Черное знамя

Прекрасным майским днем… 3

10 мая 1926 г.

Шлиссельбург — Петроград

Мотор затарахтел чаще, лодка пошла быстрее, холодный ветер ударил в лицо, но Олег не отвернулся.

Вот уже несколько минут, с того момента, как за спиной закрылись тяжелые старинные ворота Государевой башни, гражданин Одинцов больше не заключенный, он отбыл свой срок и вновь свободен, и даже этот воздух, ставшее привычным сырое дыхание Ладоги, кажется другим на вкус, чем вчера или даже час назад.

Можно оглянуться, посмотреть на стены и башни крепости, некогда звавшей Орешком, потом Нотебургом, а затем превратившейся в Шлиссельбургскую тюрьму… можно, но не хочется, глядеть в ту сторону противно до тошноты и дрожи в конечностях.

Лучше вперед, туда, где пристань на берегу Невы, и за ней ждет грузовик, готовый отвезти освобожденного узника в Петроград. Или вверх, в лишенное облаков синее небо, которое он в последнее время видел только через окошко, и почти забыл, какое оно огромное, бездонное, красивое.

Берег приблизился, лодка замедлила ход, с мягким хрустом ткнулась боком в причал.

— Давай, выходи, — велел конвоир. — Свободен, братишка.

Олег повесил на плечо мешок с пожитками, осторожно вскарабкался на пристань.

За эти месяцы ослабел, руки стали тоньше, в ногах появилась дрожь, не хватало еще сейчас сорваться и шлепнуться воду.

Распрямился, переводя дыхание, пытаясь успокоить судорожно забившееся сердце, и удивленно замер — вместо серой, тупоносой машины с дверцами позади и крошечными окошками в решетках на обочине стояла легковушка, и рядом с ней, опершись локтем о крышу, курил чернявый молодой человек.

Увидев Олега, он приветливо помахал рукой:

— Не скучайте там. Идите сюда, я за вами. По поручению партии.

На сердце потеплело, глаза защипало — надо же, о нем не забыли.

В одиночку Шлиссельбургской тюрьмы, а других камер там и не было, не проникали никакие новости, так что Олег мог только догадываться, что происходит во внешнем мире. Иногда, в самые тяжелые моменты он начинал думать, что ПНР больше нет, что бывшие соратники все до одного тянут срок, как и он сам…

Но нет, вот эта машина, и молодой носатый брюнет, типичный еврей, по выговору — уроженец Малороссии.

— Ортенберг. Давид. Иосифович, — представился тот так, что каждое слово прозвучало отдельно, и протянул руку.

Олег пожал ее, и только после этого вспомнил, что надо что-то сказать.

— Очень приятно, — произнес он, с трудом ворочая языком. — Разучился говорить немного. Меня вы знаете, как звать.

— Несомненно, — Ортенберг распахнул заднюю дверцу. — Я прибыл сюда именно за вами. Садитесь, поехали, и вообще.

— Куда? Зачем?

— На Разъезжую улицу, в губернское управление, — сам встречающий плюхнулся на сиденье рядом с шофером.

— Зачем? Но я… — все смешалось в голове у Олега. — Но как же семья? Жена?

Все эти месяцы перед ним стояло лицо Анны, бледное и заплаканное, такое, какое он видел в зале суда, и он мечтал лишь об одном, что выберется из тюрьмы, вернется домой, обнимет ее и скажет «Извини, родная…».

— Семье придется подождать, — Ортенберг повысил голос, чтобы его было слышно за шумом двигателя. — Понимаю ваше желание, но сам товарищ Штилер хочет видеть вас немедленно, и не просто так он приехал в Петроград, достал автомобиль и отправил меня сюда… вот уже полгода, как я возглавляю сектор печати в партийном отделе пропаганды.

Ясно, Паук на свободе, и на том же посту, где был прошлым летом.

Значит, ПНР существует, и не все в ней так плохо…

Но для чего Штилеру понадобился вчерашний узник, бывший редактор питерской партийной газеты?

Спрашивать бессмысленно — этот человек, несмотря на молодость и еврейское, совсем не евразийское происхождение, занимающий столь высокий пост в ПНР, может и не знать ответа, или иметь приказ о молчании.

Семье же, похоже, придется подождать до вечера, до того момента, когда его отпустят.

Зверски хочется обнять сына, зарыться лицом в волосы жены, и просто стоять, чувствуя на шее ее дыхание, ощущая знакомый запах, как бьется любимое сердце… но долг превыше всего, первым делом он должен думать о судьбе страны и партии, и лишь затем о собственном счастье.

