Черное знамя

Под хмурым небом осени. 4

28–29 сентября 1938 г.

Казань — Нижний Новгород

Гудок машины за окном прозвучал через пять минут после того, как Олег закончил собирать вещи.

Он окинул взглядом квартиру — так и не успел убраться, всюду лежит пыль, и на ковре, и на шкафах, и на развешенных по стенам фотографиях, вот он сам, стоит, обнимая за плечи жену, это они в Геленджике летом тридцать первого, тогда удалось взять отпуск, чуть ли не единственный раз за все время работы в министерстве, вон сын, маленький, на велосипеде, постарше, в гимназической форме, и совсем уже мужчина, в военной, в парадном мундире Александровского военного училища…

Нет, не смотреть! Не смотреть!

Сердце заныло, Олег отвернулся, мелькнула мысль, что эти фотографии — все, что осталось у него от прежней, более-менее нормальной жизни, которая закончилась… когда же она закончилась?

Он даже не заметил момента, когда это произошло.

Наверное, не в мае этого года, там случился лишь финал, к которому все шло долгие годы… Вместо сына теперь лишь крест на Арском кладбище, а он, отец, даже не смог попасть на похороны, поскольку сам в тот момент находился на грани жизни и смерти, мало отличался от трупа…

Стыд обварил лицо словно кипятком… надо будет, вернувшись из Нижнего, съездить на кладбище.

Вместо жены… только память, хотя Анна живет здесь, в Казани, он даже знает адрес.

Квартира Антона Лисицына, бывшего коллеги по отелу общей пропаганды, бывшего приятеля, ее нового мужа.

Олег всегда считал, что помнить — это хорошо, это полезно, очень помогает в работе, и только недавно осознал, что помнить бывает очень больно, куда больнее, чем даже страдать от ран, что большинство людей наслаждаются анестезией забвения, а вот он подобной возможности лишен.

Идеальная память… подарок судьбы или проклятие?

Но надо идти, а то недолго и на поезд опоздать.

Он выкрутил радио, бодро напевавшее «Как-то раз решили самураи перейти границу у реки!», песню времен войны с японцами, подхватил чемодан — тяжелый, зараза — и зашагал к двери. На лестнице столкнулся с соседкой сверху, женой генерала Николая Кончица, наверняка пребывавшего ныне в «служебной командировке» кивнул ей, но женщина шарахнулась к стене, проскочила мимо, сторонясь Олега, точно зачумленного.

Понятно… черная машина у подъезда.

На улице лило всерьез, капли лупили по лужам, шлепали по не облетевшим еще со старого клена листьям, со стороны сточной трубы доносилось монотонное журчание. Автомобиль, длинный и блестящий, точно лакированный «Рено», замер поодаль, рядом ним истуканом застыл водитель в черном, подпоясанном плаще, перчатках и фуражке.

Падавший из окон свет бликами ложился на черную кожу, играл на погонах и кокарде.

— Позвольте, я помогу, — чемодан оказался буквально вырван из пальцев Олега, хищно клацнул замок багажника. — Присаживайтесь, вот сюда, мигом вас доставлю, не сомневайтесь.

Одинцов взгромоздился на заднее сиденье, глухо взревел мотор, и «Рено» плавно сдвинулся с места.

Они вывернули со двора на проспект Дружбы Народов, набрали скорость, и Олег прикрыл глаза. Мягкое сидение, равномерное покачивание, гул двигателя — от всего этого его потянуло в дремоту, очень захотелось прилечь.

Целый день прошел в суете, с помощью Степанова и коллег по специальному сектору рылись в его архивах, искали хоть что-то, имеющее отношение к российскому Ордену Света или Ордену Розенкрейцеров. Обнаружили на удивление мало, несколько упоминаний в допросах середины двадцатых годов, когда полиция Январской республики расследовала деятельность «монархического центра» в Москве.

Мистики тогда интересовали следователей меньше всего, охота шла на активных деятелей подполья, нацеленного на реставрацию Романовых. Тех, кто казался повернутым на всякого рода оккультных идеях, быстро отпускали, особенно в этом направлении не копали, и неудивительно, что сегодняшняя добыча оказалась скудной.

С полдюжины фамилий, люди неизвестные, кто-то наверняка умер, кто-то переехал.

Но это уже забота Голубова — отыскать тех, кто упомянут в старых протоколах, и побеседовать с каждым.

— Вот мы и прибыли, — сказал водитель. — Позвольте, я помогу вам до вагона дойти.

Олег и вправду, похоже, задремал, выключился на какое-то время, не могли же они доехать за пять минут?

— Да, конечно, — пробормотал он, поднимая воротник плаща.

