Черное знамя

Под хмурым небом осени. 9

10 октября 1938 г.

Казань

За то время, что Олег провел вдали от столицы, приемная министра мировоззрения совершенно не изменилась.

Те же картины на стенах, со вкусом подобранная маленькая коллекция «малых голландцев», те же мраморные статуи в углах, и не новоделы, а настоящие, привезенные из Греции — Пан, играющий на свирели, смотрящаяся в зеркало нимфа с отбитой рукой, Арес в конегривом шлеме.

— Шеф занят пока, придется немного подождать, — сказал Покровский, протягивая ладонь для пожатия. — Ты как, тут посидишь, или, может быть, пойдешь к нам, по чашечке кофе выпьем?

В приемной находился только дежурный адъютант, дверь прямо открывалась в логово самого Паука, а та, что располагалась справа, напротив огромных, во всю стену окон, вела в личный отдел министра, где сидели секретари, стенографисты, офицеры связи от военного и морского министерств.

— Хм… лучше тут, — сказал Олег.

Видеться с людьми, с которыми когда-то работал, не хотелось.

— Ну, как знаешь, — Покровский привычным движением поправил очки. — Как рана? Здоровье в целом?

— Нормально.

Пуля из пистолета «опричника» оставила шрам, тот подживал, не доставляя особого беспокойства, разве что мешал бриться. Приступы головной боли Олега не посещали с того дня, спина не тревожила, ходил он спокойно и легко, и палку едва не забыл в квартире у Шульгина.

Так, если глядеть со стороны, можно было сказать, что все хорошо.

Вот только он смотрел на себя не со стороны.

— Приятно слышать. Думаю, что еще увидимся, — секретарь министра коротко кивнул, после чего исчез за дверью личного отдела.

А Олег прошел к окну, туда, где занавеска была отдернута.

Внизу, за стеклом лежала площадь Евразии, скользили машины, ходили люди, и надо всем этим, заключив столицу в холодные объятия, бушевала белая мгла первой в этом году, очень ранней метели. От порывов ветра дрожали оконные рамы, снежные столбы гуляли по мостовой, сшибаясь и рассыпаясь, чтобы заново возникнуть на другом месте.

Нечто подобное царило и у Одинцова в душе.

Мучительный хаос, ледяное, бешеное, ядовитое клокотание.

На похороны Анны Олег не попал, не мог уехать из Нижнего Новгорода вплоть до вчерашнего дня. Узнал только, где ее похоронили — выяснилось, что на Арском кладбище, рядом с сыном — и съездил туда сегодня утром, чтобы постоять рядом со свежей могилой, положить на нее несколько гвоздик, постоять еще, пытаясь найти в душе какие-то слова, обычные или молитву, и не отыскав ничего.

Душу тяготила даже не тоска, а желание покончить со всем этим раз и навсегда.

Лечь рядом с женой, укрыться одеялом из холодной, промерзшей земли, уснуть и никогда не проснуться…

— Не стооит так переживать, — голос Штилера заставил вздрогнуть, Олег обернулся.

Министр стоял на пороге своего кабинета, спокойный, улыбающийся, а рядом с ним мрачно сопел могучий, высоколобый мужик с зачесанными назад густыми волосами, и багровое лицо его говорило о высшей степени волнения.

— Но Иван Иванович, это ведь невозможно! — воскликнул он. — Весь процесс…

— Все, раазговор окончен, — отрезал министр, и плечи известного всей стране режиссера поникли.

Понурив кудлатую голову, он побрел к выходу.

— Так, теперь ты, — Штилер поманил Олега пальцем. — Заходи, заходи, победитель.

Последнее слово резануло по сердцу острее бритвы — уж кем, а триумфатором не себя не чувствовал, скорее обескровленной жертвой на пыточном столе или подопытным кроликом, распятым на электродах.

Хотя если опять же смотреть со стороны…

Олег прошел в кабинет вслед за хозяином, и окунулся в вечно царящий тут коктейль запахов — дорогой одеколон, крепкий кофе, свежие цветы, их в больших вазах, что стоят всюду, меняют каждое утро.

Прямо над огромным рабочим столом — портрет Огневского кисти Исаака Бродского, а справа, напротив окна, куда меньшая по размерам, но все равно притягивающая взгляд репродукция Васнецовского «Витязя на распутье». Пропагандистская живопись, грамотно сделанная икона, образ вождя, обязательный элемент оформления кабинета высокопоставленного чиновника, и пример настоящей живописи.

