Целитель. Послание лекаря Олександра

Глава 16

Пятница, 27 января. Раннее утро

Москва, улица Малая Бронная

Игорь Максимович встал очень рано, часов в пять. Проворочавшись полночи, он заснул под утро, совершенно измучанный, но тягостный сон не принес услады. И снова явь…

Котов лежал один в огромной, пустой квартире, и ему было очень жалко себя.

«Двадцать седьмое января одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года…» — крутилось и крутилось в голове, как заезженная пластинка.

Двадцать седьмое января… Одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года…

Дата его смерти.

Мысль о том, что он умрет сегодня, наполняла холодным ужасом и тоской. А разные эмоциональные раздраи, вроде «я так не хочу-у!», и прочие выбрыки сознания, не брались в расчет — всё предрешено.

«Диагноз: смерть в анамнезе…» — криво усмехнулся старик.

Баба Лиза рассказывала, что дедушка диагностировал свой конец за месяц до летального исхода. А он лишь за неделю до…

Ему, потомственному целителю, не нужно было сдавать анализы и «делать рентген» — чуткие руки ощущали скорый уход. Сбои в организме множились, раскручивая цепную реакцию, которую не остановить никакой Силой — природа предъявляет счет за долгую молодость, за вечное здоровье…

Котов прикрыл глаза, но дремота отлетела, вспугнутая нарастающим беспокойством.

«Пора вставать, хе-хе… В последний раз!»

Равнодушно откинув одеяло, он сел, нашаривая тапки, и поднялся, одной рукой упираясь в колено, а другой отталкиваясь от скрипнувшей кровати. Немочь, немочь…

Прошаркав на кухню, Игорь Максимович налил в джезву воды из-под крана, включил газ и дал подрагивавшим голубым язычкам пламени лизнуть закопченное донышко. Древняя бронзовая кофемолка не понадобилась, намолол с вечера.

«Справляем поминки, паранорм?» — протащилась траурная мыслишка. Не дождалась раздраженного отклика — и осыпалась черной пыльцой.

Смысла не осталось ни в чем.

«Долги только раздать…»

Пухлая, отблескивающая шапочка пены вздулась, намереваясь сбежать, и Котов снял джезву. Прислушавшись к позывам голодного организма, он отрицательно мотнул головой — обойдешься, дряхлая плоть… Потерпишь. Тут осталось-то…

Последние четыре дня Игорь Максимович не ел, пил только. Противную теплую воду. Родниковую, правда. Но сегодня можно и побаловать себя. И сахару три ложечки… Нет, лучше сгущенки!

Намешав, Котов отхлебнул, поразившись обычной мелочи — он опасливо касался губами краешка чашки, боясь обжечься!

Глупости говорят люди, считая, будто деды устают жить…

— Один дурак сказал, — глухо проворчал паранорм, — а остальные повторяют…

Старым людям куда страшнее, нежели молодым — они чуют подступающий предел. Черный, осыпающийся край могилы — неглубокой, всего в рост человека — и бездонной… Вот и цепляются за жизнь, скулят… то в больницу бросаются, то в церковь. «А вдруг там что-то есть?.. А вдруг хоть душа моя бессмертна?»

— Скоро узнаешь! — проскрипел Игорь Максимович, кривясь в мефистофельской усмешке.

Смакуя, он выпил всю кружку. Посидел немного, словно наблюдая, как горячий кофе отдает тепло, и глянул за окно. Тьма.

Полнейшая… Беспросветная… До чего ж она затягивает своей чернотой, смыкая в себе начала и концы…

«Говорят, для истинного разума смерть не окончательна, — подумал Котов. — Интересно, кто это сказал? Мудрец? Глупец? Или хитрец? Как проверить сие надменное утверждение? Умерев? И что докажет уход в небытие — окончательность смерти или неистинность твоего скудного разума?»

— Скоро проверишь, — буркнул он вслух, поднимаясь из-за стола.

Пора. Избежать смерти не удастся, но лучше не дожидаться последнего часа в тупой коровьей кротости, а умереть на миру. Не хотелось провонять квартиру запахом тлена. Лежать недвижной грудой плоти, и смердеть… Бр-р-р!

