Черное знамя

Прекрасным майским днем… 6

21 мая 1932 г.

Казань

Олег ждал в прихожей, меряя ее нетерпеливыми шагами.

Десять в одну сторону, от двери к большому зеркалу в позолоченной раме, и десять обратно, мимо шкафчика для обуви, мимо длинной вешалки темного дерева, закрепленной немного криво…

С самого первого дня, как они появились в этой квартире, а произошло это не так давно, в январе, он хотел перевесить ее, но так и не нашел времени — работа, работа, постоянная работа, с которой приходишь выжатым, как лимон, и силы остаются лишь на то, чтобы поесть и завалиться спать.

А наследующий день то же самое… и опять… и опять…

«Но зато, — подумал Олег, останавливаясь у зеркала, и оглядывая свое отражение, вполне импозантное в темно-синем костюме, в сером шелковом галстуке и того же цвета перчатках, — теперь у нас есть эта квартира, а не та конура, в которой мы ютились в Москве».

Да, там бы он по прихожей не погулял!

— Дорогая, где ты там? — позвал Олег, повысив голос.

— Сейчас! — донесся приглушенный ответ.

Ну да, женщина она на то и женщина, чтобы заставлять мужчину ждать…

Он вздохнул, вспоминая, как не хотел перебираться сюда, в Казань, в глухую провинцию… Страшно удивился, когда в декабре прошлого года вождь и премьер министр заявил о переносе столицы вовсе не в Москву.

Ну, да, две потрясающих новости тогда всколыхнули народ.

Что правительство переезжает сюда, на берега Волги, и что они вновь живут в империи, в Российской евразийской империи. Огневский, пусть и не сразу, сдержал обещание, изложенное в партийной программе ПНР, и вернул стране гордое имя… позорное наименование «республика» ушло в прошлое.

Хотя все-таки немного странно — империя, и без императора, даже не монархия.

Все ждали, что после смерти Алексеева в сентябре тридцатого назначат досрочные выборы, и понимали, кто победит…

Но вождь поступил хитро — объявил, что место президента будет занято только по завершении шедшей тогда войны с Японией, а пока он станет править как глава правительства. Позже, после заключения Шанхайского мира, никто и не вспомнил об этом обещании — сторонники ПНР по вполне понятным причинам, ну а противники…

Противников у партии к этому времени, по крайней мере внутри страны, почти не осталось.

После «воссоединения» ноября тридцатого, когда марионеточный гетман Василий бежал, русские войска без единого выстрела заняли Правобережную Украину, а Германия ограничилась гневным заявлением МИДа… После неожиданной для всего мира победы в войне с Японией, пусть не особенно яркой, но ознаменованной возвращением Сахалина и отменой некоторых статей Амстердамского мира… После создания новых губерний на месте Манчжурии, Монголии и Северного Ирана, против чего никто из великих держав не возразил…

Многие, кто ранее считал Огневского ничтожеством, а ПНР сборищем мечтателей, радикально изменили свою позицию.

— Вот и я, — сказала Анна, появляясь в прихожей. — Ну как?

— Ух ты! Проклятье! — только и смог произнести Олег.

Давно он не видел собственную жену такой красивой и нарядной…

«Неудивительно, ведь ты очень много лет не давал ей возможности себя показать, — шепнул ехидный внутренний голос. — Когда вы куда-нибудь выбирались? Наверное, еще в те времена, когда жили в Петрограде, ты работал в „Новом времени“ и политикой интересовался лишь по долгу службы».

На мгновение Олегу стало стыдно, но только на мгновение… некогда, нет времени.

— Идем, дорогая, — сказал он, беря супругу под локоток. — Опоздать нельзя.

Ну да, ведь они приглашены на торжественное открытие внеочередного партийного съезда — обычно их собирают раз в три года, и последний был в октябре тридцатого в Минске, но с тех пор слишком многое изменилось…

На улице ждала машина — черная, с открытым верхом, с шофером в красивой форме.

— Прошу, мадам, — сказал тот, открывая перед Анной дверку.

Олег занял место рядом с женой, и они поехали.

Казань, неожиданно для себя обретшая статус столицы, за эти несколько месяцев стала напоминать огромную строительную площадку — старые здания сносят, торопливо роют котлованы для новых, кое-что реставрируют, расширяют улицы, всюду толпы рабочих, грязь и пыль, тяжелые грузовики и подводы.

Но к сегодняшнему дню, а точнее вечеру город приукрасили.

Под ярким солнцем, склонявшемся к закату, сверкали кресты церквей и острые шпили минаретов — зримый символ единства Востока и Запада. Улицы заполняла празднично одетая толпа, съехавшиеся со всех концов огромной страны гости с небольшим вкраплением местных — мужчины в костюмах и форме, женщины в белых платьях и шляпках.

На свежем ветру с Волги хлопали тысячи черных флагов с белым трезубцем, огромные полотнища той же расцветки были развешены так, чтобы спрятать особенно уродливые дыры в земле или остовы возводимых зданий.