— Каково там было? — спросил Ортенберг через плечо, и в голосе его прозвучало сочувствие.

— Так себе, — Олег поморщился. — Еще раз не хочется.

Крохотная, примерно четыре на три метра камера с серыми стенами, похожая на вырубленный в камне гроб… Железная откидная кровать, которую поднимают утром и опускают вечером, стол и табурет… Тонкий матрас, подушка, одно название, а не подушка, байковое одеяло, ничуть не защищавшее от холода… Судно и рядом настоящая раковина с краном, откуда течет ледяная, желтая от ржавчины вода… Окно, забранное решеткой, и наполовину снизу закрашенное серой краской, чтобы узник не мог видеть, что творится снаружи… Негаснущая голая лампочка пот потолком, раздражающая глаза, доводящая почти до безумия…

На стене — «Инструкция для заключенных».

За нарушение — оковы, перевод на хлеб и воду, лишение матраца.

Ванна раз в неделю, которую принимаешь на первом этаже, в специальном помещении, что одновременно служит обиталищем дежурного унтер-офицера и местом для встреч с посетителями, хотя в этом качестве никогда не используется.

Раз в месяц визит начальника и врача, краткий осмотр, еще более краткая беседа.

Убийственно однообразная и скудная кормежка…

Новая тюрьма Шлиссельбурга.

В Старой, помнившей еще Евдокию Лопухину, отправленную в «отставку» супругу Петра Первого, и Иоанна Антоновича, свергнутого младенца-императора, по слухам, все обстояло еще хуже…

Если бы Олег мог, он выдрал бы все это из памяти, вырезал, как опухоль.

Если бы мог…

— Понимаю, — сказал Ортенберг. — Вам наверняка не хочется вспоминать о том, что было. Зато хочется узнать, что творится сейчас в России и во всем мире. Я это желание предвидел. Пожалуйста, держите… — он улыбнулся, блеснули белые ровные зубы.

И на колени Олегу шлепнулась пачка свежих, пахнущих типографской краской газет.

Тут было «Новое время», «Правительственный вестник» и «Сын отечества», эсдековская «Правда» и эсеровская «Заря Родины», кадетская «Русь» и даже черносотенный «Киевлянин», основанный некогда профессором Пихно, ну а в самом низу находились «Борьба», главное издание ПНР, и «Новая Россия», точно такая же, как раньше…

И на последней странице внизу указано «главный редактор: Багров В. И».

Значит, Севка остался на свободе, и газета выходит, как ни в чем не бывало…

На мгновение Олегу даже захотелось закричать от радости — они не смогли, все эти жандармы, полицейские и судьи не сумели заглушить голос евразийского колокола, зовущего народы России к истинной свободе!

Так, что там пишут?

«Президент Алексеев побывал на закладке нового крейсера…»… похоже, генерал, уверенно приближающийся к семидесятилетию, собрался пережить не только Российскую империю, но и Январскую республику.

И мы ему в этом поможем.

«Премьер Балашев выступил на открытом заседании Московской городской думы…».

Балашев? Не Коковцов?

— Это что, у нас новое правительство!? — спросил Олег.

Машина мчалась на запад, подпрыгивая на кочках и ухабах, и говорить, чтобы тебя услышали, приходилось громко.

— Да, еще с марта! — отозвался Ортенберг. — Алексеев, наконец, поддался на уговоры. Сколько лет ему дули в уши, что Коковцов слишком либерален, что он чуть ли не марксист, и вообще…

Теперь, значит, Петр Николаевич Балашов, юрист, дворянин, глава Всероссийского национального союза, умеренно правый, что не устроит ни левых, для которых любое подозрение в монархических симпатиях — что красная тряпка для быка, ни оголтелых националистов, коим всякий, кто не готов целовать портрет Николая Второго и ходить крестным ходом — вражина.

Кроме того, человек, начисто лишенный опыта государственного управления.

Одно дело — выступать с трибуны в Земском Соборе, критиковать оттуда действия министров, и совсем другое — управлять этими самыми министрами и выносить нападки дерзких на язык гласных.

Скорее всего, Балашев пытается угодить и нашим и вашим, и долго на месте не усидит.

— Посмотрим, сколько он продержится, — мысли Ортенберга, похоже, текли в том же направлении. — Наши об заклад бьются, что не больше полугода, самые решительные говорят о трех-четырех месяцах.

Олег листал газеты одну за одной, проглядывал заголовки, останавливался на фотографиях. Читать все равно не мог, слишком уж трясло машину, но хватало и обрывков информации, чтобы понять, что творится в стране.

