионов патронов нужны, а сотни тысяч. Не современный мир, чай, в котором среднестатистический боец-призывник приходит в ужас от одной только мысли о том, что сейчас человека убить придётся, из чего и растут ноги, как мне сильно мнится, у той сотни тысяч выстрелов, что приходится по статистике на одного убитого ими в современных войнах. Античный боец живёт в другом мире и воспитан иначе, а для того, кто меч в брюхо противнику всадит без особых душевных терзаний, всадить в него же пулю — дайте ему ту пулю, дайте ружжо, научите стрелять и не путайтесь после этого у него под ногами, а просто покажите ему, в чьей тушке дырку сделать надо. Есть, конечно, и такие, как эти ураниенутые, но мизер, хвала богам, основной же массе не нужно очень уж долго разжёвывать, чем обезьяна в человеческом обличье отличается от нормального человека, и какая философия для неё наиболее проста и доходчива — правильно, «у нас есть пулемёты, которых у вас нет»…