Царская служба

Глава 23. Я начинаю соображать

— Ну, здравствуй, Хабибуллин, — весело поприветствовал я хозяина мастерской.

— И вашему благородию здравствовать желаю, — а вот у хозяина я веселья не заметил… Он что-то сказал на непонятном мне языке, по-татарски, должно быть, мальчонке лет двенадцати и тот шустро умотал куда-то в едва заметную за кучей всякого хлама боковую дверь. — Аллах будь к вам милостив, что привело вас к бедному Яшке?

Что привело, что привело… Наткнулся я, изучая служебную жизнь скромного урядника губной стражи Буткевича, на одну интересную историю, и возникли у меня кое-какие вопросы. Собственно, за ответом на один из них я к Яшке-татарину и заглянул.

За неполный месяц, что я сидел в Крестовой губной управе, я составил довольно подробное расписание служебной деятельности Буткевича начиная со дня, когда маньяк убил купца Пригожева, и вплоть до перевода урядника из губной стражи в армию. По дням, во всяком случае, пропусков не было — на каждый день почти за год у меня было записано, что в тот день делал Буткевич по службе или же день был у него выходным. Более того, примерно по половине дней служебные действия Буткевича я сумел расписать еще и по часам. Разумеется, для написания этого титанического труда мне приходилось не только просиживать штаны в кабинете. Нет, я проводил немало времени на ногах, обходя территорию, за порядок на которой отвечала управа, я шерстил архивные полки, я беседовал с губными стражниками, как в самой управе, так и на местах, где они несли свою службу. Сидеть, конечно, тоже приходилось, изучая все то, что попало на бумагу. Вот так и попался мне прелюбопытнейший эпизод службы Буткевича в губной страже.

Девятого августа двадцать первого года в половине восьмого пополуночи Буткевич за какой-то надобностью зашел в трактир Подшивалова — заведение, как я понял, довольно низкого пошиба, однако же по меркам Барандина околотка, где у Буткевича был дом, чуть ли не шикарное. Сам Буткевич потом говорил, что ему показались подозрительными трое зашедших в трактир людишек, вот и захотел посмотреть, что там к чему. Подозрения, как тут же выяснилось, были вовсе не беспочвенными. Во-первых, людишки те прямо в трактире на Буткевича и напали — да, прилюдно на губного стражника в форме, чего простая уголовная шушера себе не позволяет. Во-вторых, они-то оказались не простой шушерой, а шайкой некоего Николки Рюхина. И, в-третьих, их тогда старательно, но до того дня безуспешно искали, подозревая, что именно они дерзко ограбили дом известного в городе заводчика Полуднева, унеся в числе прочей добычи драгоценности его супруги. Буткевич, однако, оказался уголовникам не по зубам — самого Рюхина, а также кинувшегося в схватку на стороне воров трактирщика он застрелил из двуствольного пистолета, еще одного зарубил тесаком, да одного тем же тесаком изрядно поранил. Долго этот раненый не прожил, однако перед смертью успел признаться подоспевшим губным, что да, это они ограбили Полуднева, а к Подшивалову пришли на встречу со скупщиком, собиравшимся купить у них бриллиантовое колье, самую дорогую часть их добычи. Увидев входящего в трактир губного стражника, воры решили, что это за ними и накинулись на него. Буткевич тогда получил премию в двадцать пять рублей серебром, похвальную запись в послужной ведомости и заслужил в губной управе репутацию человека решительного и бесстрашного. Ну, это понятно — с точки зрения губных никак иначе эта история выглядеть не могла. А вот у меня, как я уже сказал, появились вопросы.

Начнем с того, что огнестрельное оружие губная стража использует нечасто, а потому носят стражники его при себе тоже далеко не каждый день. Почему Буткевич в тот день был с пистолетом?

На тот самый день местные губные назначили проверку трактира — осведомители неоднократно сообщали, что Подшивалов ведет делишки с ворами. Почему Буткевич зашел в трактир как раз за четверть часа до начала проверки? Мог ли он вообще знать о ней заранее?