Коковцов ушел, и это хорошо для ПНР, но прочее выглядит не очень славно…

Продолжают активно строить железные дороги, а это верный признак экономического бума… обилие рекламы говорит о том, что люди покупают предметы роскоши, что у них есть лишние деньги…

В такие стабильные времена народ мало интересуется политикой.

Что одна партия, что другая, и какая разница, чем они отличаются в идеологическом плане? Главное, что у меня есть работа, мои дети сыты, жена одета по последней моде, и кое-что отложено на черные времена!

Недовольные если и имеются, то их очень мало… а именно недовольные нужны ПНР.

Да, партия выжила, несмотря на гонения со стороны властей, но вряд ли чувствует себя очень уж хорошо… Хотя наверняка не лучше обстоят дела и у прочих крайних, от Союза Русского Народа до большевиков-эсдеков…

«Новая Россия» косвенно подтверждала догадки Олега.

Она стала куда более спокойной, благопристойно-приглаженной, чем он помнил — никаких шокирующих рассказов о подвигах дружинников, ядовитых фельетонов, зажигательных речей с обличениями; скучный отчет о губернской партийной конференции, описание евразийской благотворительной программы «Зимняя помощь», рассказ Савинкова, при одном взгляде на который сводит скулы.

— А что вождь? — спросил Олег, наклоняясь вперед.

Когда он угодил за решетку, в июне двадцать пятого, Огневский уже находился в заключении, и доводил до бешенства обвинение, выступая с пространными речами прямо в зале суда.

— Все там же, — ответил Ортенберг, сам живое подтверждение того, что в ПНР не все ладно: будь на месте, не уйди в сторону, не разочаруйся в движении более опытные товарищи, никто бы не доверил этому юнцу столь ответственное место.

Хотя, может быть, он исключительно талантливый журналист и организатор?

Но одно вовсе не исключает другого.

В статье «Народная дружина на победной дороге» Олег наткнулся на упоминание о «тысячнике Маркове, главе НД в столице»… Ага, выходит, что Голубова либо еще не выпустили из тюрьмы, куда тот угодил на две недели раньше Одинцова, либо он освободился и отошел от партийных дел…

И то, и другое выглядит неплохо.

Осенью двадцать пятого отставной подъесаул, размахивая нагайкой и брызжа слюной, ворвался в редакцию «Новой России» и пригрозил, что разгромит тут все, если «жидовские писаки» не извинятся за напраслину, возведенную на доблестных дружинников… выяснилось, что тысячнику не понравилась подача одной из «рабочих акций» НД, видишь ли, она была описана излишне реалистично.

Заминать конфликт пришлось самому Савинкову.

Так что Олег не расстроится, если Николай Голубов еще годик-другой посидит или уйдет из ПНР.

— Но ему позволяют статьи писать, гостей пускают, так что наши у него бывают иногда, — Ортенберг рассказывал, в каких условиях содержат Огневского в Петропавловской крепости.

Да, самая известная тюрьма сгинувшей империи стала, похоже, чем-то вроде курорта.

Пока Олег изучал «Борьбу», они миновали пригороды, подняв голову, обнаружил, что автомобиль движется уже по Петрограду. Несколько поворотов, справа остался мост, изогнувшийся над водами Невы, мелькнул в стороне уродливый памятник президенту Витте, поставленный в прошлом году, и машина затормозила.

Строение номер девятнадцать по Разъезжей улице.

Штаб-квартира ПНР в столице республики, не такая внушительная, как московский Черный дом, но все же солидная.

— Приехали, — весело объявил Ортенберг. — Прошу выходить.

В вестибюле за то время, что Олег тут не был, появилась настоящая проходная с вертушкой, будкой вахтера и двумя охранниками — подтянутыми дружинниками в начищенных до блеска сапогах и черной форме без погон, которые президент Алексеев полтора года назад запретил носить всем, кроме армии, жандармов и полиции.

Оружия на виду они не держали, но вряд ли, учитывая привычки НД, стояли тут с голыми руками.

— Вот, товарищ со мной, — Ортенберг предъявил вахтеру какую-то бумагу.

Проходя мимо дружинников, похожих на мраморные статуи, Олег почувствовал себя неловко в старом, потрепанном костюме, десять месяцев хранившемся на вещевом складе Шлиссельбургской крепости.

Но ничего, не одежда красит человека, делает его тем, что он есть.

