Царская служба

Глава 13. Старший офицер

Эх, сколько всего интересного происходит дома, пока я тут… Письма я все это время получал регулярно, в ответах, правда, такой же регулярностью не отличался, зато было удобно их сочинять — каждое очередное мое письмо домой наполовину состояло из всяческих извинений за то, что не ответил в прошлый, а то и в позапрошлый раз.

Большая часть приходивших из дома новостей касалась успехов, неожиданно проявленных моей названой сестренкой в гимназическом обучении. Проводить Олю в гимназию, кстати, ту же самую, где уже училась Татьянка, у меня не вышло, учебный год начался через пару дней после моего отъезда в Усть-Невский, зато теперь я мог, пусть и на расстоянии, наблюдать за ее учебой и вместе с родными не только гордиться достижениями Оленьки, но и этим самым достижениям удивляться. Как писали матушка и Татьянка, девочка неожиданно легко и быстро воспринимала и усваивала новые знания, показывала невероятную сообразительность, а также отличалась похвальным прилежанием. Понятно, что боярыня и боярышня Левские воспринимали Олины успехи по-разному — матушка, пусть и радовалась, но не понимала, откуда они вообще могли взяться, учитывая происхождение девочки и условия первых лет ее жизни, Татьянка же просто восторгалась достижениями сестренки и, похоже, делала это искренне, не особенно ей при этом завидуя. Ну насчет происхождения девочки я бы мог высказать и свое мнение, если бы им кто-то поинтересовался. Уж Аглаю я знал лучше, чем кто угодно из моих родных, и хорошо помнил ее живую природную сообразительность. Так что девочке было в кого иметь ум, готовый к обучению, и когда с ней стали заниматься у нас в семье, все это и проявилось.

Отец и дядя, пусть и без особых подробностей, но с явным удовольствием расписывали, сколь изрядными коммерческими успехами обернулась затея с сумками, рюкзаками и особенно дамскими ридикюлями, а вот об оружейных делах скромно умалчивали, изредка ограничиваясь туманными намеками на, как они выражались, «продвижение в известном тебе начинании». Я такую таинственность понимал и одобрял — время все-таки военное и лучше про оружейные разработки помалкивать, а в частной-то переписке о них упоминать уж всяко не следует.

Васька, поганец, поначалу старательно и успешно подогревал во мне чувство зависти, к месту и не к месту упоминая Аннушку. Не скажу, что я так уж и стремлюсь состоять в законном браке, но вот отсутствие покладистой и понимающей подруги некоторые сложности в моей жизни создает. Впрочем, в последнем своем письме брат сообщал, что поступил подпоручиком в армию, так что вместо того, чтобы ему завидовать, буду теперь за него переживать.

Про Митьку отец писал, что младший уже успел подать прошение об отправке на войну, каковое, ясное дело, осталось без удовлетворения — не для того казна отпускает деньги на обучение кадет, чтобы бессмысленно расходовать столь ценный человеческий ресурс.

В общем, жизнь в семье била ключом, а мне оставалось лишь перечитывать письма из дома, а заодно придумывать, как бы написать домой о нынешних своих делах, чтобы не слишком сильно переволновать родных. Потому как дела у меня…

Нет, вот прямо сейчас очень даже неплохо. Нас вывели в резерв и разместили на северо-западной окраине города, то есть в тепле и сухости человеческих жилищ. Что это жилища, мягко говоря, не самые комфортные, в нашем случае проблемой не являлось — даже я тут почти блаженствовал после двух суток в поле, а уж нижние чины и ополченцы в большинстве своем к таким бытовым условиям привыкли еще в мирной жизни. Возвращаясь к себе, любимому, добавлю, что наличие денщика заметно облегчало мне преодоление бытовых трудностей. Как я тут оказался? Ну, война у нас, если кто не помнит.

…Первые беженцы появились в Усть-Невском уже в начале декабря, а с середины месяца их поток стал представлять для города большую проблему. И тогда Усть-Невский был объявлен на осадном положении и назначенный комендантом генерал-бригадир Михайлов развил бурную деятельность. Беженцев с их скарбом, телегами и скотиной разместили где смогли и тут же из беженцев-мужчин добровольно-принудительным порядком сформировали работные роты для строительства укреплений на подступах к городу. Что интересно, ропот, которым поначалу беженцы встретили такой подход к себе, быстро утих — кормили в работных ротах как в армии, кое-какой паек выдавался и семьям работников. Поэтому когда женщин-беженок стали набирать в сестры милосердия, ряды сестер пополнялись уже больше добровольно, нежели принудительно, потому как и их поставили на казенное довольствие.

