Чароплет

Глава сорок седьмая

Когда кровь остановилась, Франческа промокнула тампонами операционное поле. Язвенных очагов на пальце не наблюдалось – видимо, ее пратекст искажается как-то иначе. Может, язвы сейчас разъедают легкие или желудок… Вооружившись узкими щипцами, Франческа очистила операционное поле от сгустков крови и зашила разрез. На последних стежках Никодимус застонал – по крайней мере, так Франческа интерпретировала движение его губ.

Она принялась объяснять, что он будет жить, что все будет хорошо, только не надо двигаться. Через полчаса он уже сидел и, моргая, смотрел на Франческу. Давление на мозг исчезло, а значит, опасность миновала – трещина в черепе и пробуренное отверстие не в счет, если, конечно, его кто-нибудь снова не ударит по голове.

Предупредив на нуминусе, что скоро вернется, Франческа вышла из операционной и отправилась искать отдельную палату. На третьем этаже нашлось сразу несколько. Она вернулась и жестом позвала Никодимуса за собой.

Он сполз со стола – ноги держали вполне сносно, однако он явно им не доверял и держался на почтительном расстоянии за Франческой, опасаясь споткнуться и повалиться на нее. Она пока не признавалась, что остерегаться уже поздно. При виде его заботы Франческу начали душить слезы.

Их встретила предельно аскетичная комната: койка, подушка, несколько сложенных хлопковых одеял, умывальник. Где еще целителю встретить смерть? Франческа запустила несколько огненных светляков выписывать ленивые круги под потолком. Возможно, последнее заклинание в ее жизни.

Никодимус уселся на койку, снял обувь и лег. Когда Франческа присела рядом, он отодвинулся, с опаской меряя взглядом образовавшийся между ними зазор. «Нико, у тебя пошла кровь во время операции, – написала Франческа. Золотистая фраза порхнула ему на колени. – Мне пришлось зажимать артерию рукой».

Он оцепенел, дочитав, словно все мышцы разом сжались перед страшным ударом. А потом медленно поднял голову. Губы разомкнулись, грудная клетка заходила ходуном.

Франческа потянулась к его руке.

Рука отдернулась.

– Пожалуйста, – попросила Франческа, неожиданно заливаясь слезами. Ее охватил страх – примитивный, детский страх, словно она заблудилась в темном лесу.

Никодимус наклонился ближе, но руки по-прежнему убирал. В расширенных глазах плескалось смятение.

Тихо всхлипывая, Франческа оперлась о койку. Никодимус посмотрел на ее пальцы, словно на ядовитого паука, осторожно скользнул к ним ладонью по одеялу и резко замер в последний момент.

– Мне страшно… – выговорила Франческа. – Я боюсь того, что будет.

Комнату заволокла пелена слез. Франческа закрыла глаза.

Минуту спустя ее пальцы накрыла его ладонь. Дрожащая, едва удерживающаяся от того, чтобы не отдернуться по привычке. Франческа сплелась с ним пальцами. Медленно и осторожно он ответил на пожатие.

Франческа вздохнула протяжно и прерывисто, почти физически ощущая рамки, в которые все это время себя загоняла – все то, чего хотела достичь и не достигла, одиночество, на которое обрекала себя…

Никодимус вдруг выдернул руку.

Франческа сморгнула слезы – Никодимус изумленно разглядывал ее кисть. А потом, перевернув Франческину руку ладонью вверх, принялся, словно под лупой, изучать каждый палец по очереди. Наконец зеленые глаза, оскорбленно сощурившись, уставились на Франческу, будто обвиняя в наглой лжи.

Франческа отшатнулась. «Что такое?»

Он с размаху впечатал ей в ладонь золотистые руны: «Я тебя не изкожаю».

«Что не искажаешь?»

Никодимус потряс ее рукой в воздухе, как исчерпывающим доказательством, сопровождая движение выразительной гримасой.

«Нико, я тебе только череп просверлила. Я не лишала тебя последних мозгов, – написала Франческа и, помедлив, добавила: – Хотя их там, конечно, мало было».

Он схватил ее за руку. Отпустил. Обеими ладонями прохлопал от запястья до плеча. А потом воздел многострадальную конечность триумфальным жестом, будто демонстрируя золотой самородок. «Твой пратекст не меняеться, иначе ты бы уже вся по крылась яззвами».

Франческа взглянула на него озадаченно. «А вдруг проклятье воздействует на внутренние органы, а не на внешние?»

Никодимус покачал головой. «Я чуствую весь твой пратекст, когда тебя косаюсь. Все цело».

Они уставились друг на друга. Потом Франческу осенило: «Может, ты избавился от какографии?»

Сдвинув брови, Никодимус создал в бицепсе нуминусный текст и подбросил его с кровати. Что должно было сделать заклинание, Франческа так и не узнала, поскольку оно разлетелось вдребезги, едва коснувшись пола. Они молча смотрели, как скорчиваются и пропадают золотистые ошметки.