Дождь усилился, лупил почти как летний ливень, струйки стекали с полей шляпы, под туфлями хлюпало.

Западный вокзал наряду с Восточным построили два года назад на противоположных концах Казани, чтобы разгрузить и ликвидировать старый, расположенный в самом центре новой столицы.

Сейчас он сиял в ночи огнями, точно плывущий через сырой мрак огромный корабль. Горел циферблат огромных часов, показывая одиннадцать часов тридцать три минуты, прятались в темноте украшающие крышу фигуры крестьянина и рабочего, инженера и солдата… евразийских тружеников.

Когда они очутились под крышей, Олег вздохнул с облегчением.

Клацнули, закрывшись, за спиной застекленные двери, под ногами оказались серые прямоугольные плитки. Жандарм из железнодорожных, стоявший у стены, под мозаичным панно, что изображало Огневского на трибуне, с открытым ртом и гневно выброшенным вверх кулаком, глянул в сторону вновь вошедших, но тут же отвернулся.

Увидел, кто тащит чемодан неприметного господина с палочкой.

В самом центре здания вокзала, под куполом, располагалась большая группа парней лет семнадцати-восемнадцати — сваленные в кучу рюкзаки, гитара поверх них, нетерпеливые, радостные взгляды, искренние улыбки, взрывы хохота.

Группа трудовой повинности… на полгода эти юнцы уедут далеко от дома, куда-нибудь, где идет большая стройка, туда, где нужны крепкие руки, скорее всего на восток, где продолжается освоение огромных, почти еще диких земель, тянутся дороги, растут промышленные комбинаты и города.

«Крепить чувство народного товарищества и развивать евразийский дух» — как сказано в соответствующем указе.

Тот был подписан премьер-министром, но тогда еще не вождем народа в двадцать девятом году, после принятия программы «Трех Центров». В ее основу лег план Гриневецкого, одно время заведовавшего сектором экономики в отделе идеологии ПНР — создание новых, мощных промышленных центров на Урале, в Западной Сибири и на Дальнем Востоке, подальше от прогнившей, тлетворной Европы.

Впереди этих парней ждет не только работа, а еще и лекции по политическому просвещению и истории, культурные вечера и все прочее, за что отвечает секция пропаганды «Евразийской молодежи».

Никто не оставит юные сердца и мозги без пригляда…

На мгновение Олега пронзило острое, точно копье, желание стать таким же молодым, беззаботным, искренне верящим в то, что впереди лежит только хорошее и светлое. Уехать куда угодно, работать до кровавых мозолей, спать в сырой палатке или грязном бараке, жрать суп из гнилой картошки и червивого мяса, слушать, засыпая, унылые наставления читающего с бумажки лектора, не понимающего, о чем он ведет речь… но только бы не здесь и не сейчас, не таким, какой он есть.

Он даже задохнулся на мгновение, сбился с шага… но нет, такому не бывать.

Олег отвернулся и пошел быстрее, насколько позволяла палка и боль в начавшей беспокоить ноге. Новые двери, и они выбрались на закрытый козырьком перрон, вдоль которого вытянулась исполинская гусеница состава — сипит и пыхтит паровоз, летят клубы дыма от его трубы, толпится народ у вагонов первого и второго класса.

— Нам туда, — и провожатый указал в сторону головы поезда, туда, куда обычно цепляют два «мягких» вагона.

— Вы к нам будете, ваше превосходительство? — спросил проводник ближнего к ним вагона, огромный и плечистый, с роскошными усищами, по виду — типичный унтер одного из старых гвардейских полков, если судить по рыжим волосам, то преображенец или московец.

— К вам, к вам, — отозвался провожатый Олега, протягивая билет.

— Второе купе, — объявил проводник, и поднес руку к фуражке, на тулье которой красовалась кокарда: герб имперских железных дорог, а под ним крошечный, но очень искусно сделанный флаг — черная подложка, золотая окантовка, и вилочка трезубца, падающий на врага кречет.

«Опричник» с чемоданом полез по ступенькам.

— Давайте, помогу, — проводник протянул громадную ручищу. — Вот, палочку вот сюда… Пострадали в бою, я вижу?

Вопрос он произнес заговорщицким шепотом.

— Да, наверное, — ответил Олег.

Люди, снарядившие и заложившие ту бомбу — враги империи, выходит, что он пострадал от рук противника, того, кто с оружием в руках сражается против евразийского отечества, и можно сказать, что в бою, и неважно, что сам никогда не держал в руках другого оружия, кроме карандаша и блокнота.

— Вот и я тоже, — сказал проводник. — В четырнадцатом году, в октябре у Ивангорода, хех. Потом еще в шестнадцатом под Киевом.