Смешная гордость обреченного? Пускай…

Не спеша, Игорь Максимович оделся во все чистое, и обошел напоследок жилплощадь, трогая знакомые, годами служившие ему вещи. Вроде бы, всё сделано, все бумаги заполнены, скреплены подписями и печатями… Да не вроде, а точно. Всё.

«Пора отдавать долги…»

Помедлив еще минутку, Котов передернул плечами и вышел в прихожую. Обулся, стерев пыль с башмаков. Намотал шарф. Накинул тяжеловатую теплую куртку. Решительно шагнул за дверь, и прикрыл ее за собой.

«В последний раз…»

Мягко провернулся замок, щелчками задвигая сувальду.

«Запасной ключ у Миши, — кивнул себе Игорь Максимович, и хлопнул ладонью по куртке. — А паспорт я взял? Для опознанья, хе-хе… Ага, вот он. Ну, всё…»

Неторопливо спустившись по ступеням, слушая спящий подъезд, он вышел на тихую улицу.

«Перед смертью не надышишься…» — мелькнула мысль.

Тот же день, позже

Москва, Тверской бульвар

Аллея кое-где была очищена до асфальта, и Котов ступал с белого на черное, словно продвигая пешку. Мороз не чувствовался, лишь пар клубился на выдохе.

Голые деревья стояли недвижимо, сторожа предрассветный сумрак. За стволами белеют колонны, глыбятся дома. Зажглись первые окна…

Котов размеренно шагал к Пушкинской площади, равнодушно замечая еще двух ранних пташек. Один — азиат, а второй… Индеец, что ли? Суров, как Чингачгук — плоское лицо с отсветом красной меди было бесстрастно, словно маска из камня…

Тьма накатила ночным поездом.

Падая, Игорь Максимович заметил, как бесстрастное плоское лицо с отсветом красной меди дрогнуло в растерянности и глубоком изумлении.

Котов рухнул на колени, уже не чувствуя боли, и мягко завалился набок. Его широко раскрытые глаза отразили проблески зари.

Тот же день, позже

Москва, улица Строителей

Проснулся я не по будильнику. Застонав в натуге, потянулся, с удовольствием напрягая конечности. Выдохнув, поморгал на темное окно.

«Восемь ночи!»

Рита — молодец, встает пораньше, чтобы всё успеть, оставляя хоть десять минут в запасе. А у меня сохраняется школьная привычка — покидать постель в самый последний момент. Лентяй, однако.

Сев, спустил ноги на мохнатый коврик, и похлопал по нетронутой Ритиной подушке. Надо же, скучаю уже…

Меня не только по девичьему телу томило, но и по радостной улыбке, по тому позитиву, которым возлюбленная буквально окутывала меня. Рита как бы неслышно восклицала на всю спальню, на весь мир: «С новым днем! И с целой жизнью! Ура!»

Вздохнув, я прислушался. Вроде, что-то прошуршало… Наташка пугливо крадется по коридору…

Мне не сразу удалось согнать с губ довольную улыбочку. После Ритиного отъезда, Ивернева еще тщательней, чем обычно, избегала неловких положений, на которые совместное проживание богато. Столкнуться нечаянно, пересечься глазами, оказаться рядом у окна — и вот она, та самая мучительная пауза, тянется и тянется, и чей взгляд, чьи руки, чьи губы прервут ее, не ясно…

Я мягко улыбнулся. Мне было достаточно знать, что в любой момент могу приблизиться к Наташе — и скинуть халатик, или торопливо расстегнуть пуговки с застежками. Но сама ни-ни. Даже глазками не стрельнёт…

Накинув футболку, я задумался — и устыдился хвастливых мыслишек.

«Тоже мне, Властелин Женщин выискался! — промелькнуло в голове. — Ведь девчонке реально трудно. Ее поддержать надо, а не надуваться глупой мальчишеской спесью!»