— Саааадииись, — протянул Штилер, опускаясь в свое кресло. — Видел этого, Эйзенштейна? Знаешь, чем он сейчас занят? Снимает фильм про Александра Невского, про побоище на Чудском озере и все такое… Интересно, да, полезно, да, но пока неактуально, мы в данный момент с Германской империей не воюем… А ведь пришел дополнительных денег просить и о том, чтобы сроки я ему продлил, и это в тот момент, когда страна напрягает все силы! Эх, вот если бы он фильм про Крымскую войну затеял, об осаде Севастополя, вот это было бы другое дело…

Болтая, министр разглядывал Олега и одновременно постукивал карандашом по столу.

— Но это все лииирика, — продолжил он после короткой паузы. — Вернемся к главному. Померанцевские сыщики накрыли всю розенкрейцерскую шайку, всего более сотни человек. Главным у них там какой-то барон Мёбес, а Боевой Организацией… наверняка назвали в честь эсеровской… ведал некто Тегер Евгений Карлович, немец по крови и родившийся в Германии. Настоящие враги по духу, даже по происхождению не наши! Но сейчас они всеее сидят по коробкам и дают показания, а кто пока молчит, тот тоже скоро заговорит. Ну а Голубов…

Тут Штилер злорадно усмехнулся:

— Бравый казак наш, находившийся под домашним арестом, вчера застрелился, и Хан, я дуумаю, вздохнул спокойно. Теперь никто не докажет, что глава дружины знал об этой интриге, а так он может заявить, что все это инициатива сошедшего с ума начальника штаба ОКЖ, и все. Ованесяну выговор, и на этом дело закрыто.

Еще несколько дней назад Олег злился на Голубова, ненавидел и боялся его, мечтал о смерти давнего недруга, но узнав, что тот покончил с собой, не испытал даже тени радости, лишь нечто вроде вялого усталого облегчения… подобный исход был предрешен давно, в тот снежный вечер, когда полицейские ворвались в квартиру Володьки Бера.

Того самого, что сейчас, по словам министра, «сидит в коробке»…

Того самого, которого предал статский советник Одинцов, приятель из детства…

Он старался об этом не вспоминать, но не всегда получалось, вот и сейчас грудь резануло болью.

— Одного я не могу понять, — сказал Олег, без особого успеха стараясь не обращать на нее внимания. — Ради чего Голубов… и через него Ованесян с Хаджиевым… шайка «опричников» затеяли все это? Зачем им понадобились взрывы в Москве, Казани, жертвы, бессмысленное расследование?

— Все предееельно просто, — Штилер вновь улыбнулся, на этот раз покровительственно, и выбил карандашом на столешнице замысловатую мелодию. — Ты просто несколько не в курсе. Весной, с началом войны, влияние НД начало падать, у них понемногу начали отбирать структуры и полномочия, а значит, и власть…

Ну да, планируемый перевод железнодорожной жандармерии в МВД, запрет на деятельность «опричнины» в Восточной Европе, передача функции регистрации населения в полицию, сосредоточение политического иска в руках Особого отдела департамента полиции, слухи о том, что даже лагеря будут отобраны из ведения Хаджиева — обо всем этом Олег слышал, но никогда не пытался взглянуть на происходящее системно.

— Но как может Хан допустить, чтобы усиилились его соперники, я, Щербаков, Померанцев и Тухачевский с Колчаком? Нет, не может, и он решает сделать контрманевр — показать, что спецслужбы, входящие в состав НД, стране и народу нужнее, чем армия или губернские управления партии… И как никогда вовремя под руку подвернулись раскрытые «опричниками» розенкрейцеры… Из допросов ясно, что Голубов вышел с ними в контакт еще в июне, представился тайным врагом режима, предложил добыть взрывчатки и вообще помочь в организации терактов, и мистики клюююнули. Попались на эту удочку… и бах! Бабах! Бабах! Взрывы, жертвы, угроза, ОКЖ ведет расследование, но без особого успеха, и Хан спешит к вождю… — министр ткнул рукой себе за спину, туда, где со стены гневно взирал Огневский. — Докладывает, что им нужно больше полномочий, добивается своего, и после чего тайная организация раскрывается и ликвидируется в течении нескольких дней, поскольку все эти Белюстины, Мёбесы и Тегеры давно под колпаком у Голубова…

Вот так, банальная интрига, грызня у трона, борьба за то, чтобы быть первым среди равных; и ради того, чтобы вращались колеса хитрого замысла, гибнут люди, кровь используется как своего рода смазка.