Первого мая приняли закон «О гербе и флаге», после чего символика ПНР стала государственной. Ушел в прошлое сине-бело-красный лоскут, сделанная проклятым Петром калька с голландского знамени, символ прогнившей европеизированной империи и слабой республики…

— Ух ты, как красиво! — воскликнула Анна, когда они съехали с Оренбургского тракта, и стало видно озеро Средний Кабан.

Флаги были и здесь — укрепленные на мачтах десятков лодчонок, они отражались в прозрачной воде. Оркестр на дальнем берегу играл государственный гимн, и слышно было, как поют окружившие музыкантов зеваки.

Олег же молча восхитился, когда открылся Дворец Евразии, грандиозное здание, с невероятной быстротой построенное на берегу Волги, немного к северу от старого Речного порта. Комплекс возвели на прямоугольной платформе, словно древнегреческий храм, в сторону реки разместили уступы террас, проложили новые дороги.

Причалы собирались перенести, чтобы они не мозолили глаза, вот только не успели.

Дворец выглядел необычно — крыша в виде огромных белых крыльев, и пристройка с вестибюлем словно голова исполинского кречета, внутрь можно попасть через его клюв, вытянутые по вертикали окна, расположенные так, что создается впечатление легкости, кажется, что вся конструкция не стоит на земле, а висит в воздухе…

Они свернули с улицы Штилера, и остановились, оказавшись последними в колонне из одинаковых автомобилей — сегодня их разослали за всеми, кого пригласили на открытие съезда, на мероприятие для избранных, для новой элиты, которой предстоит в ближайшее время управлять страной.

— Что там? — спросил Олег.

— Проверка, — ответил шофер.

Чтобы добраться до Дворца Евразии, до которого было вроде бы рукой подать, им пришлось одолеть три поста — сначала полицейский, где осмотрели в первую очередь машину, затем жандармский, где проверили документы, и под конец из бойцов Народной дружины, попросивших предъявить пропуска и партийные билеты.

Все было очень вежливо и корректно, но несколько утомительно, и Анна понемногу начала злиться.

— Надеюсь, это все? — спросила она нервно, когда их автомобиль покатил к входу в колоссальное здание.

— Хм, и я надеюсь, — ответил Олег.

По периметру Дворца через каждые несколько метров стояли «опричники», но это была уже почетная охрана. Внутри, в вестибюле, тоже играл оркестр, в главном зале, где пройдет открытие, с потолка свисали сотни знамен, они слегка колыхались и шуршали, точно исполинские летучие мыши.

Одинцовым места были определены на одном из балконов, далеко от прячущейся пока во мраке сцены — ничего удивительного, тут собрались лучшие из лучших, вожди губернских управлений и отделов центрального аппарата партии, генералы и адмиралы, министры и товарищи министров; счастье, что скромного коллежского асессора с женой вообще пригласили на это мероприятие.

Зал стремительно заполнялся — каких-то десять минут, и заняты оказались все ряды, кроме переднего, отделенного от прочих загородкой.

— Сейчас начнется, — шепнул Олег жене.

Он примерно знал, что будет происходить, ведь план мероприятия готовился у них, в отделе общей пропаганды.

Оркестр, игравший в вестибюле, смолк, зато другой, находившийся на сцене, грянул новый государственный гимн — тот самый «Флаг победы», который когда-то орали дружинники, шагая по недружелюбно настроенным улицам.

Как недавно это было, всего несколько лет назад… и как давно…

По залу прошел шорох — все собравшиеся дружно поднялись на ноги и запели, как один человек. Сцена осветилась, блики заиграли на начищенных инструментах, стало видно, что на заднике изображен громадный белый кречет, величаво раскинувший крылья, окаймленный флагами цвета ночи…

— На черное знамя равняясь, шагают стальные колонны! — пел Олег вместе с остальными, и воодушевление бушевало внутри подобно пламени, вытапливая из души аромат восторга.

Казалось, что вздрагивает потолок, зал, вмещающий несколько тысяч человек, исполинское здание содрогается от крыши до фундамента! Настоящий триумф воли, триумф веры, вулкан искренних, победоносных чувств!

Песня закончилась, оркестр затих, и наступила полная тишина, в которой можно было слышать, как бьется твое сердце, сердца соседей. Сцена вновь погрузилась во тьму, зато вспыхнули прожекторы, освещавшие центральный проход.

Запели фанфары, громогласно и торжественно, потом еще раз, и еще.

Когда они стихли, в зал вступил Огневский, а следом показались его ближайшие соратники.

— Слава вождю! — завопил кто-то в партере, и через мгновение все кричали в один голос. — Слава! Слава!

Премьер-министр шел медленно, по обыкновению слегка прихрамывая, взмахивал рукой направо и налево, и на лице его играла улыбка. Лидер ПНР выглядел усталым, по сторонам от носа залегли темные тени, но глаза лихорадочно горели, и огненная шевелюра полыхала в лучах прожектора подобно факелу.