При применении оружия губным стражникам положено по возможности не убивать противников, а наносить им ранения, чтобы потом можно было допросить. Стрелять, например, губных учат в конечности, рубить и колоть тесаком полагается тоже руки и ноги, а основной предписанный служебными наставлениями способ его применения — это вообще удар плашмя по голове. Почему же Буткевич стрелял и рубил сразу насмерть?

Ну и на закуску: почему у воров не было при себе того самого бриллиантового колье, если они пришли на встречу с его покупателем?

Ответы на первые два вопроса я нашел довольно быстро, не покидая здания Крестовой губной управы. На выдачу пистолета Буткевич подал прошение, как только осел в Барандином околотке, до этого семья снимала жилье по разным местам в городе. Мотивировал необходимость иметь при себе оружие Буткевич вполне логично — мол, люда воровского в околотке немало, могут и на злодеяние против служивого человека покуситься. По службе ходил он с пистолетом по особому распоряжению только, а вот на службу и со службы — при оружии.

Знал ли Буткевич о дне и часе намеченной проверки трактира Подшивалова, я в точности установить не сумел, но выяснил, что вполне мог и знать. По крайней мере в самой Крестовой губной управе это известно было, а разговоры на служебные темы в служебных же кабинетах и коридорах никто не отменял. Но для себя я решил, что Буткевич знал, а то какое-то слишком жирное совпадение получилось бы.

Поиски ответов на третий и четвертый вопросы я, подумав, решил поменять местами и начать с вопроса четвертого. Почему именно к Хабибуллину пошел? Ну так он же и скупкой краденого занимался, и с Буткевичем знался, да и мне кое-чем обязан, вот я и понадеялся на Яшку-татарина. Как оказалось, не зря…

— Что ж, Хабибуллин, я так понимаю, ты по мне не скучал, — усмехнулся я. — Но у меня к тебе кое-какие вопросы появились. Ответишь — больше к тебе не приду.

Выглядел Хабибуллин настороженно, но мое обещание больше не приходить, похоже, его успокоило.

— В прошлый раз вы, ваше благородие, меня пообещали отпустить, как отвечу, и отпустили. Раз снова обещаете, снова отвечу, — смиренно сказал он. — Яшка милость больших людей помнит.

— Что краденое ты больше не скупаешь, мне губные сказали, — начал я с легкой дозы успокоительного, — но у меня к тебе по старому делу вопросы. Когда Николка Рюхин с подельниками заводчика Полуднева обчистили, к тебе они приходили с теми драгоценностями?

— Приходили, — покаянно закивал Хабибуллин. — За две тысячи рублев отдавали. Только я их прочь завернул.

— А что так? — я сделал вид, что не понимаю.

— Яшка бедный, — горестно вздохнул Хабибуллин, — у Яшки таких денег и не было никогда. Зато умный, — тут он скромненько улыбнулся, — и в такое дело не полез бы.

— Ну да, ну да, — с доверчивым видом я покивал головой и тут же резко сменил тон и чуть не рявкнул: — А Буткевичу ты о том говорил?!

— Говорил, ваше благородие, — испуганно признался Яшка.

— И что Буткевич? — продолжал я свой натиск.

Хабибуллин мялся, никак не решаясь говорить.

— Ты, Хабибуллин, давай, не бойся. Буткевич давно мертв, Рюхин со своими людишками тоже, тебе сейчас не их надо бояться, а того, что я твоим словам не поверю, — я постарался, чтобы голос мой звучал ласково, но Яшку это, как я и надеялся, не обмануло. Да я и не пытался его обмануть, просто когда таким голосом озвучиваешь вполне реальную угрозу, она воспринимается еще страшнее.

— Велел передать им, что нашелся покупатель, да чтобы они приходили с товаром к Сеньке Подшивалову, — не поднимая глаз, тихо сказал Хабибуллин.

— И приходили в тот самый день, когда он их там порешил? — понимающе спросил я. Хабибуллин опять закивал.