Ну а Олег попал в это дело случайно, очутился в здании «Наследия» в тот момент, когда там прогремел взрыв. Потом угодил на глаза Голубову, и тот не удержался, решил отомстить, лишний раз унизить того, кто некогда посмел отказаться от предложения войти в «опричнину»…

Пусть покрутится инвалид, пускай побегает убогий, лишний раз ощутит, что ни на что не годен. А когда выяснится, что толку от статского советника никакого, часть позора падет и на министерство мировоззрения, откуда этот советник явился, где он был выращен, даже можно сказать, выкормлен…

Но посланные в Нижний эмиссары, на горе начальника штаба ОКЖ, оказались слишком сообразительными, так что пришлось срочно устранять опасных свидетелей, сначала инженера Павлова, а затем Проферансова, заключенного номер семьдесят одна тысяча сто пятьдесят пять.

Ну а против исключительной памяти Олега Голубов средства не нашел.

— Ясно, — сказал он, с трудом ворочая тяжелым, словно каменным языком. — А что будет? Ну, с теми, кого взяли? С розенкрейцерами?

Говорил в этот момент, точно косноязыкий житель глухой деревни.

— А ты не догадываешься? — на лице Штилера появилась еще одна улыбочка из его богатого арсенала, и на этот раз такая, что вполне бы подошла восьминогому хищнику, давшему министру прозвище.

Ну да, глупо было спрашивать…

Всех, причастных к взрывам, ждет фильтрационный лагерь, и никого не волнует, что Орден Света спровоцирован на терроризм темником Народной дружины, генерал-майором, начальником штаба ОКЖ…

Ждет он и Володьку Бера по прозвищу «Колобокс».

Эх, если бы он выбрал себе другой псевдоним!

Хотя тогда план Голубова и Хана воплотился бы в жизнь, НД вернула бы прежнее влияние, Олег возвратился в Казань с позором, а розенкрейцеры, обреченные с того момента, как на их след вышли жандармы, так или иначе оказались бы в тюрьме…

Но без участия статского советника Одинцова.

Нет, поздно жалеть о том, что сделано, и глупо утешать себя подобным образом.

Ты предатель, и именно ценой предательство купил право на эту победу, которой должен не гордиться, а стыдиться.

— Так что забууудь о них, и подумай лучше о себе, — сказал Штилер.

Олег кивнул:

— Я думаю.

— Награждать тебя каким-либо орденом в данной ситуации глупо, это только позлит Хана, а он и так вряд ли хорошо к тебе относится, после всего-то, что произошло, — продолжал рассуждать министр, не выпуская из длинных пальцев остро заточенный карандаш. — Но ордена — ерунда. Забрать тебя из «Наследия» сразу я не смогу, это будет выглядеть не очень-то красиво, поэтому какое-то время тебе придется провести у Снесарева, но это будет только на пооользу — отдохнешь, сил наберешься, да и эта история забудется немного, а потом обязательно вернешься к нам.

Услышь Олег такое еще две недели назад — он бы запел от радости, бросился бы целовать Паука, забыв о том, кто сидит перед ним, и на радостях закатил бы попойку в лучшем ресторане Казани…

Но сейчас он не ощутил ничего, никакой радости.

Слишком много всякого произошло за это время, и вокруг него, и внутри, где передумал и перечувствовал разное. Собака радуется, когда хозяин приказывает ей служить, но статский советник Одинцов, видимо, наконец-то научился быть человеком, и его перестало волновать то, что ранее составляло смысл, сердцевину жизни!

— Хм… ну да, хорошо, — выдавил он из себя, опуская глаза.

Но Штилер, увлеченный собственной речью, не заметил, что его собеседник не проявляет энтузиазма.

— В свете последних новостей нам придется значительно расширить штаты…

Каких новостей?..

Олег напрягся, вспоминая.