А вот ополчение генерал Михайлов принялся формировать уже потом. Почему? Ну, во-первых, те ужасы, что рассказывали беженцы о грабежах и насилиях, по части коих шведы показали себя большими мастерами, успели разнестись по городу и весьма способствовали притоку в ополчение добровольцев, а, во-вторых, если до поражения нашей Северной армии в битве при Полянах еще сохранялась надежда на то, что близко к Усть-Невскому шведов не подпустят, то после неудачного сражения вопрос, как не пустить врага в город, встал, что называется, ребром. Опять же, и горожане поняли, что пришло время защищать свои дома и семьи, и лучше делать это на подступах к городу, а не на его улицах. А, в-третьих, и это, пожалуй, главное, задержка с формированием ополчения дала городским властям время организовать его снабжение — в отличие от работных рот и сестер милосердия в госпиталях ополченцам вместо казенного довольствия полагалось состоять на содержании местных властей и частных жертвователей. Не знаю уж, что там у генерала Михайлова с военными талантами, но вот организатором он себя показал блестящим.

У ополчения, правда, имелись две серьезных проблемы. Первая заключалась в нехватке оружия — кто-то пришел со своим, некоторым количеством старых ружей, все еще хранившихся на складах, поделилась армия, но все же четверых из каждой пятерки ополченцев пришлось вооружить пиками. Как ни странно, эта проблема оказалась не такой уж и страшной. Часть ополченцев распределили в артиллерию — из десятка с лишним человек, полагавшихся на одну пушку, непосредственно стрельбой занимались четверо, в задачу остальных входило отцепление орудий от упряжек и прицепление к ним, накатывание пушки после выстрела и заряжания, ну и прикрытие канониров, если противнику все-таки удавалось добраться до батарей, вот эту работу на ополченцев и переложили. Еще на ополчение возложили обеспечение порядка в ближнем тылу, охрану пленных, помощь работным ротам и их прикрытие.

Гораздо большей проблемой оказалась нехватка более-менее опытных офицеров даже для той пятой части ополчения, которую можно было задействовать в бою. Призыв на службу бояр и дворян в основном закрывал армейские потери в офицерах, в ополчении на командные должности назначали пожилых и даже увечных офицеров, вернувшихся из отставки, но все равно командирских кадров ополченцам не хватало. Вот я и принял участие в восполнении этой нехватки. Какое, говорите, участие? Да личное и непосредственное, какое же еще!

Пусть и числился я по Старшему Стремянному пехотному полку, пусть состоял в Военном отделе Палаты государева надзора, пусть никто из военных начальников в Усть-Невском моим командиром не был и быть не мог, но когда в ставке городового войска начали выгребать для перевода в строевые части и ополчение офицеров, без которых считали возможным обойтись, я обратился к майору Лахвостеву за разрешением отправиться на войну. Разговор у нас получился нелегким. Лахвостев упирал на царское поручение, я же пытался объяснить ему, что если отец и дядя отнесутся к моему неучастию в боевых действиях с пониманием, то уже у братьев и тем более в полку, по которому числюсь, я такого понимания никоим образом не встречу. Кончилось тем, что Семен Андреевич, крепко задумавшись и даже почесав совершенно по-простонародному затылок, ответственность за разрешение мне участвовать в войне на себя взял, напутствуя меня при этом такими словами:

— Что ж, Алексей Филиппович, так или иначе, чтобы поймать маньяка, нужно отстоять город, где мы его ищем. Отправляйтесь с Богом, сражайтесь храбро, вот только погибать я вам строжайшим образом запрещаю. Вы мне и здесь пригодитесь. Опять же, отвечать за вашу гибель перед государем мне тоже совсем не хочется.

Вот так я и стал старшим офицером четвертой стрелковой роты Усть-Невского ополчения. Командовал ротой капитан Палич, потерявший на Кавказе левую руку, еще двое вернувшихся на службу отставников — поручики Ломов и Новицкий — возглавляли полуроты, а взводами командовали старшины из самих ополченцев, офицеров на эти места уже не хватило. Конечно, с армейской точки зрения смотрелось полным маразмом, что формально второй человек в роте ходит в чине, аж на две ступеньки младше, чем те, чье место в ротной иерархии ниже, но… Во-первых, ставить меня на полуроту, когда я и взводом-то никогда не командовал, было бы маразмом еще большим. А тут как бы подразумевалось, что рядом с ротным командиром я хоть какой-то строевой премудрости нахватаюсь, и тогда меня можно будет поставить на нормальную командную должность, и даже не обязательно в этой роте. Ну и, во-вторых, обозвать даже такого неопытного и полубесполезного прапора как я ротным адъютантом, каковым фактически я и стал, выглядело бы уже неприличным — не положено на ротном уровне адъютантских должностей. Все это капитан Палич и объяснил нам с Ломовым и Новицким, чтобы ни у кого никаких ненужных мыслей по такому поводу не возникало.

Поручик Ломов был, как и я, бояричем, и службу свою отслужил уже три года тому назад. К своим двадцати семи годам он женился, жена родила ему двух дочек, и он только и мечтал вернуться домой, чтобы как следует потрудиться над рождением сына, а для скорейшего возвращения лично внести вклад в одоление супостата. Тридцатидвухлетний поручик Новицкий, из дворян, службу в свое время оставил по болезни — по какой именно, он не уточнял, а мы с Ломовым и не спрашивали.