Хотя неплохо бы было переоблачиться…

Они поднялись на второй этаж, и свернули направо, в ту сторону, где в торце коридора расположена отдельная приемная, предназначенная для прибывающих в Петроград важных партийцев.

Дважды тут появлялся Хаджиев, получивший среди своих прозвище Хан, единожды «разбивал шатер» сам Огневский, приезжали Померанцев, Савицкий, Розин. А вот Штилер, сам коренной петербуржец, не баловал столицу страны визитами, предпочитая ей столицу евразийского движения, древнюю Москву.

Но сейчас он здесь, плетет свою паутину из слов и замыслов.

Дверные петли чуть слышно скрипнули, Олег вступил в хорошо ему знакомую комнату, и не сдержал радостной улыбки — на облезлом диване, обтянутом красным плюшем, сидел собственной персоной Севка Багров, круглый и нахохленный, точно замерзший воробей.

— Так, шеф пока занят, нужно подождать немного, — сказал Ортенберг. — Я позову.

В этой комнате обычно помещались секретари и помощники прибывшего в Питер высокого лица, для него самого предназначался просторный кабинет, расположенный вон за той обтянутой кожей дверью.

Глава сектора печати исчез за ней, а Олег подошел к Севке.

— Ох ты, ничего себе, и вообще! — тот вскочил, радостно обнял бывшего начальника. — Выбрался?! Похудел, конечно, побледнел, но ничего, мясо на костях сохранилось! Рассказывай!

— Не о чем, — Олег покачал головой, думая, что еще годик-другой в одиночке номер «двадцать семь», и ни о каком мясе речи бы не шло, не сойти бы с ума, подобно иным узникам. — Лучше ты.

— А чего я? — Севка пожал плечами, и они опустились на диван. — Работаем понемногу. Сидим все там же, денег у них нет…

Как обычно, Багрова достаточно подтолкнуть, а дальше он начнет болтать сам, только успевай слушать.

За три минуты Олег оказался посвящен в партийные сплетни, еще через пять знал обо всем, что творится в России, и приготовился уже слышать о событиях за пределами родной страны, когда разговор свернул куда-то в сторону.

— Представляешь, — Севка понизил голос и оглянулся, словно их могли подслушать. — Приходил тут к нам в редакцию старичок один, неприметный такой, рукопись свою притащил…

Ну да, жаждущие признания и славы графоманы периодически заходили и в «Новую Россию», хотя обычно предпочитали издания более известные, с большим тиражом и хорошей репутацией.

— Я, как обычно, велел ему оставить, он и ушел, — говорил Севка необычно для себя тихо. — Оказалось, что это был отставной генерал-майор Теплов Владимир Владимирович, командир бригады второй гвардейской пехотной дивизии…

Да, серьезный был мужчина — Московский, Лейб-Гренадерский, Павловский и Финляндский полки не доверят кому попало.

— Через два дня в «Правительственном вестнике» сообщение о его смерти, и вообще. Вспомнил я про его писулину, и решил посмотреть, что там такое, ну и посмотрел… Так он в деталях описывает заговор осени пятнадцатого года, в результате которого Николай Второй лишился жизни, а трон занял его долговязый тезка.

— Подожди, какой заговор? — вмешался Олег. — Всем известно, что предпоследнего императора укокошили поляки из «Белого орла»… помню, я уже в Питере тогда жил, все газеты об этом трубили…

— Сам знаешь, то о чем трубят, не всегда правда, — Севка многозначительно покачал головой. — Поляков тех использовали, как пешек, а за переворотом стояла «Лига красного орла», тайная организация из аристократов и офицеров: граф Игнатьев, член Госсовета, граф Воронцов-Дашков, наместник на Кавказе, князь Юсупов граф Сумароков-Эльстон, и куча генералов из гвардии, даже жандармы и чины из Ставки… тебя никогда не удивляло, почему Николай Третий так стремительно и легко пришел к власти?

— Ну, я никогда об этом не думал…

Николай Второй погиб второго октября, а уже первого ноября, после скоропостижной смерти цесаревича Алексея и отречения брата убитого императора в Москве прошла коронация нового правителя.

Великий князь Николай Николаевич занял трон, но, как стало ясно вскоре, ненадолго.