Настоящая лавина света затопила сцену, и выяснилось, что оркестра там уже нет, зато появилась трибуна, задрапированная все тем же черным знаменем так, что белый трезубец находился впереди.

Вопреки ожиданиям, первым к ней прошел не Огневский, а Штилер.

— Сегодня день единства, всенародной радости! — прокричал министр мировоззрения, и эхо заплескало, зашипело в углах колоссального зала. — Почтим же память тех, кто до него не дожил!

Олег торопливо поднялся, стараясь не остаться от соседей.

В руке Паука возник листок бумаги, и он начал зачитывать фамилии тех, кто не просто погиб ради ПНР, а сделал это славно и так, чтобы смерть запомнилась, стала событием — Иван Боровский, убит марксистами в Москве в апреле двадцать третьего, Семен Свечин, замучен петроградской полицией в декабре двадцать третьего, Даниил Рассоха, забит насмерть черносотенцами Ростова в мае двадцать четвертого…

Собравшиеся внимали в почтительном молчании, головы многих были опущены.

Олег стоял спокойно, и разглядывал тех, кто выстроился широким полукругом за спиной министра мировоззрения — в центре Огневский, а по сторонам от него верные соратники, надежные боевые товарищи.

Вот Хан, в черном мундире и высоких сапогах, азиатское лицо бесстрастно, но в черных глазах горит торжество… он создал Народную дружину, сделал «опричнину» могучей силой, которой боятся, которую уважают.

Вон Козаков, бывший летчик, герой германской войны, несколько оплывший с годами, но все так же популярный в народе…

Вон громадный, за два метра Померанцев, блики играют на голом черепе, в стеклах круглых очков…

Вон секретарь партии, Шпагин, неприметный бюрократ, серый, как полевая мышь, с незапоминающимся лицом…

Вон Розин, глава «Евразийского трудового» фронта, не может стоять спокойно, подергивается, как припадочный…

Низенький, приземистый, крепенький — генерал Корнилов, присоединившийся к ПНР еще в начале двадцатых…

Худощавый, стройный, нос с горбинкой, волевой подбородок — адмирал Колчак, новый морской министр, одно из недавних приобретений партии, но приобретений таких, какими можно гордиться…

Александр Мильчаков, возглавляющий молодежь империи, с белозубой улыбкой на чистом лице.

И с самого краю — Петр Савицкий, вождь идеологии, один из тех, кто в двадцатом основал ПНР, чьи труды легли в основу ее идеологии, стали духовной опорой для миллионов людей по всей стране!

Тут Олегу в голову пришла мысль, что неплохо было бы пригласить сюда князя Трубецкого, Николая Алексеева… нет, не может случиться такого, чтобы про них запамятовали, наверняка они тут, сидят где-нибудь в зале, во втором или третьем ряду!

Штилер закончил перечисление, и потянулась минута молчания, тяжелого, как скала.

— Достаточно! — воскликнул министр мировоззрения. — Закончилось время печали! Наступила пора радости!

И он отошел от трибуны, ловким жестом конферансье пригласив к ней Огневского.

Вожди народа, толкаясь и перешучиваясь, точно школьники, явившиеся в кино, поспешили в зал, чтобы занять места в первом ряду.

— Мой народ, — начал Огневский, как обычно, тихо, вскинув руку, и на темном рукаве в свете прожектора вспыхнул серебром белый трезубец. — Сегодня воистину славный день…

В этот момент Олег вспомнил фразу Штилера, которую тот как-то раз обронил во время очередного совещания в министерстве — «наиболее страшной силой обладает тот оратор, который верит в то, что говорит».

Так вот, вождь и премьер министр Российской евразийской империи фанатично веровал в каждое свое слово, и умел эту веру передать. Нет, он не полагался только на слова, на содержание, он активно жестикулировал, практически повторял каждую фразу руками, раскачивался всем телом, использовал все богатство своего необычного голоса, то понижая его почти до рычания, то превращая в едва уловимый визг.

Это производило жуткий, ошеломляющий эффект даже на тех, кто слышал Огневского не первый раз. Рассудок выключался, оставались только эмоции, причем именно те, которые хотел вызвать этот оратор с глубоко посаженными глазами, чуть крупноватым носом и шапкой рыжих вьющихся волос.

— Российская империя хочет мира, она всегда хотела мира, и всегда боролась только за мир! Никогда, вы слышите, никогда мы не вели агрессивных войн, и никогда не будем их вести! — пауза, дающая слушателям возможность осознать сказанное, проникнуться глубиной озвученной мысли, глубиной, которой может и не быть. — Но мы хотим вернуть свое, то, что было нашим! Невозможно терпеть несправедливость, даже если эта несправедливость оформлена в виде мирного договора! И опять же никогда, вы слышите, никогда, мы не признаем того порядка вещей, что сложился в Европе после шестнадцатого года, после чудовищного предательства, приведшего страну к краху!