Несколько дней назад создано новое министерство, министерство вооружений, и его возглавил Михаил Кошкин, партиец не с самым большим стажем, но зато отличный спец… Вчера вечером началось вторжение в Грецию, российские войска при поддержке балканских союзников одержали первые победы, и об этом трубят фанфары в радиоприемниках…

— А, ты же не знаешь! — недоумение на лице Олега Штилер все же прочитал, слишком уж явным оно было. — Сегодня ночью, еще девятого по их времени, США объявили нам войну…

Ну вот и случилось то, о чем толковал Торопец, в конфликт вмешалась страна с мощнейшей экономикой мира, и теперь Вечной Империи придется и в самом деле сражаться чуть ли не со всей планетой.

И шансов на победу, откровенно говоря, не очень много…

Если еще и Германия поддержит союзников, ударит с запада…

— Так что нам, возможно, придется очень скоро создать специальное подразделение, ответственное за внешнюю пропаганду, чтобы оказывать воздействие на войска и народы противника, — разливался соловьем Штилер. — На военных надежда в этом плане невееелика, ну а мы этому направлению уделяли прискорбно мало внимания. Можно сформировать отдел, в нем два сектора, чтобы один занимался изготовлением соответствующих материалов, другой — их распространением… плюс надо предусмотреть деление по национальным направлениям, ведь наивно будет думать, что на японцев и англичан можно воздействовать одними и теми же методами. Привлечем специалистов, подолгу живших в других странах, разбирающихся в том, как думают наши враги…

Да, планов у министра громадье, и в этих планах наверняка отыщется теплое местечко для переведенного ныне в «Наследие» статского советника — с хорошим окладом, непростой, но интересной и живой работой, с перспективами служебного роста, наград и командировок.

Но только все это Олега интересовало мало.

Ради чего ему вкалывать, стремиться к титулу действительного статского советника?

Ради народа и страны… идеалов, что когда-то казались монолитом, но за последние недели рассыпались в пыль?

Ради семьи, от которой осталось две могилы?

— Предполагает установление последовательных методов работы, опирающихся на знание экономической, политической и военной обстановки, а также на знакоооомство с положением в рядах неприятеля! — тут министр сделал паузу, давая собеседнику понять, что сейчас последует важное заявление. — И я уверен, что никто лучше тебя не справится с этой задачей!

Белке предлагают вернуться в клетку из золотых жердочек, к колесу, что так легко вертится, когда в нем бежишь, к кормушке, в которую вовремя, без перерывов, кладут отборные орехи.

— Ну да, хорошо, — повторил Олег, просто потому, что промолчать в такой момент невозможно.

— Вот, глянь, образчик работы противника, настоящая глупость, вода на нашу мельницу, — Штилер порылся в лежащих на столе бумагах, извлек аляповатую, сплошь из алого и черного, листовку. — Добыта вчера на Балканском фронте, предположительно — рааабота англичан.

«А сегодня уже в Казани» — подумал Олег, разглядывая листовку.

На ней был изображен рыжий урод с вытаращенными глазами, похожий на Огневского, поджигающий факелом земной шар, и опускающаяся сверху громадная рука со сжатым кулаком. Рукав ее был сшит из флагов союзников — Франции, Великобритании, Японии, а надпись сверху гласила «Кара для поджигателей войны неизбежна! Русские солдаты, не верьте своим вождям!».

— Идиоты, неужели они не понимают, что сейчас авторитет премьер-министра высок как никогда? — сказал Штилер. — Что после всех наших побед любая попытка очернить его или свеергнуть с пьедестала окажется безуспешной? Или вот еще одна, посмотри…

На этот раз Олегу предъявили листок, озаглавленный «ПРОПУСК К СВОБОДЕ».

Ниже разъяснялось, как хорошо будет воину русской армии, если сдастся в плен, что за прекрасная жизнь ждет его по ту сторону фронта. С другой стороны размещались иллюстрации: слева — подыхающий на колючей проволоке окровавленный боец; справа — он же, но улыбающийся и нарядно одетый, в красиво обставленной комнате рядом с хорошенькой сестрой милосердия.

— Много слов, — сказал он, мгновенно оценив длину текста. — С одного взгляда не усвоишь.