— Так вот, подумай, — сказал Севка. — Просто его тащили, подталкивали изо всех сил. Помогали, кто как мог — Михаила заперли и начали уговаривать отречься его собственные командиры полков в Туземной дивизии, столицу быстренько объявили на военном положении, и отведенные на «переформирование» гвардейские части взяли ее под контроль, как и Царское Село, где осталась императрица…

Янушкевич и Данилов, только что смещенные начальник штаба ВГК и генерал-квартирмейстер, командиры лейб-гвардии казачьего, кавалергардского, кирасирского, гусарского, гренадерского, Ее Величества уланского полков, командир и начальник штаба Отдельного корпуса жандармов, градоначальник Петрограда князь Оболенский — список заговорщиков выглядел на удивление длинным, в нем присутствовали фамилии из знатнейших родов.

Хотя учитывая, какую репутацию заработал Николай Второй к пятнадцатому году — недалекий лентяй, трусливый и лицемерный, лишенный воли, оказавшийся в руках истеричной Александры Федоровны, а на самом деле ее «близкого друга» Распутина и трущихся вокруг него германских агентов.

Неудивительно, что против такого императора поднялась его собственная гвардия!

И никто не выступил в поддержку супруги убитого правителя.

Севка называл имена, даты и такие факты, которые просто невозможно выдумать, похоже было, что мемуары старого генерала Теплова, одного из участников заговора, не являлись подделкой.

— Самого Ник Ника убеждали все, кто только имел к нему доступ — жена, брат, Государственный совет в полном составе, депутации от купцов, казачества, ото всех городов… — оживленно шептал Багров, словно пересказывал события, при которых присутствовал лично — Только тот все равно колебался, ведь настоящей решительностью никогда не обладал, и вообще… Только после того как наследник умер «от кровотечения», Михаил Александрович отрекся второй раз, уже прилюдно, в столице, а Александру Федоровну услали в монастырь вместе с дочерями, он согласился.

Все эти вещи Олег знал, но никогда не задумывался, почему все произошло именно так.

Заговор объяснял многие странности тех дней…

Только вот «Лига красного орла», прикрывшаяся для устранения скомпрометировавшего себя самодержца орлом белым, польским, жестоко просчиталась… сменив императора на более «качественного», военная аристократия вовсе не укрепила монархию, а сделала очередной шаг к ее гибели.

Через год и два месяца Николай Третий бежал из страны, которой много лет управляли его предки. За ним последовала большая часть перепуганных до смерти Романовых, а самые смелые или неторопливые были высланы в двадцать втором, после того, как Витте подавил уже открытое выступление гвардии.

— Да, интересно… — протянул Олег. — И что ты сделал с рукописью?

— Подождал пару дней, не явится ли за ней кто из родичей старого генерала, а потом сжег. Ну его. Алексеев в заговоре не участвовал, Лукомский, Русин и Крымов тоже не замешаны.

Севка назвал военного и морского министра, единственных, кто остался в правительстве после ухода Коковцова, и все благодаря протекции президента, а также начальника генерального штаба, находившегося на посту три последних года.

— Правильно сде… — довести фразу до конца Олег не успел, поскольку дверь «гостевого» кабинета открылась.

Из нее вышел Савинков — лицо белое, губы плотно сжаты — и, не глядя по сторонам, прошагал мимо.

— Так, Всеволод, прошу вас, — сказал Ортенберг, выглянув в приемную. — Это недолго.

Последняя фраза и ободряющая улыбка предназначались Олегу.

На облезлом диване, обтянутом красным плюшем, просидел еще минут десять, на этот раз в одиночестве.

— Давай, тебя ждут, — заявил выбравшийся из кабинета Севка, улыбающийся и довольный. — Удачи.

Олег несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и переступил порог.

Он бывал тут единожды, в марте двадцать пятого, когда в числе партийных активистов Петрограда заходил представляться Огневскому, и с тех пор в помещении ничего не изменилось, разве что за массивным столом черного дерева сидел другой человек.

Сутулый и большеголовый, с темными редкими волосами и брезгливой ухмылкой на физиономии.

— Тааак, прошу, — сказал он, небрежным взмахом указывая на стул. — Саааадись.

Вождь пропаганды ПНР тянул гласные, а еще у него был острый, пронизывающий, изучающий взгляд.

— Ну вот, тут запахло тюрьмой, — сказал Штилер, когда Олег сел. — Тебе не кажется?

— Есть немного, — отозвался Ортенберг, расположившийся сбоку от стола начальника, и державший в руках папку с бумагами… интересно, что там, может быть партийное досье на гражданина Одинцова, бывшего редактора газеты «Новая Россия», недавнего узника Шлиссельбурга?

Сам вождь пропаганды пах дорогим одеколоном, костюм его выглядел так, словно вчера был привезен из Парижа, а в запонках и заколке галстука посверкивали не самые маленькие бриллианты.