Как-то раз они в отделе взяли несколько речей Огневского, записанных на пленку, и попытались их проанализировать, вычленить некие принципы, которые можно использовать для обучения пропагандистов.

Первую часть задачи удалось решить без особых трудностей — медленное и спокойное начало, постепенное увеличение темпа, повышение голоса, применение более интенсивных жестов; постоянные повторения, использование простых, коротких фраз, ярких образов «врагов», таких, как романо-германская Европа, продажная европеизированная интеллигенция, гнусные космополиты-марксисты; насильственные альтернативы, когда слушателем предлагается выбирать между двумя крайностями — «мы или гибель России»; сарказм, ирония, личные нападки на противников, на их взгляды, но при этом — полное отсутствие конкретности, каких-либо измеряемых обещаний.

Вот только пришлось признать, что говорить так можно лишь при наличии огромного таланта, интуитивного умения находить контакт с аудиторией, воспламенять ее, подобно легендарным ораторам древности.

Так что идею с учебником риторики пришлось отставить.

— От крови, авторитета личности и боевого духа происходит та сила, которая только одна дает народу право смотреть по сторонам с радостной надеждой и которая является обязательной основой жизни! — разглагольствовал Огневский, и тысячи глаз следили за ним, не отрываясь. — Смешно слышать, что обещали наши поверженные противники — богатство, процветание, счастье. Сначала мы должны вновь обрести честь, потерянную в шестнадцатом году, и даже раньше, когда Россия легла под Европу, и только из нее возникнут богатство и радость!

Олег на этот раз слушал спокойно, замечал, как «толпа» в зале повиновалась воле оратора — затихала в предвкушении, когда это ему было нужно, смеялась, когда он того хотел, или становилась серьезной.

— Я верю в способности, ресурсы и таланты моего народа! Мы одолели врага внутри страны! Разгромили гидру марксизма, оторвали голову предателям из стана воинствующих монархистов! Победим и того врага, что находится за пределами нашей Родины!

Это был откровенный призыв к войне, еще одна «Чингисова речь», предназначенная не столько для ушей собравшихся тут товарищей по партии, сколько для Берлина и Токио, Стамбула и Вены, Риги и Варшавы.

— Романогерманцы всегда наивно считали, что только они — люди, они именовали себя «человечеством», свою культуру — «общечеловеческой цивилизацией», а свой шовинизм — «космополитизмом»! И вот теперь настоящее человечество пришло потребовать от них ответа! Взошла новая заря на Востоке, и мы — эта заря!

Огневский замер с поднятыми руками, подбородок вскинут, взгляд устремлен туда, где под сводами колышутся тысячи черных знамен.

Аплодисменты рухнули, точно лавина, ударили с такой силой, что ушам стало больно. Олег вскочил на ноги, краем глаза заметил, что Анна, спокойная и уравновешенная Анна лупит ладонями друг о друга, что лицо ее раскраснелось.

«И все-таки великий человек, великий» — подумал Одинцов, и тут взгляд его скользнул по первому ряду.

Ну да, Штилер вне всякого сомнения талантлив, но он циник, каких поискать, иногда закрадывается сомнение, что он вообще верит в евразийскую идею… Хан предан вождю и премьер-министру как собака и отдаст за него жизнь, но о его жестокости ходят легенды…

Козаков славится обжорством, о Померанцеве говорят, что он устраивает оргии с участием молоденьких балерин, о пьяных похождениях Розина в казанских ресторанах шепчутся по углам, как и о жадности Шпагина, о том, что он берет взятки…

Но нет, это все неважно, это все не имеет значения!

Недостатки можно отыскать у кого угодно, и на смену старым борцам придут новые люди, воспитанные в светлых идеалах, не знающие сомнений и пороков, способные объединить человечество под флагом евразийства!

Огневский тем временем сошел с трибуны, и его место занял Паук.

— Многие думают, что революция закончена, — начал он, дав залу немного успокоиться. — Они ошибаются. Революция — это не только смена власти, это еще и переворот в миросозерцании, и она всегда отталкивается от прошлого, не в том смысле, что революция должна быть реставрацией, нет, она должна быть возрождением духа!

Уже второй оратор использует слегка измененные, но вовсе не замаскированные цитаты из «Наследия Чингисхана»… вспомнят ли сегодня автора этого труда, пригласили ли его в Казань? вспомнят ли также президента Алексеева, который, как ни крути, все же назначил Огневского премьер-министром, и тем самым привел ПНР к власти?

Олег потряс головой, отгоняя глупые мысли — не время сейчас перечислять умерших или тех, кто отошел от дел и тоже все равно что мертв.