— Вот и яяя о чем говорю. Дилетанты! — министр фыркнул. — Мы показывали это нашим. Любой солдат, русский, казак, якут или грузин, увидев такое, начинал смеяться, как сумасшедший. Только последний идиот поверит, что в лагере хорошо кормят, тепло одевают и развлекают… Наши листовки для французов или американцев будем для начала проверять на военнопленных, чтобы вот так не осрамиться. Тааак, ага… — он глянул на наручные часы. — Все, договорились. Больше двух-трех месяцев тебе скучать не придется, так что отдыхай, набирайся сил…

Отведенное на «задушевную беседу» время вышло, пора уходить.

Олег поднялся, Штилер проводил его до двери приемной, и на прощание даже похлопал по плечу.

— Машину вам вызвать? — спросил дежурный адъютант, усатый штабс-капитан.

— Нет, спасибо. Так дойду.

До «Наследия» недалеко, пешком — минут пятнадцать, если шагать нога за ногу.

Олег забрал пальто и шляпу с вешалки для посетителей, одевшись, вышел в коридор.

Передвигаясь по министерству, он упорно смотрел в пол, и больше всего боялся, что встретит кого-нибудь из знакомых, хотя бы того же Кирпичникова. Ему было невыносимо стыдно — не только за то, что он сделал неделю назад, купив победу ценой предательства, а вообще за то, что он творил все эти годы, работая сначала в Питере, потом в Москве и под конец здесь, в этом самом здании.

Громоздил исполинское здание из полуправды, лозунгов и статей, текстов листовок и радиообращений, красивую иллюзию, оказавшуюся надгробным камнем не только над его собственной душой и жизнью, но и над душой целой страны.

Они хотели построить новую Россию, евразийскую, свободную.

И они ее построили, действительно новую… но вот с остальным вышла промашка.

От живого, искреннего, свежего учения Трубецкого, Алексеева и Савицкого осталась лишь оболочка, а свобода исчезла, растворилась под гнетом тяжелого камня Вечной Империи, фальшивой идеократии, взваленной на плечи многострадальным российским народом.

Чем тут гордиться?

Едва вышел на крыльцо, как лицо залепило снегом, но от этого стало даже легче — пусть холод и сырость, даже физическая боль, все же они отвлекают от того, что творится в душе. Олег поежился, поднял воротник плаща, защищаясь от ледяного ветра, и тяжело зашагал вниз по лестнице.

Метель бесновалась над Казанью, словно на календаре был февраль, а не октябрь.

Что принесет с собой подступающая зима?

Такие же вот погодные катаклизмы, новые карточки на продукты, и похоронки, похоронки — в тысячи семей, с разных фронтов, от гор Греции до равнин Китая и вод Индийского океана.

— Олег! Ты? — негромкий окрик нагнал в тот момент, когда Олег сошел на тротуар, заставил сбиться с шага.

Ну точно, Ставский-Кирпичников, в том же френче под распахнутой шинелью, с улыбкой на усатой физиономии.

— Привет, — сказал он, протягивая руку для пожатия. — Говорят, ты к нам вернешься?

Начальник отдела общей пропаганды знал обо всем, что творилось и даже еще только планировалось в стенах родного министерства. А уж в умении держать нос по ветру и подлаживаться под изменчивое и не всегда предсказуемое начальство с ним могли сравниться немногие.

Вот и сейчас он смотрел и говорил совсем не так, как двадцать второго сентября, когда они виделись здесь же.

— Вряд ли, — бросил Олег, морщась от запаха табака, и чувствуя, что ему физически неприятен этот человек.

Вернуться в логово Штилера после всего, что произошло?

Вновь стать одним из паучат?

— Это как же? — удивился Кирпичников. — Неужели откажешься?

Да, отказаться, когда тебя приглашает сам министр мировоззрения, нельзя, но есть выход, выход есть всегда, правда думать о нем не очень хочется, слишком это неприятно, но здесь и не надо думать, надо действовать.

— Посмотрим, — сказал Олег. — Ты не беспокойся… все будет нормально, надо бы встретиться как-нибудь, обязательно, вот только в делах просвет наступит, а то в «Наследии»… Ладно, я побежал.

Он еще раз потряс руку Кирпичникова, и заторопился прочь.

О том, что ему в лицо бросили цитату из него же самого, начальник отдела общей пропаганды вряд ли догадался.

— Э… ну ладно, — растерянно произнес он.