Решительно сбросив футболку, дабы не смущать «квартирантку» голоножеством, я натянул плавки и влез в штаны. Ладно, носки потом, а рубашку можно не застегивать — для полноты образа…

Наскоро заправив постель, я покинул спальню. С кухни приглушенно доносилось бряканье тарелок, и в моей улыбке прорезались спектральные линии умиления — Наташка и дверь прикрыла, чтобы «шефа» не будить!

Прокравшись в ванную, и радуясь отсутствию присмотра — не буду вздрагивать и пыжиться под душем! — я хорошенько умылся холодной водой. Вытерся, отпыхиваясь, и явился на кухню, чопорно щелкая клапанами джинсовой рубашки.

— С пятницей вас! — бодро поздоровался я, застегивая манжеты.

Наташа хлопотала у плиты, сочиняя утрешнюю яичницу. Короткий халатик давал достаточно простора для фантазий, зато наскоро причесанные волосы и полное отсутствие косметики на лице придавали Иверневой лучшие черты домашней милоты.

— Доброе утро, Миша! — заулыбалась девушка.

— А поцеловать? — бархатистым голосом я изобразил глубокую грусть, тщательно «сканируя» психологическую сущность Иверневой.

Вспыхнула радость — и тут же толкнулся испуг. Влечение разгоралось, властно захватывая жизненное пространство — стыдливость таяла, вот уже и чувство долга поддалось… Совесть вступила в борьбу, обреченно взывая…

Наташа сделала шажок слабеющими ногами, прижалась на секундочку… Я ощутил касание сухих губ, даже уловил то самое робкое дыханье. Дрогнув, девушка приневолила себя отстраниться, и увяла.

«Как бы мне получше… — метались мысли. — И не разжечь зря, и не погасить вовсе… Держи равновесие — и знай меру!»

Балансируя между дружбой и нежностью, я притиснул Иверневу и огладил ее волосы. Блондинистые пряди заструились под пальцами.

«Лохматое золото…»

— Всё будет хорошо, Наташ, — сказал негромко, — вот увидишь.

Девушка порывисто прильнула, обнимая и тычась лицом в плечо. Всхлипнула — и меня резануло жалостью.

«Главное — не отвергать…» — мелькнуло и пошло на ум.

— Знаешь, — мой голос звучал доверительно и задумчиво, избегая жалящих сентенций, типа «но ты же понимаешь…», — у нас с тобой всё могло быть еще года два назад…

— Правда? — глухо спросила Наташа, и подняла глаза, моргая слипшимися ресницами.

— Правда… А если б я прошел мимо, то каялся бы потом всю свою жизнь.

— Но вышло так, как вышло, — подвела итог Ивернева, тиская меня еще крепче, словно удерживая на краю обрыва.

— Судьба… — вздохнул я, прицельно обходя двоящиеся смыслы.

Наташа — очень чувствительна, фальшивить с ней даже в одной нотке недопустимо. Мое оружие — искренность, честность, откровенность. А жалость с сочувствием — на фиг! Только понимание.

Шмыгнув носом, девушка доверчиво улыбнулась.

— Больше не будешь меня бояться? — отзеркалил я ее улыбку.

— Да я не тебя… — потупилась Ивернева, разглаживая мою рубашку там, где темнели два влажных пятна. — Я себя боюсь…

— Не бойся ничего! — утвердил я, регулируя пылкость. — Мы справимся!

В памяти промахнул бравый девиз фрау Меркель, а Наташа, в чьи глаза опять заселялась незамутненная радость жизни, прыснула в ладошку.

— Не со всем! — вытолкнула она. — У меня яичница пережарилась…

Я захохотал, освобожденно прижимая девушку к себе, и в мой грубоватый смех вплелся Наташин хрустальный колокольчик.

«Мы справились!»

Не доверяя граненой кофеварке, «шеф» лично сварил секретарше чашечку бодрящего, а себе налил кружку чая. Смаковать «полезный, хорошо утоляющий жажду напиток» — как значилось на пачке «Цейлонского 1-го сорта» — просто так, впустую, я не любил, разве что иногда, под настроение, да и то с лимончиком.