«Видимо, нет», – написала Франческа.

«Угу, – ответил Никодимус, провожая взглядом жалкие останки. – На верное нужно блыо по кромсать мне другой учясток моззга».

«Увы, его размеры не давали простора для экспериментов».

Никодимус, кажется, рассмеялся, прочитав, но отвечать не стал. Его взгляд уткнулся в чистую, без всяких язв, руку Франчески.

Франческа посмотрела на него. Он посмотрел на нее. «Если твоя какография никуда не делась, но не приносит мне вреда, что из этого следует?»

Они застыли в молчании. Сперва в голове Франчески взвихрилась круговерть запутанных и пугающих мыслей о том, кто же она, собственно, такая. Но потом, словно песок в узкую воронку песочных часов, эта мешанина устремилась в одном четком и заманчивом направлении.

Судя по глазам Никодимуса, его мысли принимали тот же оборот. Франческа подалась к нему и подхватила под затылок – как раз когда Никодимус притянул ее к себе за талию. Губы встретились так стремительно, что оба разом отпрянули, испугавшись, как бы не расшибить их в кровь.

Они отпустили друг друга. Посидели смирно. Осознали, что происходит. Попробовали еще раз.

И снова они набросились друг на друга, и снова отстранились, усмиряя настойчиво рвущиеся в бой горячие языки. Взаимоисключающие желания – насытиться и смаковать – раздирали их, словно погибающих от жажды, которым налили тонкого вина. Им хотелось осушить друг друга до дна залпом, но каждый глоток отнимал секунду наслаждения.

Никодимус уложил Франческу рядом с собой, и, устроившись лицом к лицу, они принялись путем осторожных проб и сладких ошибок постигать искусство пригублять друг друга медленно и нежно.

Когда азы обуздания порывов вроде бы усвоились, Франческа забралась на Никодимуса сверху и вслед за мантией принялась снимать остальное, обнажаясь до пояса. Потом, осененная внезапной мыслью, метнула магнусовое заклинание, накрепко приматывая дверную ручку к косяку. Теперь их никто не побеспокоит.

Никодимус окинул ее взглядом, словно выпивая глазами. А потом осторожно, словно по-прежнему боясь погубить своим прикосновением, скользнул ладонью вверх по ее боку, осторожно обходя грудь, и задержался на щеке.

Франческа прижалась щекой к его ладони, шепча, что все будет хорошо, что беспокоиться не о чем. Но и у нее задрожали пальцы, когда она развязывала шнуровку на его рубахе. Никодимус сел, и они стянули рубаху вместе. А потом он откинулся на спину, и Франческа положила голову ему на грудь, распластывая тонкие пальцы по широченной грудной мышце. На фоне Франческиной молочной белизны он казался еще смуглее.

Мышца напряглась под рукой, рождая проступающие прямо на коже золотистые руны. «Я некогда ни занемался любовью», – перевела Франческа. На щеках ее заиграли ямочки. Выпрямившись, она сотворила фразу в собственной грудной мышце и поднесла ладонь Никодимуса к своей груди, чтобы он перевел: «Не пиши больше таких глупостей, и мы все поправим».

Мгновение он смотрел на нее как на единственную женщину во вселенной. Потом написал: «А дети? Вдруг ты забеременнешь?»

«Мы же чарословы», – напомнила Франческа. Волшебники способностью к зачатию не обладали – если с обычным человеком у чарослова еще мог появиться ребенок, то для пары волшебников это исключалось в принципе.

Никодимус кивнул, прочитав, но тут же озадачился новым вопросом: «А ничего? У меня вед дырка в черепе».

«Ничего, если не будешь перенапрягаться», – заверила Франческа.

Настороженная складка между бровями Никодимуса наконец пропала, губы растянулись в улыбке. «А я как рас собирался напрячся».

«Я на это рассчитывала».

«Придеться мне положится на тебя».

Франческа рассмеялась.

«Рас пустиш волосы?» – попросил он.

Улыбаясь, она расплела косу и, осторожно разбирая пальцами пряди, рассыпала их по плечам. Никодимус притянул Франческу к себе, и вскоре им уже не мешали слиться воедино никакие покровы, кроме разгоряченной кожи.

Через какое-то время огненные светляки начали осыпаться рдеющими хлопьями текста. Голова Франчески покоилась на груди Никодимуса, в виске отдавались мерные двухтактные удары его сердца. Убаюканная ритмом, она представила его в цвете: первый удар – ярко-фиолетовый, «тук», второй – иссиня-черный, «стук».

Тук-стук… тук-стук… тук-стук…

Цвет, и звук, и мягкость его кожи: все ощущения разом, слитые в одно бесконечное биение.

Тук-стук… тук-стук… тук-стук… словно волна, уносящая ее все дальше и дальше в глубокий сон.