Оставив позади площадь Евразии, Олег замедлил шаг.

Торопиться некуда, можно неспешно пройтись по городу, ставшему новой столицей, символом синтеза Востока и Запада, осуществленного здесь, на древней волжской земле, некогда бывшей вотчиной ханов Золотой Орды, а затем русских царей еще до времен их обольщения европейской культурой…

Проклятый Петр!

Олег вздрогнул, поняв, что думает, как положено правоверному евразийцу.

Ну да, сначала ты веришь в некие идеалы осознанно, а потом они становятся частью тебя, влияют изнутри на поступки, слова и даже мысли, причем так, что воздействие это невозможно заметить.

— «Империя»! «Империя»! Свежий выпуск «Империи»! — прокричал мальчишка-разносчик, пробегая мимо. — Победоносное наступление на Балканах! Фронт прорван в трех местах! Наступление! Наступление!

Олег поморщился — слышать о победах страны, служению которой он отдал много лет, было неприятно. Народ от этих побед не получит ничего, а государство… слепой идол, грандиозная пирамида, возводимая людьми в безумном ослеплении, паутина, уродливый организм…

Пусть он станет больше и сильнее, что с того?

Свернул с улицы Единства, в глаза бросилась все та же афиша на стене — «Варшавский гамбит» с Черкасовым и Крючковым, военная сага, повесть о победе над подлыми и лживыми германцами.

Олег мог пересказать содержание, не заглядывая в кинотеатр.

Определяемые идеологией шаблоны, всюду они…

Он поднялся на крыльцо, прошел под табличкой «Институт изучения евразийской истории „Наследие“», внутри предъявил вахтеру пропуск, и вскоре оказался в пределах специального сектора. Перед дверью, за которой стоял его рабочий стол, на мгновение задержался, и лишь после паузы секунд в тридцать потянул за ручку.

— О, Олег Николаевич! Какая радость, да-с! — Николай Филиппович Степанов, заведующий, был на месте. — Видит Господь, я каждый день молился, чтобы с вами все обошлось благополучно. Сказывали, что вы там попали в переплет.

— Всякое было, — неохотно отозвался Одинцов.

— Но ничего, главное, что вы вернулись, что вы с нами. Может быть, чаю изволите? — Степанов хлопотал, точно большая наседка. — Нет? Ну ладно, как хотите… Располагайтесь. Должен сообщить, что сейчас отбываю, и сегодня уже не появлюсь… Петр Петрович ныне в Киеве, там обнаружились интереснейшие документы, относящиеся к ложе «Великий Восток народов России», так что сегодня вы тут за хозяина.

Вечно отсутствующий заместитель, как ему и положено, отсутствовал.

Заведующий сектором тоже внушал Олегу отвращение, хотя и не такое сильное, как Кирпичников — не позыв к рвоте, при котором остается лишь бежать в туалет, а легкую тошноту. Но сидеть с ним в одном помещении, делить этот кабинет изо дня в день, пусть даже в течение всего нескольких месяцев?

— Счастливо оставаться, да-с, — Степанов накинул черное, похожее на рясу пальто и, перекрестившись, вышел.

Олег же уселся за свой стол.

Надо решить, что делать дальше… даже не решить, а решиться.

Осознание того, что этот шаг неизбежен, пришло к нему несколько дней назад, когда он сидел в нижегородском охранном отделении, боясь высунуть нос за его пределы и дурея от скуки. Поначалу он испугался, но потом как-то привык к этой мысли, даже нашел утешение в том, что скоро все закончится.

Осталось сделать несколько простых движений, и тогда…

Или нет, отступить, поддаться страху, что легкой дрожью гуляет сейчас по внутренностям?

Но что тогда?

Отказать Штилеру и остаться здесь, в «Наследии» на долгие годы, не имея возможности вырваться, ведь об этом министр позаботится в первую очередь, а то еще и найдет какой другой способ унизить строптивца. Или согласиться, и вернуться к работе, столь долго казавшейся интересной и полезной, но исполнять свой долг без прежней веры, а с отвращением и осознанием того, что именно он творит.

Хрен редьки не слаще.