Рита ворчит, что я не пью чай, а ем. Хоть с чем — с печеньем, с баранками, на худой конец хлеб намажу маслом. Но нынче желудок получил свою долю счастья — изрядный ломоть торта «Прага».

— Если сегодня всё успеем, — с сожалением глянув на последний кусочек, я отправил его в рот, — то жавтра не вштавать. Жаконный выходной!

— В парикмахерскую схожу… — размечталась Наташа, и задумчиво повертела ладонью, то загибая, то вытягивая пальцы. — И лак кончился…

— Розовый купи, — присоветовал я, — тон естественней. Денег дать?

— Да нет, у меня есть.

— Так ты ж что попало купишь, — заворчал я, включая строгого дедушку, — лишь бы подешевле!

— Не бурчи! — мило улыбнулась «внучка», покидая кухню, и чмокнула меня в щечку мимоходом. — Разорюсь на «Поллену»!

Я проводил ее взглядом. Попой Наташа вертела умеренно, без вызова, и тихонько напевала что-то из репертуара Эдиты Пьехи.

Кажется, мне удалось. Но это так, временная ремиссия. Амурные страдания на «раз-два» не лечатся…

Я медленно встал и приблизился к окну. «Волга» цвета майонеза «Провансаль» буксовала, раскачиваясь в снегу. Дворничиха, оглядываясь на гальмующую машину, ширкала лопатой, расчищая дорожку.

«Всё будет хорошо, — в миллионный раз уверил я себя, — и даже лучше!»

Суббота, 28 января. Утро

Ирак, Эн-Наджаф

Безрадостная плоскость осточертела Ариэлю Кахлону, но иных видов тут не найти. Солнце подкрашивало пустыню в серовато-белый цвет, и деревушки, что мелькали мимо, сливались с барханами и невысокими склонами плато, источенными ветром. Мазанки, мазанки, мазанки… Песок и глина.

Юваль Регев свернул к озеру Салям, «старице» отступившего моря. Здешние пески моментом затянулись кустарником, чьи корни докапывались до живительной влаги. А вон и пальмы распустили веера листьев-опахал…

Но пыльная дорога укатывается дальше, деревца мельчают, пока не пропадают вовсе, уступая низкой, жесткой траве, и вот уже голая глинистая корка покрывает равнину, как скатерть застилает стол.

Зато мутный горизонт ломается, дробится зубчатой линией, слепленной из скучных, унылых домишек. Эн-Наджаф.

Желто-белые тона большого города разбавляются сочными мазками — блестят под солнцем зеленые купола мечетей.

— Ари! — воскликнул Гилан Пелед, разлегшийся на заднем сиденье, и потряс зачитанной брошюркой. — Знаешь, до чего этот аятолла додумался? Слушай! Где это… А, вот! «Для получения полового удовлетворения мужчина может использовать ребенка женского пола, в том числе и грудного»! Нормально⁈

— Ты не дочитал, — откликнулся Кахлон.

— Да? Э-э… А! «Однако он не должен лишать ребенка девственности, допустима только содомия…» Тьфу!

Книжонка, шелестя страницами, полетела в багажник, а Юваль хихикнул.

— Да не, ребята, я ж не против «муслимов», — развел философию Гилан. — Пусть себе молятся, кому хотят! Но извращенцев… Этих — с корнем! Ну, или под корень… Да вон, Юсуфа вспомните! Нормальный же парень был!

— Юсуф не верил ни в бога, ни в черта, — рассудительно заговорил Ариэль, протирая пистолет и аккуратно накручивая глушитель. В пустыне от пыли нет спасенья, как в море — от влажности. — Так, всё, мы — арабы!

— Иншалла! — огладил лицо Пелед.

За месяцы Аравийской войны подбородки спецназовцев из легендарного отряда «Кидон» обросли бородами, а темный загар и вовсе стер различия.

«Все мы семиты, все мы человеки», — подумалось Кахлону.