— Европейская идеологическая дорога, прямая линия слева направо пройдена до конца, не только она приводит в тупик, но и нет на ней ни одной точки, за которую можно было зацепиться! — говорить после Огневского было невероятно трудно, но Штилер это прекрасно понимал, и не особенно напрягался. — Евразийство отвергает не то или иное политическое убеждение старых направлений, а тот культурно-исторический контекст, с которым это убеждение сопряжено! Правые, левые, либералы — все вращаются исключительно в сфере представлений о послепетровской России и европейской культуре. Мы же вышли за пределы того и другого! Поднялись выше!

Еще дюжина общих фраз, произнесенных без особенного напора, и министр мировоззрения сошел с трибуны. Его место занял Никитин, петроградский генерал-губернатор и партийный вождь всего северо-запада России.

— Рад приветствовать вас, товарищи, на этом знаменательном событии… — начал он, уткнувшись в бумажку. — Мы здесь собрались не просто так, мы здесь сведены волей вождя! Власть правителя, согласно государственной идеологии Чингисхана, должна опираться не на какое-либо сословие, не какую-либо нацию, а на определенный психологический тип людей…

Олег зевнул, прикрыв рот.

Еще одна цитата из Трубецкого, и можно легко предсказать, о чем этот «оратор» будет говорить.

Но ничего, нужно немного потерпеть — сценарий утверждает, что долго это не продлится, что минут пятнадцать-двадцать, нудные речи закончатся, и начнется кое-что более интересное.

— …вождь представляется носителем национальной воли, воплощением разума и сердца национального целого, и, видя перед собой такое целое, мы должны воскликнуть — слава Богу, что у нас есть такой вождь, олицетворение всех побед! — и довольный собой Никитенко заулыбался.

Проводили его довольно жидкими аплодисментами.

Напоследок на трибуну выпустили Колчака, и тот в энергичной речи заверил всех, что флот, а вместе с ним и армия безоговорочно поддерживают новое, евразийское правительство, и готовы выполнить любой его приказ.

Еще один знак для тех, кто следит за этим съездом из-за границы, и в первую очередь для союзников — Англии и Франции.

Австро-Венгрия трещит по швам, измученная экономическим кризисом Германия надорвалась, оказывая помощь двуединой монархии, так что самое время вспомнить старые обиды, вытащить из сундука лозунг, что под пятой Габсбургов стонут славяно-евразийские братья.

Вон, на конец месяца в Киеве запланирован «съезд угнетенных народов»…

Соберутся там сербы, хорваты, чехи, словенцы и венгры, даже румыны и итальянцы из тех, что живут под скипетром Вены. Олегу придется отправиться туда от родного министерства, чтобы координировать работу журналистов и вообще сделать так, чтобы это сборище прогремело ну пусть не на весь мир, но хотя бы на Европу.

Колчак под оглушительную овацию сошел со сцены.

— Слушай, — Анна наклонилась к мужу. — Что-то это все мне не нравится. Войной пахнет.

— Ну да… — протянул Олег. — Вряд ли нам без мира вернут все, что мы хотим.

— То-то и оно, — она вздохнула. — Как бы наш мальчик… ну ты понимаешь.

Еще когда ему было пятнадцать, Кирилл заявил, что станет офицером, и, несмотря на все уговоры матери, от этого решения не отступил… летом, совсем скоро ему ехать поступать в Александровское военное училище в Москве.

— Война будет короткой и победоносной, — Олег ласково положил руку на плечо жены. — Проклятые романо-германцы окажутся разбиты быстрее, чем он принесет присягу. Поверь мне.

Разве новая русская армия не доказала свою боеспособность на полях Манчжурии, где столкнулась с выученными по немецкому образцу японцами? А за прошедший с той победы год она стала еще сильнее, обзавелась новым оружием, дальнобойными пушками, быстрыми самолетами, мощными танками… и никуда не делся окрылявший бойцов победоносный евразийский дух!

Вновь запели фанфары, и возникший на трибуне Штилер объявил, что первая часть церемонии закончена — сегодня министр мировоззрения играет роль хозяина мероприятия, ведь он его придумал, продумал и организовал.

— Пойдем, дорогая, — сказал Олег. — У нас есть час… можно пока заглянуть в буфет.

Съесть чего-нибудь, а может быть, и выпить стопочку.

Они вышли из зала, спустились на первый этаж, и тут в толпе из разряженных дам и важных мужчин он увидел знакомое лицо, румяное, голубоглазое, хоть и несколько мрачное.

— Эй, Антон! — позвал Олег.

Лисицын, зимой перешедший из отдела общей пропаганды в казанское губернское управление министерства, чтобы возглавить там сектор, обернулся, и на лице его возникла улыбка.

— О, рад видеть, — сказал он, протискиваясь навстречу. — Это ваша очаровательная супруга?

Анна зарделась и даже кокетливо стрельнула глазами.

— Хм… она и есть, — ответил Олег, с удивлением думая, что никогда не подозревал, что жена на такое способна — нет, все же Антон имеет подход к бабам, они в его присутствии просто расцветают. — Ты что здесь делаешь? Тоже пригласили?