— И часто ты так к Буткевичу обращался, когда к тебе приходили? — шевельнулась тут у меня мыслишка, решил проверить.

— Нет, ваше благородие, редко. Буткевич у меня только побрякушки покупал золотые да серебряные, камни дорогие, а мне же такое редко приносили.

— Что ж, Хабибуллин, спасибо тебе, помог, — порывшись в кармане, я вытащил оттуда серебряный полтинник и положил его перед Яшкой. Понятно, это не так много, но все больше, чем ничего. Может, Хабибуллин мне еще пригодится, может, и нет, но за то, что я узнал, полтинника было не жалко.

— Вашему благородию спасибо, — прибрав монету, Яшка встал и низко поклонился. — Вы со мной по-доброму, и я вам все рассказал.

…Слова, коими старший исправник Горюшин охарактеризовал своего бывшего подчиненного, я, пожалуй, пропущу. Почему — сами понимаете. Скажу лишь, что слов тех сказано было немало, и произносил их Дмитрий Иванович с чувством, что называется, с выражением.

— Обыск бы надо у Буткевича дома провести, — напомнил я, когда фонтан начальственного красноречия иссяк.

— Если только вдова те драгоценности не продала уже, — проворчал Горюшин.

— Золото в войну продают только когда есть уже нечего, — напомнил я. — Да и не продашь просто так то, что у Полуднева украдено. Так что если только мелочь, о которой Хабибуллин говорил, в деньги обратить смогла, и то не всю.

— И то верно, — согласился Горюшин, на том мы и расстались. Он занялся отданием соответствующих приказов, я же переместился к себе в кабинет составить письменный отчет о визите к Хабибуллину.

Пока я максимально кратко и ужато излагал суть разговора с Яшкой-татарином, вспомнил высказанную Лахвостевым убежденность в том, что на службе в губной страже много не наворуешь. Ошибаетесь, Семен Андреевич, ох как ошибаетесь! Ежели к делу подходить творчески, даже простой урядник губной стражи может себе не только карман наполнить, но и найдется у него что в тайничок положить, да, глядишь, и не в один…

Все это, разумеется, в более обтекаемых и не ущемляющих начальственное самолюбие выражениях, я и высказал, когда за традиционным вечерним чаем господин майор поинтересовался моими успехами.

— Знаете, Алексей Филиппович, — Лахвостева мой рассказ вверг в легкую задумчивость, — я вам иной раз поражаюсь. Ладно, Буткевич, там изначально к воровству склонность была, да желание мошну набить, вот и развилась у него этакая во зло направленная изощренность ума. Но так ему и лет немало, опыт был. А у вас-то та изощренность даже посильнее будет, хоть и, слава Богу, не во зло вы ее обращаете! Это же надо было суметь думать, как Буткевич, чтобы историю с его заходом в трактир так размотать!

— Нет, Семен Андреевич, это надо было думать лучше Буткевича, — я постарался увести разговор в сторону от темы возраста. Ну некомфортно я себя чувствую, когда мне про него напоминают. Да, здесь я молодой, хотя двадцать один год по здешним меркам — это человек вполне взрослый. Аглая моя столько и прожила на свете. Но по двум-то своим жизням я куда как старше и опытнее, и чем меньше народу здесь будет это замечать и тем более осмысливать, тем мне спокойнее. — И воровскими умышлениями разум не отягощать, — завершил я.

— Да, вы правы, — с готовностью признал Лахвостев. — Уж простите, Алексей Филиппович, — тут он как-то нехорошо усмехнулся, — но ежели бы вы, не приведи Господь, к тем самым злоумышлениям обратились, я бы, пожалуй, вас поймать не смог. А уж я-то, грех жаловаться, в розыске воров человек не последний.

Я вежливо хихикнул, нагнув голову, показывая понимание и принятие столь своеобразной похвалы. Главное, с темы моего возраста съехали.