— Вон! — выдохнул Гилан, нависая над Ювалем. — Тот самый дом! Аятолла его уже который год снимает…

Джип свернул и затормозил прямо перед калиткой. В двух шагах от бампера застыл имам в длинных одеждах, и в черном тюрбане сейида. Его породистое лицо смахивало на фото Шона Коннери, если только дорисовать седую бороду.

— Это он, — обронил Кахлон, выскакивая из машины и низко кланяясь.

Недовольно покачав головой, Рухолла Хомейни толкнул резную калитку, проходя в тесный внутренний дворик, и Ари шагнул следом, продолжая кланяться, как заведенный.

Аятоллу забавлял почтительный человечек, испрашивавший прощения. Он скривил уголок рта в снисходительной улыбке, а Кахлон согнулся в последнем поклоне — и выпрямился. Пистолет с глушителем в его руке дернулся трижды, с коротким шипением выплевывая пули. Третья пробуравила лоб Хомейни, сбрасывая тюрбан.

Незадачливый диктатор упал в пыль, и перекатился, уставив стекленеющие зрачки в мутное небо. Шаловливый ветерок вырвал из мертвой руки шуршащие листки, исписанные закорючками насталика, закрутил и разнес по двору.

— Иншалла! — вытолкнул Ариэль.

Тот же день, позже

Чехословакия, Пльзень

Иржи Корда, заторможенный чех с лицом снулой рыбы, рулил машиной осторожно, соблюдая все правила. Мишин папа устроился рядом с Иржи, очень довольный — ему не улыбалось высиживать в выходной на месте водителя. На заснеженных склонах Шумавы их ждут не только спуски и прочие лыжные радости, но и деревенские яства, как то: шумавские картофельные зельники, суп «кулайда», печеная утка с кнедликами — и пиво цвета темного янтаря…

А он — за рулем «возидла»?[1] Ну уж, нет уж!

Рита, делившая заднее сиденье «Волги» с Настей и Лидией Васильевной, отвернулась к окну, пряча улыбку. За стеклом убегала назад Богемия…

— Пообедаем в Пльзене? — вывернул голову Петр Семенович.

— Ну-у, можно, — неуверенно ответила Мишина мама. — Только… Мы же все в лыжных костюмах…

— О, то не важно, пани! — воскликнул Иржи.

— Правильно! — поддержала его Настя. — Двенадцать уже, а я еще не завтракала!

— А чего ж ты?

— Сначала забыла, а потом… — понурилась «голодающая». — Пока собрались, пока оделись… Хотела же шпикачку взять, да так на столе и оставила! Представляешь, мам?

— Ужас! — улыбнулась родительница.

— Да кошмар просто!

А Рита всё поглядывала в зеркальце заднего вида. Порой на повороте оно отражало белую «Шкоду», смахивавшую на усохшую «Волгу». Легковушка держалась за ними от самой Праги.

— Подъезжаем!

Впереди обозначились шпили и купола старого Пльзеня. Новый город встречал типовыми параллелепипедами. Чистенько. Скучненько.

— Тут е одно место… — забормотал Иржи, выворачивая руль.

Рите показалось, что Пльзень состоит из сплошных перекрестков — уличные диагонали с извилинами как будто под запретом. А вот и то самое место — опрятная с виду кафешка, не ведающая дресс-кодов.

Уже после обеда — обычного комплекса, как в столовке, — Рита подошла к свекру.

— Петр Семенович, а вам не кажется, что во-он та «Шкода» нас преследует?

Гарин-старший благодушно хохотнул, пришатываясь к невестке:

— Это Мише надо сказать «спасибо», хе-хе… Нас пасут ребята из КГБ, год уже! Как только вся эта буча в Союзе поднялась, так нас сюда и сплавили, от греха подальше, к Праге поближе. Я-то сначала думал, что это Шокина идея, из министерства, ан нет! Так что, не переживай — свои!

— Ну, тогда ладно! — успокоилась девушка.

— Все поели? — «пан директор» встал, руки в боки.

— Все! — дуэтом отозвались мама с дочкой.

— Все сходили… куда надо?

— Все!

— По машинам!