Ну точно, Преображенский полк, и наверняка первая, «царева» рота.

В вагоне оказалось тепло и сухо, ноздри пощекотали запахи свежего белья и тройного одеколона. Провожатый не без лихости откозырял на прощание и зашагал к выходу, так что Олег остался в купе один.

Да, так роскошно он давно не ездил.

Занавески на окне, прикроватный столик, по другую сторону от него глубокое кресло, а на диване можно улечься вдвоем, шкаф для одежды, видны плечики, лежащая на полке щетка, баночка с ваксой… и тут же рядом раковина с закрепленным над ней зеркалом, на полке стакан, кусочек мыла в упаковке.

Олег покачал головой и принялся снимать плащ.

Ровно в двадцать три сорок пять донесся гудок, вагон качнуло, и перрон за окном начал уплывать назад. Поезд выбрался из-под навеса, и по стеклу зазмеились струи воды, сверху донесся дробный рокот лупившего по крыше дождя.

В дверь стукнули, но вместо ожидаемого проводника в купе заглянул некто лысый и высокий, в бордовом халате.

— Олег Николаевич, добрый вечер, — сказал он. — Прошу, пойдемте ко мне, посидим.

Кириченко, тысячник Народной дружины, полковник ОКЖ!

Да, без мундира его и не узнать, разве что по глазам, бледно-голубым, будто светящимся изнутри, да еще по обручальному колечку с фиолетовым камнем, что запомнилось еще в кабинете Голубова.

— Хм, ну я даже не знаю… — протянул Олег.

Участвовать в вагонных посиделках не хотелось, куда с большим удовольствием он бы лег спать. Но стоит ли портить отношения с человеком, с которым придется какое-то время работать, с тем, кто будет тобой командовать и следить за тобой, контролировать каждый твой шаг?

— Не смущайтесь, оно того не стоит, — Кириченко улыбнулся, вроде бы искренне, но глаза его остались серьезными. — С проводником я договорился, чай он ко мне принесет, ну а все остальное у меня с собой, не пожалеете.

— Ну ладно, — сдался Олег.

«Опричник» занимал соседнее купе, точно такое же, как у Одинцова.

— Прошу, прошу, — Кириченко жестом фокусника извлек из стоящего у стола портфеля бутылку коньяка, заграничного, даже на вид дорогого. — Из Парижа привезено в прошлом году, этот сосуд греха мне подарил наш бывший представитель при французской ставке ВГК генерал граф Игнатьев …

Олег опустился в кресло, взял бокал, осторожно понюхал коричневую маслянистую жидкость.

— На брудершафт не будем, по мужицки это, но на «ты» перейти предлагаю… Борис, — объявил Кириченко.

Пути назад не было, и Олег сначала выпил коньяк, и вправду очень хороший, ароматный и словно горячий, а затем, находясь в легком ошеломлении, пожал протянутую ему костистую ладонь… руку «опричника».

В купе заглянул проводник, уже без плаща и без фуражки, но в роскошном голубом мундире с золотым шитьем, притащил на подносе два стакана чая в серебряных подстаканниках.

— Давай-ка, братец, организуй нам все по высшему разряду, лимон там, тарелки, ножи, — обратился к нему Кириченко. — Закуски с собой моя любезная Юлия Николаевна собрала достаточно, не пожадничала, не пожадничала.

Странно было даже думать, что у человека, носящего черный мундир НД, может быть жена, что он в состоянии проявлять какие-то человеческие чувства, называть ее ласкательным прозвищем, даже целовать…

— Такого коньяка в империи сейчас, увы, не достать, мы с Францией теперь недруги. Подождем, что будет с первого числа, когда карточки начнут действовать, — продолжал болтать Кириченко, наливая по второй. — Эх, придется нам выпивать только в праздники, и то — водку. Будем здоровы.

Олег сделал добрый глоток и откинулся в кресле.

В купе было тепло, в желудке словно шуровала печка, но внутренний холод не уходил, что-то замерзшее не желало таять, не поддавалось внешнему уюту, алкоголю и дружеской, хотя бы внешне, беседе. Ледяные грани застывшего где-то в недрах души кристалла напоминали о себе, заставляли неловко ежиться.

— Зачем их вообще ввели, непонятно, — сказал он, чтобы хоть как-то поддержать беседу. — Неужели в стране плохо с продовольствием?

— О, тут все несколько сложнее, чем кажется на первый взгляд, — Кириченко покачал головой. — Точных данных у меня нет, но думаю, что голод нам не грозит, и ведь нормирование нужно вводить заранее, еще до того, как возникнут проблемы. Уверен, что это только разминка, начало, возможность для населения привыкнуть к тому, что не все можно купить свободно. Затем, где-то через полгода введут новые карточки, на этот раз на такие продукты, которые нужны каждый день, с одной стороны, а с другой — могут храниться долгое время, пусть даже в виде сырья, на хлеб, на мясо.