Если судить по Штилеру, ПНР просто не могла нуждаться в деньгах.

Олега неприятно кольнуло в сердце.

Галстук, кстати, был черным, с желтой каймой, и его украшало множество маленьких белых трезубцев — такой в магазине готового платья не купишь, такой если только шить на заказ.

— Я давно слежу за тобой, за твоей карьерой, — сказал вождь пропаганды. — Пристально.

— Э… польщен, — сказал Олег, пытаясь понять, что все это значит, и зачем он понадобился Штилеру.

О том было известно, что он любитель поволочиться за женщинами, и несмотря на старообразную внешность, имеет у них успех, что прекрасно разбирается в искусстве, знаком со многими художниками, не пропускает ни одной выставки в Москве и даже вроде бы собирает собственную коллекцию.

— Такие люди, как ты, нам ооочень нужны, — продолжал вождь пропаганды, вертя в пальцах остро заточенный карандаш. — Те, кто умеет обращаться со словом, кто обладает талантом влиять на других, используя такую простую вещь, как чееерные буковки на белом фоне… Понимаешь?

Олег пожал плечами — лукавить и показывать, что он все улавливает, не собирался.

— Партия сейчас в непростом положении, — Штилер постучал карандашом по столу. — Приходится начинать фактически с нуля, и мы должны использовать все, что у нас есть, чтобы выыыиграть эту войну! Мы начнем наступление, когда наш вождь покинет стены тюрьмы, а это случится скоро, уже через месяц…

Ого, Огневского выпускают?

— И это бууудет такое наступление, которого наши враги не переживут! — вождь пропаганды наклонился вперед, впился взглядом в лицо Олега.

— Да, конечно, — пробормотал тот.

— Тааак, Давид, — Штилер повернулся к Ортенбергу. — Выйди, проверь, как там идет подготовка, — и продолжил только после того, как дверь закрылась за главой сектора печати: — Позволю себе быть с тобой откровенным, и это большая честь, между прочим, ее удостаиваются немногие.

Глаза его, вопреки сказанному, оставались холодными и непроницаемыми — два черных омута, в которых может прятаться все что угодно, и насмешка, и подлость, и тонкий расчет.

— Наша задача состоит в том, чтобы уничтожить Январскую республику, сокрушить государство. Но сделать это снаружи мы не мооожем, — и вновь карандаш отбивает дробь по столу. — Наш единственный шанс — взорвать его изнутри, самим стать государством, сделать так, чтобы это, — вождь пропаганды дернул себя за галстук, — стало знаменем нашей страны. Понимаешь?

Это Олег понимал, а еще он слышал в голосе Штилера надменную уверенность в собственных силах, готовность пойти до конца. В тщедушном теле, за невзрачным лицом крылась стальная воля, способная подчинять себе других.

Слушая Паука, ты невольно проникался убеждением, что все обстоит именно так, как он говорит, и никак иначе.

— Что вообще такое государство? — вещал воспитанник филологического факультета Петроградского университета, понемногу заводясь и наслаждаясь собственным красноречием. — Бездонная бочка, источник всяких благ, и наша задача — добраться до нее, взять ее в свои руки!

В этот момент вождь пропаганды говорил, похоже, от самого сердца.

Олег почувствовал энтузиазм, желание помочь сидящему перед ним человеку в исполнении колоссальной задачи, которую тот взвалил на сутулые плечи… забыл о том, что прямо сегодня вышел из тюрьмы, скучает по семье, плохо одет и на самом деле проголодался.

И тут Штилер резко опустился с небес на землю:

— Я планирую создать губернские управления отдела пропаганды, независимые от местных лидеров, и во главе петроградского мне хотелось бы видеть тебя, товарищ Одинцов. Ты согласен?

Олег на миг потерял дар речи.

— Э… да, — смог выдавить он после паузы. — Только вот как Борис Викторович… эээ…

Вождь пропаганды презрительно улыбнулся:

— Савинков согласен, деваться ему неееекуда.

— Тогда конечно, только…

— Да, я тебя понимаю, — перебил собеседника Штилер. — Негоже тебе жить так, как сейчас. Получишь квартиру в приличном районе, жалование такое, что не то что с голода не умрешь, а привыкнешь к деликатесам.

Похоже, ошеломление на лице Олега отразилось достаточно явственно, поскольку вождь пропаганды рассмеялся и добавил:

— Все в нашей партии не так плохо, как может поооказаться со стороны. Понимаешь? Наиболее дальновидные наследники Батолиных, Парамоновых и прочих Ярошинских сообразили, кто в состоянии защитить их от угрозы слева, особенно сейчас, накануне возвращения товарища Огневского в большую политику.