— Да нет, куда мне, — Лисицын махнул рукой. — Помогаю, бегаю, точно бешеная тарашка… Сейчас должен мчаться дальше, так что давай, до встречи… Надеюсь, с вами, мадам, мы увидимся…

Анне достался томный взгляд, Олегу небрежное рукопожатие, и они вновь остались вдвоем.

— Ладно, пошли, — сказал он. — А то будем последними в очереди…

К счастью, его прогноз не оправдался — буфет, расположенный в торце вестибюля, что подковой охватывал главный зал, оказался заполнен примерно наполовину, а у стойки находилось человек пять.

Олег проводил жену к свободному столику, а сам отправился делать заказ.

Стоявший перед ним высокий, очень широкоплечий мужчина повернулся, стал виден волевой профиль… очень хорошо знакомый Одинцову по тем временам, когда он еще работал в «Новой России».

— Виктор! Торопец! — воскликнул он, на мгновение забыв, где находится. — Ты?

Широкоплечий повернулся, блеснули его белые зубы:

— Ха! Вот это встреча! Вот уж не думал, что столкнемся на таком вот… променаде. Отлично! Будет с кем выпить!

Торопец вступил в ПНР в двадцатом, еще до того, как было создано отделение в Петрограде, благодаря уму и настойчивости добрался до места главы партийного сектора экономики, недавно освобожденного Гриневецким, до чина коллежского советника и какого-то высокого поста в министерстве торговли и промышленности.

Олег смущенно улыбнулся:

— Я с женой.

— Ну и что? — Торопца это ничуть не смутило. — Ей тоже нальем, мне не жалко… Милейший, что у вас там есть из коньяков?

Как раз подошла их очередь.

Через пять минут Олег оказался за одним столом с Анной и давним приятелем, товарищем по партии.

— За встречу! — объявил Виктор, поднимая рюмку с армянским коньяком. — Эх, хорошо!

Спорить с ним стал бы только безумец.

Анна, конечно, изобразила улыбку, когда муж вернулся от стойки не один, но видно было, что она не очень довольна.

— Что ждет страну в ближайшее время? — спросил Олег, когда они слегка подзакусили. — Кому, как не экономистам, это знать?

— Ну нет, — Торопец засмеялся, огромный, могучий, немного похожий на великана из сказки. — Судьбы страны сейчас решают даже не генералы и дипломаты, а наш обожаемый вождь и его советники. А они дружно ведут нас к войне… и это очень хорошо, должен я тебе сказать.

— Почему? — осведомилась Анна.

— Как? — Виктор посмотрел на нее с удивлением. — Это же такой стимул для экономики! Новые кредиты от наших союзников, из Америки и Франции, новые заводы и рабочие места, промышленный рост и рост потребления… если всего этого не случится, то мы так и останемся в той заднице, где сидим до сих пор вместе со всем миром.

— И тысячи убитых, похоронки и плач.

— Женский взгляд, — Торопец небрежно отмахнулся. — Надо мыслить глобально, понимаете? Люди и так погибают, а тут они хотя бы умрут с радостью в сердце, с пользой для народа… — говорил он убежденно, глаза его уверенно блестели.

— Не народу, а государству, — возразила Анна.

Олег положительно не узнавал собственную жену — чтобы она так вот ожесточенно спорила с малознакомым человеком, да еще и по такому не особенно животрепещущему поводу?

Нет, сегодняшний выход в свет выбил ее из колеи… эх, достанется ему дома.

— Государство? — Торопец презрительно скривился. — Как бы оно ни называлось, олигархией, монархией, демократией, даже идеократией или эйдократией, оно в любом случае не более чем ошейник на шее и прикрепленный к нему меч на цепочке — инструмент насилия. Поэтому когда Россия исполнит возложенную на нее миссию, объединит Евразию, государство уйдет в прошлое, сгинет там, как другие реликты вроде рабства или барщины… Давай еще!

Звучало все это ересью, но Виктор никогда не боялся думать не так, как остальные.

Они налили еще по стопочке и графинчик с коньяком опустел.

— Еще заказать, что ли? — спросил Торопец.

— Нет, хватит, — остановил его Олег. — Еще ведь не один день праздновать…

Да, на завтра запланирован большой военный парад с показом новой боевой техники, послезавтра — костюмированное представление в казанском кремле, на вторник — торжественный прием в министерстве, и везде надо быть, и если начать активно злоупотреблять сегодня, то до окончания съезда можно не дожить.

— Мы пойдем, — продолжил он, поднимаясь. — Надеюсь, что еще увидимся, Виктор.

— Несомненно, — Торопец кивнул. — Идите, я еще посижу.

Они прошагали через опустевший вестибюль, и выбрались наружу.

За время, потраченное на торжественное открытие, солнце успело зайти, и вечер уступил место по-летнему теплой ночи.

— Неприятный тип, — сказала Анна. — Не то, что тот, голубоглазый… Что у нас еще?