— Хм, но какой в этом смысл?

— Война будет победоносной, но вне всякого сомнения — долгой, — сказал Кириченко очень серьезно. — Нам придется напрячь все силы, чтобы сокрушить романо-германский мир, считающий себя мерилом культуры и прогресса, возымевший претензию на то, что он есть концептуальное целое, высшая категория, вершина земной цивилизации, и объявивший всех, на него непохожих, в том числе и нас — варварами.

Ничего себе, выходит, что в «опричнине» держат не только тупых фанатиков, верящих в то, что враг окажется быстро сокрушен, что через полгода сапоги евразийских воинов будут топтать улицы Парижа и Лондона, Дели и Токио.

Вновь появился проводник, и на этот раз его поднос оказался заполнен от края до края — блюдце с нарезанным лимоном, тарелки, ножи, вилки, и даже графин с багровой жидкостью.

— Морс, — объяснил усач. — На здоровьице, ваши превосходительства.

— Сброшенное нами романо-германское иго, длившееся с Петра до революции шестнадцатого года, что несло лишь отчуждение, карикатуру, вырождение, неуклюжую имитацию западных социальных и религиозных институтов… — продолжал вещать Кириченко, когда проводник, получив свой рубль, с довольной ухмылкой удалился.

А это уже цитата.

Из «Наследия Чингисхана» Николая Трубецкого, если брать юбилейное, посвященное сорокапятилетию автора роскошное издание в переплете из натуральной кожи, то тридцать третья страница, первый абзац сверху…

Мало кто знает, что над текстом слегка потрудились «редакторы» из министерства мировоззрения, и что заслуженный основатель евразийства был в ярости, когда все вскрылось. Только вот слушать его никто особенно не стал, книга разошлась по библиотекам, а Штилер сказал пробившемуся к нему на прием юбиляру — «ну вы же понимаете, дорогой наставник, что это исключительно для пользы нашего народа и нашей идеи?».

«Но почему, почему у всех мозги забиты этим хламом? — подумал Олег, не вникая в трескотню собеседника. — Гарантийное государство… западный шовинизм… священная миссия Евразии… историческая парадигма… идеократия… народ как личность… наследие Чингисхана…».

Единицы понимают, что стоит за этими мантрами-заклинаниями, миллионы повторяют их бездумно… да, вот ключевое слово — бездумно, ведь использование готовых клише, подходящих на все случаи жизни освобождает от необходимости шевелить мозгами, самостоятельно приходить к каким-то выводам.

А это и трудно, и… и порой опасно.

— Давайте еще по одной! — предложил Кириченко. — За вождя и премьер-министра!

От такого тоста откажется только безумец.

Олег проглотил коньяк, взял ломтик лимона, а его спутник тем временем принялся выкладывать на стол еду. Да уж, «любезная Юлия Николаевна» и в самом деле не пожадничала — тут был и балык, и ветчина, и сыр с плесенью, если и попадавшийся в магазинах, то лишь в столице и по большим праздникам.

— Угощайся, товарищ, — предложил Кириченко, проводя рукой над этим изобилием. — Один я не справлюсь.

Олег кивнул.

Пьяным он себя не чувствовал, лишь осоловевшим и каким-то тяжелым, из тела словно ушли последние силы. «Опричник» и вовсе казался трезвым, даже не побагровел, лишь глаза его пылали и вовсе безумным светом.

— Так что в этой войне мы обязательно победим, — заявил Кириченко, нарезая балык. — Эгрегоры европейских стран ослаблены, наш же, вдохновленный мощью новой идеи, растет и наливается силой.

— Что, простите? — спросил Олег. — Прости… не привык еще.

— Ничего, не беспокойся, оно того не стоит. Вот что такое, по-твоему, государство? — «опричник» прищурился, и стало ясно, что он все-таки пьян, хотя проявляется это только в излишней болтливости. — Это трансцедентальная сущность, нематериальный, духовный организм, настолько многомерный, что мы не в силах его воспринимать, и называется он «эгрегором». Каждый из нас связан с этим эгрегором, поскольку искренне, от глубины души считает себя его частью, и до тех пор, пока считает, вынужден будет повиноваться эгрегору, ведь тот управляет нами с помощью незримых нитей, которые мы называем патриотизмом, долгом перед страной…

— Э… ну, — Олег почувствовал, что голова у него слегка пошла кругом, и чтобы «заземлиться», взял бутерброд с сыром.