Ну, хорошо, работать придется не за гроши, как раньше, в «Новой России»… Анна будет довольна, и он сможет не экономить, покупать сыну нормальную одежду, тому ведь уже одиннадцать лет, как время летит!

— Все готово, Иван Иванович, — сказал заглянувший в кабинет Ортенберг.

— Сейчас идем, — отозвался Штилер. — Ну что, по рукам?

— По рукам, — и Олег пожал ладонь вождя пропаганды, необычайно длинную, с тонкими пальцами пианиста.

— Сейчас состоииится совещание с участием твоих потенциальных коллег, я подобрал кандидатов на места начальников… вкратце обрисую, что вас ждет, ты тоже послушаешь. Идем. Или ты устал, хочешь отдохнуть?

В последних словах прозвучала насмешка.

— Нет, наотдыхался в одиночке, — сказал Олег.

Штилер поднялся из кресла, и они двинулись к двери.

В приемной оказалось куда более людно, чем пятнадцать минут назад — полукругом были выстроены стулья, и на них сидели сплошь мужчины не старше тридцати, кто-то во френче, кто-то даже в форме без знаков отличия, но большинство в костюмах, причем не самых дорогих, откровенно провинциального пошива.

Знакомых лиц Олег не увидел — похоже, людей сюда собрали со всей России.

При появлении вождя пропаганды все повскакали на ноги, раздался грохот отодвигаемых стульев.

— Не нужно, товарищи, — сказал Штилер, хотя по лицу было видно, что ему приятно. — Присаживайтесь.

Олег занял одно из пустующих мест, оказавшись между узкоглазым выходцем откуда-нибудь из Туркестана и могучим бородачом, чье лицо «украшало» несколько старых шрамов.

— Наааачнем же, и начнем с того, чем нам с вами предстоит заниматься, — заговорил вождь пропаганды: манерой речи он ничуть не напоминал Огневского, был куда менее эмоциональным, но все же великолепным оратором, разве что, если можно так сказать, больше «внутреннего пользования», не народный трибун, зажигающий речами массы, а аппаратчик, убеждающий в чем-либо своих. — Вас ждет безжалостная борьба, и каждый из вас станет во главе маленького воинского подразделения…

Дальше стало ясно, что губернское управление будет состоять из секторов: административного, пропаганды, прессы, культуры, что ему будет предоставлен соответствующий бюджет и ресурсы.

От организационных принципов Штилер перешел к основам агитации.

— Народ куда примитивнее, чем мы представляем, так что пропаганда должна быть простой и однообразной. В этой изнуряющей гонке лишь тот способен добиться основных результатов в деле оказания воздействия на общественное мнение, кто в состоянии свести все проблемы к элементарнейшей терминологии, и у кого достанет мужества постоянно повторять их в этой простейшей форме, несмотря на возражения интеллектуалов, — говорил он, прохаживаясь туда-сюда, и головы слушателей поворачивались за ним следом. — Не бууууду скрывать, что враг силен и настроен решительно, победа сама не упадет нам в руки, но на этом пути не нужно бояться учиться даже у тех, кто находится по другую сторону фронта, например, у социал-демократов, особенно большевиков… Они изображают себя не партией, а всенародным движением, и мы будем делать это… они рекламируют презрение к буржуазным традициям и консервативной робости, так это же и наш метод! Наааадо использовать все, что отображает динамизм и активное стремление вперед, к абсолютной цели, и пусть у эсдеков это коммунизм, а у нас — свободная Евразия, так какая разница?

Тут Штилер сделал паузу.

— Необходимо учиться всюду и везде, вспомнить хотя бы, как была построена пропаганда в годы германской войны… не у нас, старая империя в очередной раз доказала свою неэффективность и неповоротливость… Настоящие мастера воздействия на врага — англичане! Вспомнить хотя бы воздушные шары, предназначенные для доставки листовок во вражеские линии обороны или «Окопную газету» на немецком языке, издававшуюся якобы германским командованием, и даже оформленную так, словно ее печатали в Берлине! Какое ковааарство! Достойное романо-германцев! Да, «пропаганда ужасов» была подлым приемом, она превратила империю Гогенцоллернов в настоящее исчадие зла в глазах большей части населения земного шара… якобы отрубленные детские руки, распятые на крестах пленники, переработка трупов на корм для свиней и стеарин…

По спине Олега пробежал холодок.