— Проклятье, — непонятно почему, но то, что жена запомнила Лисицына, Олегу не очень понравилось. — Световое представление на Волге, и для того, чтобы занять место, у нас осталось пятнадцать минут.

Они успели тютелька в тютельку — дошли до вытянувшейся вдоль берега террасы, еще раз предъявили приглашения безукоризненно вежливым «опричникам», спустились на средний уровень, где очутились в задних рядах оживленной толпы.

И началось…

Погасло освещение вокруг Дворца Евразии, померкли его окна, выключилась подсветка крыши, он сам исчез из виду, музыка грянула на том берегу, а через мгновение забушевала и на этом.

Сотни, может быть, тысячи выстроенных в круг мощных прожекторов выплеснули струи света вверх, образуя настоящие колонны из белоснежного льда. Полыхнуло их отражении в темной, неподвижной воде великой реки, возникло ощущение, что зрители парят в центре колоссального храме с темной крышей и зеркальным полом…

У Олега закружилась голова, Анна вцепилась ему в локоть.

Со всех сторон понеслись восхищенные, изумленные возгласы.

А столбы света задвигались, исполняя завораживающий, полный грации танец. Сместились, и вместо храма над ними вырос шатер вроде тех, которыми пользовались монголы, подданные Чингисхана, основатели первой евразийской империи, что простиралась от Карпат до Гималаев…

Колыхнулись еще раз, и десятки громадных сверкающих мечей вспороли мрак.

Олег чувствовал, что Анна дрожит от восторга, сам был готов открыть рот, словно впервые попавший в цирк провинциал — да, он читал сценарий, в общих чертах представлял, что будет происходить, какие ресурсы затрачены на то, чтобы привезти и разместить нужным образом, частью на кораблях, столько мощных источников света, сколько было репетиций и трудностей.

Но он не мог знать, как это будет красиво!

Парящие, танцующие картины из света вместе с музыкой словно увлекали тебя в другой мир… где в небе парят птицы из белого сияния, а ночь приносит только радость, где земля плывет под ногами, нет забот и проблем…

Еще раз возникла круглая колоннада, центр которой отмечал Дворец Евразии, и опустилась темнота.

— Все? Это все? — спросила Анна расстроенным тоном маленькой девочки, недовольной тем, что визит в зоопарк оказался слишком коротким.

— Да, — ответил Олег. — Теперь нас ждет нелегкая задача — отыскать свой автомобиль.

Номер его, конечно, указан на приглашении, но сориентироваться во всеобщей давке и толкотне между сотен одинаковых машин будет не так просто.

— Давай в сторону, пропустим всех, — велел он, и они поспешно зашагали прочь.

— Великолепно… — прошептала Анна, когда они очутились у окаймлявших террасу перил. — Министр придумал?

— Кто же еще, — в голосе Олега прозвучала гордость.

Как же, ведь он тоже причастен к сегодняшнему мероприятию… как и весь их отдел.

Они подождали немного, и неторопливо двинулись вверх по лестнице, туда, где поднимался из тьмы вновь подсвеченный Дворец Евразии, сейчас похожий на плывущий через ночь гигантский корабль.

У подъезда к зданию царила толчея, слышались возбужденные голоса, рычали моторы, гудели клаксоны.

— Это мы рано, похоже, — сказал Олег. — Можно еще немного подождать.

Прямо перед ними остановился длинный и черный, блестящий, точно лакированный автомобиль. Задняя дверца открылась, и наружу выбрался Штилер собственной персоной, улыбающийся и довольный.

— А, какая встрееееча, — сказал он. — Не мог проехать мимо просто так.

— Большая честь, господин министр, — Олег поклонился, а Анна присела в каком-то подобии реверанса — светским манерам дочь петроградского рабочего никто не учил, но вышло у нее довольно изящно.

— Большая честь ждет впереди, — Паук потер подбородок. — Я приглашаю вас с нами. Отправимся в палаточный лагерь около Кукушкино, там вождь будет выступать с речью перед представителями всей страны.

В Казань привезли не только аппаратчиков, из каждой губернии прибыл вагон с «простым народом», с людьми, прошедшими отбор в местном управлении ПНР и НД, но все же не профессиональными партийцами. Их поселили к югу от города, где поставили сотни огромных палаток — Олег еще, помнится, два месяца назад воевал с министерством земельных ресурсов насчет выделенной территории.

— Хм, конечно… — сказал он. — Но наша машина…

— Забудьте о ней, — сегодня министр оставил обычную свою язвительность, и был сама любезность. — Забирайтесь, прелестная дама, места в моем лимузине хватит человек на пять.

Анна, которой сегодня досталось больше комплиментов, чем за три последних года, вспыхнула и оглянулась на мужа.

— Конечно, спасибо за приглашение, — проговорил Олег, слегка подталкивая супругу. — Поспеши, дорогая…

Штилер не обманул, в пахнувшем кофе и кожей чреве его автомобиля поместился бы экипаж тяжелого танка. Пятнадцать минут мягкой езды, и они оказались за пределами Казани, притормозили у странного, уходящего вверх сооружения, из-за которого поднималось колеблющееся багровое свечение.