— Понимаю, что звучит это странно и осознается не сразу, не в первый же момент, — Кириченко вдохновенно размахивал руками. — Но ведь мир невидимый существует, это факт! Взять хотя бы то дело, расследовать которое мы с тобой призваны — ведь очевидно, что наш противник, розенкрейцеры, оккультный орден, следующий чуждой евразийскому духу европейской эзотерической традиции, обладает могучими духовными силами, подготовленными магами, способными отводить глаза и творить более сложные вещи…

Нет, к числу слабоумных убийц из кодлы Хана этот тысячник не принадлежал, но и к обладателям стандартного ума он никак не мог быть причислен, он находился где-то по другую сторону здравого рассудка, там, где верят в заклинания и амулеты, духов и шабаши ведьм.

Или, может быть, просто выпил лишнего?

Хотя нет, не особенно похоже.

И есть вероятность, что сочетание «Борис Кириченко» встречается в каких-либо документах из архива «Наследия»… ну, или этот тип ничего не боится, считает свое положение достаточно прочным, чтобы вести такие разговоры, или, может быть, «опричнику» в лице Олега нужен союзник в стенах специального сектора, некто способный втихую уничтожить спрятанный там компромат, недоступный, если использовать обычные жандармские методы?

Отсюда и французский коньяк, и душевный разговор, за которым прячется трезвый расчет.

— Ну ты же читал материалы, видел все? — продолжал убеждать собеседника Кириченко. — Никто ничего не заметил, никто ничего не знает, а террористы меж тем проникли внутрь тщательно охраняемых помещений, сумели разместить бомбы и скрыться. И выбор объектов! Бессмысленный с точки зрения обычного человека! Давай еще по одной, и поедим чуток.

Они воплотили этот нехитрый план в жизнь, и «опричник» принялся рассказывать о неких «особенных точках пространства», занятых как раз теми зданиями, что стали объектами атаки. Олег, откровенно говоря, совершенно запутался и даже потерял нить разговора, но его спутник этого не заметил.

— Да, ты, наверное, хочешь курить, так кури, не стесняйся, — неожиданно предложил Кириченко.

— Нет, спасибо…

Много лет Олег курил, не особенно много, но более-менее регулярно — где-то по пачке в неделю. Сигареты уходили в тех ситуациях, когда приходилось успокаивать разошедшиеся нервы или сосредоточиться как следует.

Но после того, как оказался в «Родине», завязал с этим делом, и вовсе не по настоянию врачей. Просто расхотелось, привычка ушла, словно ее и не было никогда, и совершенно не тянуло ощутить вкус табачного дыма.

— Как знаешь, — «опричник» мгновение смотрел на собеседника прозрачными, точно вода глазами, — …и это показывает, что розенкрейцеры пытаются сражаться с нами на самом опасном уровне, на символическом!

— На символическом? — переспросил Олег, изображая интерес к разговору.

— Конечно, ведь новая реальность, реальность нового государства и даже мира создается прежде всего на уровне слов. Тебе ли не знать, что правильно оформленные идеи — куда более эффективное орудие управления, чем грубая сила, главное — разместить их в нужном порядке, окружить человека со всех сторон, чтобы он не имел возможности вырваться, даже не хотел вырваться!

Кириченко говорил интересные вещи, мало похожие на ортодоксальную доктрину НД, да и с общими идеологическими установками партии если и сочетавшиеся, то не самым прямым образом.

— Как сказал один запрещенный в империи философ — «бытие определяет сознание». Совершенно верно, а что такое бытие для простого гражданина? Это пространство и время. Поэтому если ты хочешь изменить сознание, трансформируй пространство и время, если не реально, а это невозможно и оно того не стоит, то хотя бы символически. Думаешь, что просто так были произведены все эти переименования, из тщеславия наших руководителей и пустой бравады?

Эпидемия смены имен поразила страну зимой тридцатого — тридцать первого годов. Винница, родина вождя, стала Огневском, новые обозначения получили тысячи объектов — площади Чингисхана… улицы Евразии… проспекты Единения… переулки, станции и поселки, каналы и железные дороги, названные в честь лидеров ПНР или древних степных правителей, создателей кочевых империй…

Но Олег никогда не думал, что это может иметь какой-то практический смысл.