Да, он слышал обо всех этих вещах, помнил гневные статьи в прессе, направленные ко «всем гуманистическим силам» призывы объединиться, единым фронтом выступить против «варваров двадцатого века».

— Но из всех этих случаев не был доказан ни один, и не будет доказан, — Штилер улыбнулся. — Скорее всего, все эти «факты» — обыкновенная ложь, да вот только кого это сейчас волнует?

Тут вождь пропаганды позволил себе усмехнуться, и многие из слушателей с готовностью поддержали его.

— Но ложь — страшное оружие, наносящее жуткие раны, и использовать его нужно с большой осторожностью, особенно учитывая, что ее действие не заканчивается после того, как смолкнут пушки… Тысячи, даже миллионы людей до сих пор верят в байки, сочиненные ушлыми англичанами из Дома Крю.

Штилер вновь был серьезен, как сама смерть.

Он говорил, какими свойствами обладает пропаганда, если ее рассматривать как один из видов оружия — успех отдельных агитационных «атак» предсказать и просчитать в принципе невозможно, как нет способа ограничить область их действия в пространстве и во времени…

Потом спросил, понятно ли, почему он сегодня использует столько военной лексики?

— Ну так же, ведь мы борцы, и мы сражаемся, — сказал сидевший рядом с Олегом бородач.

— Это вееерно, но не только! — Штилер замер, вскинув руку в эффектном жесте. — Пример! Пример того, как вы должны оформлять собственные материалы, начиная от плакатов и листовок, и заканчивая статьями, как обставлять выступления агитаторов! Никакой мягкости!

И дальше он свернул на методы пропаганды, принялся рассказывать про «большую ложь», «расчлененную правду», «закрепляющее повторение», и прочее, прочее, прочее…

Им в руки давали инструменты, способные взломать сознание среднего гражданина Январской республики, не особенно интеллектуального, погруженного в обыденные заботы, подверженного эмоциям и стадному чувству…. Вскрыть, чтобы вложить внутрь черепной коробки принципы ПНР, сподвигнуть этого индивидуума на необходимые для партии действия, изменить его так, чтобы он сам этого не заметил.

В груди Олега росло восхищение.

Да, он много лет работал со словом, начиная с первых, неуклюжих попыток в «Козьме Минине», в Нижнем, когда над его заметками втихую посмеивалась вся редакция, но никогда не подозревал, что можно творить подобные вещи, что кончик карандаша может действительно стать оружием!

Не смертоносным, но много более опасным, чем снаряды и удушающие газы.

Это же почти божественное могущество — заставлять людей делать то, что нужно тебе, не прибегая при этом к грубой силе, вообще не входя в непосредственный контакт с объектом твоих усилий, действуя на расстоянии.

Впору счесть, что тебя причислили к сонму небожителей… ну да, вот уж действительно, из грязи, а точнее из сырости, холода и одуряющей скуки тюремной камеры в кипение мысли, круговорот событий и скопище народа.

Штилер вещал, откровенно любуясь собой, и в какой-то момент Олег перестал следить за содержанием его речи, зная, что память все зафиксирует, и затем он сможет прокрутить все в голове еще раз… Он начал пристально наблюдать за вождем пропаганды, пытаясь понять, что движет этим человеком?

Несомненно могучий интеллект, спрятанный в хилом теле…

Цинизм и насмешливость, жажда первенства, желание быть в центре внимания…

Но за всем этим укрыто презрение… да, нет сомнений, Штилер презирает не только народ, который им предстоит покорить и возглавить, но вообще всех вокруг, начиная с товарищей по партии… неприятное открытие.

Эти ухмылки, постоянные насмешки, косые взгляды.

Для этого человека есть только он сам, великий и блистательный, и все остальные, убогие статисты.

Олег задумчиво почесал подбородок, восхищение, только что пылавшее ярким пламенем, несколько поугасло — ну что же, придется работать с таким начальником, если это нужно для торжества евразийской идеи.

— И запомните — пропагаааанда наиболее эффективна, когда она идет не напрямую, в этом ее главный секрет. Проникнуть внутрь человека, над которым требуется установить контроль, так, чтобы он даже не заметил, что в него хотят проникнуть. Скрыть цели воздействия, спрятааать! — последнее слово Штилер произнес драматическим шепотом. — Это всем понятно, я надеюсь?

Несообразительных не нашлось.

— Тогда завтра в это же время жду вас здесь, — сказал вождь пропаганды приказным тоном. — Каждый должен предоставить соображения по работе его отдела, с чего начать, и так даааалее. Вперед, за дело, товарищи!