— Слава народу! — донесся усиленный динамиками крик Огневского.

— Слава! Слава! — ответили ему тысячи голосов.

— Немного опоздали, — с легкой досадой заметил Штилер. — Но самое интересное впереди. Прошу за мной.

Они выбрались из машины и двинулись в сторону сооружения, оказавшегося деревянной трибуной. «Опричники», стоявшие в оцеплении, при виде министра вытянулись и отдали честь, словно перед ними появился сам Хан.

Заскрипели под ногами ступеньки, они очутились на нижнем ярусе, среди губернских вождей ПНР. Олег увидел несколько знакомых лиц, но вот на коллежского асессора с супругой никто не обратил внимания.

Все смотрели вперед, на залитое светом факелов поле.

— Смотрииите, и наслаждааайтесь, — негромко велел Штилер, крепко сжав плеч Одинцова. — Я поднимусь туда, где мне положено быть, иначе мое отсутствие могут заметить и неправильно истолковать, а как все закончится, заберу вас…

На среднем ярусе стояли министры и лидеры партии, еще выше помещался Огневский, со вскинутыми руками, бешеным взглядом и мокрым от пота лицом выглядевший языческим жрецом, готовым принести в жертву человека.

Но самое интересное происходило не среди власть предержащих, а внизу, на земле.

Поле цепочкой окружали дружинники, сжимавшие в руках факелы, позади них толпился «простой народ» — погруженная во мрак масса, тысячи жадно вытаращенных глаз и распахнутых ртов. А по полю маршировали знаменосцы с черными флагами, красиво перестраивались, одну за другой создавая фигуры… и не только фигуры!

Вот они встали так, что получились громадные цифры: один, два, четыре, ноль.

— Слава нашим предкам, разбившим захватчиков на льду Чудского озера! — воскликнул Огневский, и Олег сообразил, что им показали дату славной победы.

— Слава! Слава! — раскатилось во тьме.

— Слава князю Александру, кто первым понял, что сила Руси не на Западе, а на Востоке!

— Слава! Слава! — словно гром отдаленной грозы, угрожающе наползающий из-за горизонта рокот.

Вот-вот полыхнет молния…

Честно говоря, Олег был не очень доволен, когда министр позвал их с собой — зрелищ на сегодня хватило, они устали, хотелось вернуться домой, в тишину и покой, выпить еще рюмочку и завалиться спать.

Но сейчас он стоял, смотрел, и чувствовал, как сила водопадом струится через его тело.

Если есть на земле счастье, то вот оно — видеть, как воплощается в жизнь мечта, борьбе за которую ты отдал большую часть своей жизни, и отдашь то, что еще тебе осталось, все годы, все силы, здоровье и дыхание…

Вот он, народ, обожающий своего вождя, готовый пойти за ним.

Вот она, страна, принявшая евразийство, готовая измениться, стать другой.

Да, путь к этому моменту был тяжел, и впереди не ждут легкие победы, но это не имеет значения… они вместе, они едины, все, от последнего солдата на польской границы и оленевода в чукотской тундре, от рабочего любого из новых сибирских заводов и клерка в петроградской конторе до самого вождя и премьер-министра!

Даты и события, великое прошлое… взятие Казани Иваном Грозным, изгнание поляков из Москвы, присоединение Украины, Полтава и победа над Наполеоном, занятие Туркестана и основание Порт-Артура, все еще находящегося в руках японцев, но ненадолго, совсем ненадолго.

И напоследок — тысяча девятьсот двадцать девятый, год, когда Огневский стал премьером.

Эти четыре цифры образовали уже не знаменосцы, а дружинники с факелами, и по полю потекли настоящие реки пламени. Олегу вспомнилась «огненная ночь» в холодном марте, и костры мая тридцать первого, когда на центральных площадях крупных городов жгли книги, не соответствующие евразийскому духу, вредные, разлагающие душу сочинения романо-германцев и европеизированных предателей.

Символ начавшейся в то время унификации образования…

Мгновение полыхали среди тьмы четыре цифры, а затем ряды «опричников» смешались, чтобы образовать новую фигуру — трезубец, раскинувший острые крылья кречет, символ Борджигинов, и он же — сокол, бывший, если верить преданию, на щите Рюрика, и он же — орел, герб императорской России и дома Романовых.

Великое прошлое, что должно стать основой для еще более великого будущего!

— Слава вождю! Слава! — орали со всех сторон так, что деревянная трибуна колыхалась.

Вновь струились потоки багрового пламени, плескали на свежем ночном ветру знамена, сами похожие на ветер, на ураган, обладающий силой, что в состоянии встряхнуть земной шар.

Стояла рядом Анна, молчаливая, ошеломленная.

А Олег смотрел и смотрел, и слезы восторга наворачивались ему на глаза.