Столь умиротворенно-философское настроение моего командира имело свое объяснение. Как раз вчера Лахвостев вернулся из госпиталя, где два дня проходил очередной курс лечения, и лечение, как я полагаю, было успешным. Выглядел Семен Андреевич, во всяком случае, куда лучше, чем даже седмицу назад, а уж если сравнивать с тем, каким я его увидел, когда он пришел ко мне в госпиталь…

Вообще, поводов для благостного настроения хватало. Хватило бы и того лишь, что наконец-то наступила весна, причем наступила по-настоящему, а не просто по календарю. Пусть весеннее солнышко мы видели и не каждый день, но когда оно появлялось и отражалось в многочисленных лужицах и ручейках, это превращало жизнь в какой-то невероятный праздник, или, скорее, в предвкушение праздника, который вот-вот наступит и принесет с собой много-много радости. Пусть и чуть-чуть, но подешевел чай — чем не радость для таких чаевников, как мы с господином майором? А еще и датчане порадовали, объявив Швеции войну. Сделали они это сами по себе, насколько мне было известно, никаких договоренностей насчет союза и совместных действий против шведов у короля Христиана с царем Федором не имелось, однако же как тут не напасть на извечного соперника, ежели он завяз в русских снегах, да получил при том изрядную трепку? Собственно, нам такое рвение со стороны Дании тоже было на руку. Даже если война у датчан со шведами будет вестись только на море, что представлялось вполне вероятным, перспектива воевать на два фронта все равно очень сильно приблизит шведского короля к принятию наших условий мира. Тем более, эти самые два фронта не совсем равноценны — войну с нами шведы начали, чтобы отобрать чужое (пусть когда-то давно оно и принадлежало им), а вот против датчан им придется воевать, чтобы не отдать именно свое, можно сказать, исконное, потому как король датский, вступая в войну, нацеливался на Норвегию или хотя бы на ее часть. А необходимость защиты своей территории, согласитесь, предполагает уже немножко иной уровень мотивации. Впрочем, это их шведские проблемы. У меня, несмотря на весну, и своих хватало.

Пусть на улице уже торжествовала весна, Лида успешно боролась с моим весенним настроением, по-прежнему изображая бесчувственную куклу. С успехом, замечу, изображая. Что-то, не иначе, предвидение, подсказывало, что какой-то способ заставить ее поменять свое поведение есть, но вот что это за способ, для меня до сих пор оставалось неведомым. Честно сказать, мне уже начинало казаться, что напрасно я вообще пытаюсь к ней подступаться, но… Почему-то не покидала меня уверенность в том, что овладев, наконец, женщиной, которая первой в этой жизни заинтересовала меня именно в этом плане, я преодолею некий рубеж, после которого перейду на новый уровень, более высокий. Бред, скажете? Не буду спорить. Но я тут уже не раз и не два убеждался в том, что если кого и надо слушать, то в первую очередь самого себя.

Главная же моя проблема ежедневно и беспрестанно напоминала о себе в Крестовой губной управе. Вот никак, никак у меня не выходило найти, где же Буткевич мог пересечься с маньяком.

— А может, и не было никакого пересечения? — среагировал на очередную мою по этому поводу жалобу Лахвостев.

— Было, Семен Андреевич, было! — возразил я командиру несколько резче, чем следовало, и, чтобы сгладить эту резкость, пустился в объяснения: — Маньяк убивал Буткевича целенаправленно, устроив засаду, а не по внезапному наваждению, как это имело место с прочими его жертвами! Он знал, кого убивает, и понимал, что Буткевича ему нужно убить! А такого не могло быть, если бы они не пересекались! Если только…

— Что «если только»? — поинтересовался Лахвостев, когда я, что называется, вывалился из действительности, пораженный своим же озарением. Ну точно, как же мне такое раньше в голову-то не приходило!

— Если только, — слегка дрожащим голосом начал я и продолжил уже не то чтобы с уверенностью, но хотя бы со спокойствием, — если только их пересечение было не тем, которое мы ищем.