— Кто еще десять лет назад знал, что такое копчур? — продолжал витийствовать Кириченко. — Разве что специалисты-историки. А сейчас все его платят и даже не задумываются, почему. Пайцзы, нойоны, тумены, Яса… многодетные матери теперь получают нагрудный знак Оэлун и гордятся им, хотя раньше никогда не вспоминали, как звали матушку Чингисхана… произошла настоящая лингвистическая революция, тихая, почти незаметная. Новые земли, вошедшие в состав империи, тоже меняют свои имена, иногда не очень сильно, порой радикально… нет теперь больше Ирана, и Стамбул скоро уступит место Царьграду, слово «Украина» вообще запрещено употреблять, и многие тысячи названий были трансформированы, чтобы звучать якобы более по-евразийски, а на самом деле просто иначе… Стать элементами новой реальности, а не старой!

Олегу стало холодно — неужели и вправду все происходит так, как описывает «опричник», что существует некий глобальный замысел, опирающийся на приемы и методы, непостижимые для простых смертных?

Но кто за ним стоит?

Лидеры партии?

Из памяти всплыл образ Огневского, стоящего на трибуне, яростно машущего руками… Стройная фигура Хаджиева в черной форме, бесстрастное восточное лицо… Штилер, сутулый, большеголовый, с обычной ухмылкой… туша Козакова, военного летчика времен первой германской, ныне председателя высшего партийного суда… громадный Померанцев, министр внутренних дел…

Нет, слишком разношерстная компания.

— А уж про то, что эти годы в империи сформировался фактически новый язык, ты сам мне можешь рассказать… — Кириченко потянулся к бутылке, и аккуратно разлил остатки коньяка по бокалам. — Давай-ка, за успех нашего благородного дела… эх, хорошо… теперь у нас везде и во всем битва… за урожай, за выполнение производственного плана, даже за евразийскую культуру. Народ приучают к тому, что постоянно нужно сражаться, что вокруг неприятель. Многие слова поменяли свое значение, «безжалостный», например, — это теперь позитивная характеристика, хотя еще недавно было иначе, все достижения у нас либо «беспрецедентные», либо «неповторимые», либо «уникальные», и никак иначе…

Олег выпил, но коньяк не помог согреться, и даже словно оказался лишен вкуса.

Тут «опричник» был на двести процентов прав — статьи писались именно так, с использованием стандартных оборотов и речевых конструкций, образов и терминов, да и не только статьи, сценарии для фильмов, пьесы и книги, тексты новостей, передаваемых по радио. Невероятно интенсивная языковая агрессия, штормовая волна, бьющая по мозгам человека, и при этом — почти незаметная для него

— Но мало пространства, есть возможность влиять и на то время, в котором мы существуем! — тут Кириченко заулыбался, эта возможность, судя по всему, радовала его сильнее всего. — Революционный календарь вроде того, что был когда-то во Франции, мы еще не ввели, но это дело ближайшего будущего… но уже и сейчас мы отмечаем новые праздники, о каких не знали наши предки. День Воссоединения, День Нации, День Поминовения… зато старые праздники понемногу удаляют из нашей реальности…

Ну да, «опричникам» просто запрещено посещать церковь в Пасху и Рождество, а рядовым членам партии — «не рекомендовано» распоряжением самого Огневского, нарушение которого влечет серьезные неприятности.

— Некоторые и вовсе исчезли, одни в шестнадцатом году, как Тезоименитство Его Императорского Величества, другие позже, совсем недавно, как например, Преображение Господне и другие церковные… Новый отсчет времени, уже не от Рождества Христова, а от появления у власти вождя и премьер-министра… И опять же о пространстве — перестройка городов, новая столица, разрушение древних памятников и появление новых, все это не просто так…

Олег вновь отвлекся, мысли уплыли куда-то в сторону.

Странно, он совершенно не хотел спать, усталость куда-то растворилась, оставив лишь онемение в конечностях и холодную пустоту внутри. Поезд мчался через ночь, дождь и не думал слабеть, за окном мелькали огни деревень и поселков, время от времени, когда путь шел через леса или поля, они исчезали, и тогда казалось, что состав, слегка покачиваясь, летит через сырую тьму, которой нет ни конца ни края.

Кириченко прервал болтовню, чтобы вызвать проводника и попросить еще чая, покрепче. Бывший преображенец притащил стаканы с густой и черной, словно деготь, жидкостью, забрал грязные тарелки.

«Опричник» начал рассказывать о том, как он учился в Италии, о знаменитом криминалисте Ламброзо, у которого ходил в студентах, но это оказалось уже далеко не так интересно. Олег допил чай, съел еще пару бутербродов, а затем как-то внезапно стало ясно, что паровоз замедляет ход.

— Неужели приехали? — Кириченко глянул на наручные часы. — Да, смотри-ка, быстро.

Да, по сторонам от железной дороги уже пригороды Нижнего, осталось спуститься к самому берегу, проехать немного вдоль Оки, и они окажутся на месте, на Казанском вокзале.