«Шумава — не горы, а пригорки», — думала Маргарита, провожая глазами плавные заснеженные увалы, встопорщенные буковыми зарослями, да пышными елками. Ну, это если сравнивать с Кавказом, куда юная Ритка Сулима ездила на соревнования. А для Средней Европы и так сойдет. Если уж плюгавенький Олимп считается горной твердыней, то о чем, вообще, говорить?

Наверное, задумалась девушка, эта ее неудовлетворенность — производное от чешской тесноты. Ведь для Союза поездка в горы — это дальнее путешествие, будь то Кавказ, Алтай или какой-нибудь Заалайский хребет. А тут… Только выехали — уже к Пльзеню подъезжаем! Круть-верть рулем — Шумава, Богемский лес…

«Волга» поднажала, одолевая тягучий подъем, и вошла в поворот — дорога впереди опоясывала гору широкой дугой. Слева — склон вниз, истыканный остроконечными елями, справа — склон вверх, поросший пихтами, если верить Иржи. Хотя, на Ритин взгляд, хвойные породы ничем особым не отличались.

Девушка оглянулась. Белая «Шкода» исправно катилась следом. Крутизна, что стремилась к небу по правую руку, отошла, делаясь пологой, и за деревьями замелькала узкая долина. По низинке скатывалась извилистая дорога со старенькой грузовой «Татрой» — приплюснутый капот синей кабины чем-то напоминал носорога, угрюмого и насупленного.

Неожиданно «носорог» сорвался с места — самосвал, пошатываясь и трясясь, набирал скорость. Рите стало не по себе, но, глянув на Иржи, она вернула себе спокойствие — водитель зорко поглядывал на «Татру». А вот и миновали съезд…

Рита похолодела — белая «Шкода» газанула, прокатываясь скорее, но и грузовик не собирался тормозить! Бампер, словно носорожий рог, с грохотом ударил в бок легковушки, протащил ее до самого обрыва, и сбросил вниз.

Девушка вскрикнула, а «Татра» спокойно развернулась.

— Ой, ужас какой! — запричитала Лидия Васильевна.

— Да он как будто специально врезался! — вознегодовал Петр Семенович.

— Да не как будто, а специально, — пожал плечами Иржи, притормаживая и съезжая на обочину, где курился дымком из выхлопной трубы старенький фургончик. — Выходим, пан директор! — сказал он обычным голосом. — Пересадка!

— Да что за ерунда! — вспылил Мишин папа.

— Выходим, — лязгнул Корда, неторопливо вынимая пистолет.

Петр Семенович шарахнулся к дверце от направленного дула, и нашарил ручку. Дверь отворилась, напуская в салон морозного воздуха, пахнущего снегом. За ветровым стеклом было видно, как из фургона «Фольксваген» неторопливо появляются трое, одетые, как охотники. Тот, что выбрался первым, широко расставил ноги, картинно поигрывая ружьем.

— Что происходит? — нервно, тонким голоском вскрикнула Лидия Васильевна.

— Преступление, — выцедила Рита, не сводя глаз с Иржи.

— Слэчно[2] верно молвит, — спокойно вытолкнул чех, и повел пистолетом: — Садитесь в фургон. Только без фокусов. Красная кровь на белом снегу — то так мэрзко… — и рявкнул: — Поспэштэ йдэме!

Гарины поплелись к «Фольксвагену». Перемена в их жизни была столь внезапна и невероятна, что сознание не справлялось, признавая действительность вымыслом.

Глава семейства шагал, хмур и зол, Лидия Васильевна прикрывала рот ладонью, чтобы не видно было, как дрожат губы, а побледневшая Настя сжимала кулачки.

Громко щелкнул затвор винтовки, и Риту передернуло.

«Это всё взаправду!» — поразилась она простенькой истине.

— Шнелле, шнелле! — прикрикнул «охотник», распахивая заднюю дверцу фургона, и загнал пленников в будку, жавшую со всех сторон.

«Миша, Мишечка!» — отчаянно воззвала девушка.

А в ответ — тишина…

[1] Возидло (чешск.) — автомобиль.

[2] Обращение к девушке.