И в том, и в другом случае он увидит, что дальше произойдет с Россией, а ведь родину скорее ждут тяжкие испытания, чем победы. Если даже уйдут приступы головной боли и сгинут остальные последствия контузии, то из его идеальной памяти никуда не денутся воспоминания, все, вплоть до самых давних, и они-то будут терзать не хуже, чем орел, прилетавший клевать печень Прометея.

— Проклятье… — пробормотал Олег, собираясь с духом.

Нет уж, лучше покончить со всем сразу.

Он встал, и медленно, точно борясь со встречным ветром, преодолел два метра до стола заведующего сектором. Выдвинул главный ящик, поворошил лежавшие в нем бумаги, а затем аккуратно и методично начал осматривать меньшие.

То, что искал, по закону подлости нашел в самом последнем, правом нижнем.

Пистолет Степанова был больше, чем тот, из которого не так давно стрелял сам Олег, и чем наградная игрушка, хранившаяся в шкафу у Шульгина — настоящее боевое оружие, накладки на рукояти, удлиненный ствол, но в принципе то же самое, предохранитель и спусковой крючок на тех же местах.

Благодаря капитану из нижегородского охранного отделения он теперь умел этим пользоваться.

Умел пользоваться и мог воспользоваться… если хватит духу.

Олег вернулся на свое место, пистолет положил на стол перед собой.

Так просто… нажать два рычажка, и все останется позади, боль уйдет, растворится в холодном небытии. Совершивший подобное в райские кущи не попадет никогда, даже если они существуют, а адские муки после того, что пережил здесь, покажутся оздоровительными процедурами…

— Прошу прощения… Николай Филиппович? — спросил заглянувший в кабинет широкоплечий юноша, тот самый Борис Юркевич, «молодой и талантливый писатель», и Олег торопливо прикрыл оружие листком бумаги.

Сердце заколотилось часто-часто — не хватало еще, чтобы его остановили в последний момент.

— Уже уехал, — сказал Олег, сердясь на себя за этот испуг, и за то, что не догадался запереть дверь.

— А… ну жаль, жаль, — и Юркевич исчез в коридоре.

Так, надо достать ключ, полученный в первый день работы в «Наследии», вставить в замок и повернуть, чтобы никто более не помешал. Затем взять пистолет, снять с предохранителя и поднести к виску, чтобы ощутить холод металла собственной кожей… нажать спусковой крючок, какой же он тугой.

Нет, не так…

Подобное он мог совершить еще двадцать седьмого, едва узнав, что у Степанова есть оружие… Тогда бы не узнал о замысле Голубова и Хаджиева, не разрушил бы его, но и не предал бы Володьку Бера…

Но теперь все несколько сложнее, он бежит не столько от телесных мук, сколько от укусов совести, от отчаяния и бессмысленности, от стыда за содеянное и злости, от гнева и презрения к самому себе, от того, что отравляет душу, разрушает ее.

И поэтому он не может завершить все вот так просто.

Не очень хорошо соображая, что именно делает, Олег прошел к одному из шкафов, принялся вытаскивать тяжелые, набитые бумагами папки… ага, вот оно, то, что нужно, аккуратно сложен, но нужно встряхнуть, чтобы избавить от измаравшей черное полотнище канцелярской пыли.

Флаг Вечной Империи лег на стол легко и мягко, сверкнул белый трезубец.

Да, так будет правильно… он отдал этому знамени много лет жизни, всю жизнь, а теперь посвятит ему свою смерть.

В запертую дверь кабинета постучали, затем кто-то принялся дергать ручку, послышались возбужденные голоса, но Олег не обратил на это внимания. Даже если Юркевич оказался глазастым, заметил лежащее на столе оружие, то это ничего не изменит… слишком поздно, все уже решено, окончательно и бесповоротно.

Может быть, там, по другую сторону, он встретится с Анной и с сыном?

Или ни с кем не встретится…

Олег сел, наклонившись над столом, и пистолет приставил к груди — он выстрелит, и горячая кровь из пробитого сердца зальет черный флаг, а затем уже мертвое тело рухнет на него, закроет этот проклятый символ, что некогда мыслился благословением и для него самого, и для всей страны!

В дверь лупили уже с такой силой, что трещали петли.

Ничего, они все равно не успеют.

Олег закрыл глаза, задержал дыхание, потянул за спусковой крючок, услышал грохот, ощутил толчок в грудь…

…и рухнул в окаймленную золотом черноту.