— Хм, тут не так далеко, — сказал Олег. — Пойду я к себе, приведу себя в порядок.

— Конечно- конечно, — «опричник» взмахнул рукой с длинными, тонкими пальцами, сверкнул фиолетовый камушек в обручальном кольце. — Приятно было побеседовать.

О деле пока ничего не сказал… но ничего, будут еще возможности.

Вернувшись к себе в купе, Олег умылся, после чего оперся на раковину и посмотрел в зеркало. Да, синие мешки из-под глаз стараниями врачей исчезли, но вид все равно изнуренный, в глазах тоска, в русых волосах заметны седые нити, залысины никак не добавляют очарования, и только родинка на правой скуле темнеет точно так же, как и девять, и двадцать, и даже тридцать лет назад.

Поезд скрежетнул, качнулся, принялся замедлять ход.

Самое время, чтобы надеть плащ, забрать багаж… да, палку не забыть… и можно выходить.

— Ваше превосходительство, прибываем! — объявил проводник, заглянув в купе.

— Хорошо, спасибо, — отозвался Олег, и не удержался — посмотрел в окно.

Родной город прятался во мгле раннего утра, все, что он сумел увидеть — это силуэты зданий, и за ними серая гладь Оки, и где-то там, за ней, очертания дальнего берега, и все это в сером рубище дождя.

Вновь скрежет, стук, и вагон замер.

Олег выбрался в коридор, пропустил важного пузатого господина с саквояжем и тростью, и пошел за ним. Следом зашагал Кириченко, облаченный уже не в халат, а в фуражку Народной дружины и черный плащ.

Из дверного проема пахнуло сырым холодом, так что Одинцов невольно поежился.

— Я помогу, ваше превосходительство, — сказал снизу проводник, и даже залез на ступеньку, чтобы забрать чемодан.

Олег спустился на платформу, и в тот момент, когда встал на обе ноги, левую пронзила острая боль. Колено подогнулось, он невольно наклонился, и в этот самый миг прозвучал резкий хлопок, а затем лязг.

— Черт тебя дери! — рявкнул проводник, и голос у него оказался совсем не таким, как пятью минутами ранее.

Сейчас в нем прозвучали испуг и удивление.

Олег захотел распрямиться и оглядеться, понять, что это за звуки такие и что вообще происходит. Но кто-то грубо схватил его и швырнул вниз, на холодный и сырой камень платформы, да еще и навалился сверху так, что хрустнули ребра.

Хлопнуло еще раз, свистнуло над самой головой… пуля?.. но откуда?..

Олега обдало кипятком запоздалого страха, он вывернул голову, чтобы увидеть, как Кириченко, припав на одно колено, стреляет из револьвера куда-то в сторону, что фуражка слетела у «опричника» с головы, а по щеке течет кровь.

Кто-то взвизгнул, донесся полицейский свисток, затем дробный топот.

— Стой, гад! — рявкнул тысячник, и вскочил на ноги. — Не уйдешь!

Он выстрелил еще раз, и побежал по перрону.

— Не помял я вас, ваше превосходительство? — спросил прижавший Олега к земле человек, оказавшийся все тем же бравым проводником. — Вот ирод проклятущий! Откуда только взялся?

— Вроде бы не помял… ох ты…

Пока Олег поднимался, прозвучали еще два выстрела, а затем — торжествующий крик.

— Готов, похоже, — резюмировал проводник. — Вы как?

— В порядке.

Удивительное дело, но спина не болела, и даже нога вроде бы гнулась неплохо.

— Похоже, что уложили его… — усач вытянул шею, и даже поднялся на цыпочки, чтобы лучше видеть то, что происходит у дальнего конца платформы. — То ли друг ваш, то ли жандармы.

Олег хотел сказать «не друг он мне», но промолчал.

В голове словно пойманный мотылек бился, трепыхал колючими крыльями вопрос, озвученный проводником — откуда взялся человек, решивший прикончить на Казанском вокзале статского советника Одинцова? откуда вообще кто-то мог знать, кто именно едет в этом вагоне? или покушавшийся палил наугад, не рациональный убийца, а свихнувшийся безумец, неведомо где добывший оружие?

Да, но почему он тогда пропустил важного толстяка с саквояжем?

— Ты его не разглядел? — спросил Олег.

— Откуда? — проводник пожал плечами. — В кепке вроде, тощий такой.

— Пойду, посмотрю, что там. За багажом пригляди, — и Олег заковылял к дальнему концу платформы, туда, где вокруг лежащего человека потихоньку начинал собираться народ.

Дождь продолжал лить, капли лупили по шляпе, под ногами хлюпало.

— Да я случайно… навскидку стрелял… никак вот и не думал, что попаду… — рассказывал, оживленно жестикулируя, совсем молодой парень в форме железнодорожной жандармерии. — Услышал выстрелы-то, и побежал, вернее мы с напарником, Евсиковым… изнутри вокзала, только не поняли, где палят-то… он поэтому выскочил через главный вход, а я сюда, к путям рванул! Увидел бегущего, и вот!

Похоже, это был «герой», сразивший убийцу.

Помимо него, тут было двое носильщиков с бородами, фартуками и номерными бляхами, несколько обладателей железнодорожных мундиров, и кучка зевак разного возраста и пола, похоже, из пассажиров того же поезда. Женщины вытягивали шеи, оживленно переговаривались, мужчины опасливо поглядывали в сторону Кириченко, стоявшего на коленях рядом с трупом.

С этого края платформы была хорошо видна пустынная привокзальная площадь, громада увенчанного башней элеватора за ней, и уходящий вправо и верх, к прохудившемуся небу откос, знаменитые нижегородские «горы», описанные еще Мельниковым-Печерским.

— Вот он, полюбуйся, — сказал «опричник», когда Олег протолкался через толпу. — Интересно, кто таков?

— А ты не узнал?

Кириченко поднял голову, поправил фуражку:

— Откуда?

— Его фотография была в том комплекте документов, которые нам показывали позавчера, — Олегу стало очень-очень холодно, на него навалился ужас такой силы, что испытанный в момент нападения страх показался теперь легкой тревогой.

На платформе, зажав в руке пистолет и подставив дождю белое лицо, лежал Быстров Михаил Николаевич, девяносто девятого года рождения, наборщик типографии казенной палаты. Глаза его были широко открыты, струи воды стекали по щекам и губам, создавая впечатление, что мертвец рыдает.

— Прапорщик, хватит болтать! — распорядился Кириченко, поднимаясь с колен. — Посторонних убрать!

«Герой» заткнулся и принялся наводить порядок, а тысячник заговорил намного тише:

— Тот самый тип, что причастен к взрыву в Москве? То-то он мне показался знакомым.

Олег ничего не сказал — его память не могла допустить ошибки, она сохранила все до малейшей детали, и изгиб подбородка, и слегка оттопыренные уши, и старый шрам чуть повыше правой брови.

— Почему у убитого рана во лбу? — спросил он. — Он же убегал?

Кириченко пожал плечами:

— Оглянулся, наверное, в момент выстрела, вот и словил пулю не в затылок. Теперь-то ты мне веришь, что среди наших врагов и вправду есть маги? Откуда еще розенкрейцеры могли узнать, что опасные для них люди приезжают этим поездом и в этом вагоне?

Нет, это невозможно! Такого не может быть!

Олегу очень хотелось выкрикнуть эти две фразы, но он сдержался, только поправил шляпу и спросил:

— Сигарет ни у кого не будет?

— У меня есть, — отозвался «герой»-жандарм, вытаскивая из кармана пачку дешевого «Нукера».

Щелкнула зажигалка, Олег втянул в себя вонючий, едкий дым, и страх на мгновение отступил. Вернулся почти тут же, но оказался уже не парализующим, как раньше, освобожденные колесики в черепе закрутились с бешеной скоростью.

Нет, никаких чародеев не существует, просто у розенкрейцеров есть свой человек в ОКЖ…

Вот только он должен обладать доступом к очень специфической информации — о том, кто командирован в Нижний, как выглядит, на каком поезде едут эти люди и в каком вагоне… кто-то из высокопоставленных «опричников», бывших на совещании у Голубова, или обычный чиновник-исполнитель, имевший отношение к оформлению билетов?

Скорее, первое, но в предательство одного из дружинников верится с трудом… ради чего?

Разве что сам Кириченко, приверженный странным идеям, и наверняка в прошлом состоявший в каком-либо тайном обществе мистической направленности… или состоящий до сих пор?

Но нет, он же стрелял в Быстрова!

Но ведь не попал! Может, жал на спусковой крючок для отвода глаз?

Олег глянул в сторону спутника, беседующего о чем-то с железнодорожными жандармами, и понял, что не сможет доверять этому человеку, несмотря на ночные посиделки, выпитый коньяк и долгий откровенный разговор.

И в том случае, если Кириченко истово служит НД.

И в том, если он тайно работает на орден розенкрейцеров.

— Ну что, я договорился с этими парнями, сказал, где мы поселимся, — сказал тысячник, подходя к Олегу. — Следователь нас найдет, а торчать тут нет смысла, оно того не стоит, так что забираем багаж и едем в гостиницу.

— Едем, — согласился Одинцов, и выкинул бычок.

Тот упал в лужу, зашипел и потух.