Рота наша до положенной армейскими росписями численности не дотягивала не только по офицерам, но и по нижним чинам тоже — вместо ста двадцати строевых нижних чинов у нас таковых имелось лишь девяносто два. Около половины из них увлекались на досуге охотой и пришли в ополчение со своими ружьями, остальные в разное время служили в армии, стрелять из армейского оружия умели, и им выдали ружья из военных запасов. То есть рота наша только половиной своего состава могла действовать как нормальная армейская пехота, то есть огнем и штыком, потому, видимо, стрелковой и называлась. Зато у многих охотников имелись нарезные штуцеры, дальность стрельбы которых не особо превышала тот же показатель у армейских и охотничьих гладкостволок, но точность на этой дальности штуцеры показывали заметно более высокую. Для уравнения своих возможностей каждая полурота получила по взводу тех, у кого имелись штыки, и, так сказать, «чистых» стрелков.

Побывать в настоящем деле нам уже довелось. Как мне потом объяснил капитан Палич, мы участвовали в отражении неприятельского поиска, то есть, выражаясь словами из прошлой моей жизни, разведывательно-набеговой операции противника. Объяснение пришлось очень даже к месту, потому что мне лично мой первый бой показался каким-то непонятным сумбуром, не сказать бы грубее. Началось, впрочем, тихо и спокойно. Выслав вперед и оставив позади по десятку стрелков, мы медленно и осторожно продвигались по улочкам северной окраины Усть-Невского, время от времени высылая еще по пятерке стрелков проверять переулки. Застройка здесь сильно походила на деревенскую — такие же бревенчатые избы с сараями и огородами в обнесенных низкими заборами дворах, разве что была более плотной и упорядоченной, нежели в селах и деревнях. Чтобы мы не заблудились, нам придали проводника — десятника губной стражи, хорошо знавшего местность. Ступать мы старались тихо, но снег под ногами все-таки поскрипывал.

А потом началось… Пока мы добрались до цели нашего похода — стоявшей на самом краю города церкви — нас три раза обстреляли из переулков. Отвечая на каждый такой обстрел нестройными залпами наших стрелков и бросаясь в переулки, мы неизменно видели удирающего на санях противника, причем стрелять ему вслед было уже бесполезным — и умотать шведы успевали довольно далеко, и за очередным поворотом скрывались очень скоро. Нам такие нападения стоили двоих убитых и троих раненых, один из которых уже через несколько минут умер, шведы оставили в очередном переулке один-единственный труп, да пятна крови на снегу, говорившие о том, что кто-то из них еще и ранен. Такая же ружейная пальба время от времени слышалась справа и слева — надо полагать, те же сложности достались на долю и других наших отрядов, продвигавшихся по параллельным улицам.

Добравшись до церкви, мы встретили там еще две стрелковых роты ополченцев да эскадрон драгун. Прибытию походных кухонь и ополченцы, и армейцы искренне обрадовались, мои же ощущения оказались двойственными — радость от предстоящей горячей кормежки соседствовала с легкой печалью из-за того, что изобрести походную кухню и заработать на этом мне не суждено. Однако в данном случае горячий кулеш [1] уверенно заглушил сожаление о несостоявшемся прогрессорстве.

Пообщавшись с офицерами других рот и драгунского эскадрона, я узнал, что противником нашим сегодня были шведские стрелки, посаженные на сани. Численность их отцы-командиры оценить не смогли, видимо, из-за быстрого передвижения врага и скоротечности перестрелок. М-да, умно шведы воюют, ничего не скажешь… Целью их, как я понял, была разведка, но успели они и подгадить — подожгли несколько домов, тушить которые осталась еще одна рота ополченцев, да бросили по паре-тройке убитых собак в три колодца.

Потихоньку стало темнеть, по прежде чем наши командиры распорядились насчет ночлега, ополченцам пришлось копать на местном кладбище два десятка могил, и, к сожалению, не только для наших погибших. Было найдено одиннадцать убитых шведами местных жителей, в том числе священник той самой церкви и его жена. Губные стражники, служившие нам и нашим товарищам проводниками, рассказали, что, по словам местных, еще трех девушек шведы увезли с собой. Да уж, война это война, и всякой мерзости на ней хватает. Похороны отложили на утро, чтобы успели привезти священника откуда-то еще, и все было как положено, а нас разместили в домах, большая часть которых стояла пустая, но в некоторых еще оставались их жители.

Утро началось печально — с похорон. Все прошло честь по чести, батюшка провел службу с душой, а в краткой проповеди умудрился соединить напоминание о христианском милосердии к пленным врагам с твердой уверенностью в том, что нашими руками Господь сурово и справедливо покарает убийц, насильников и поджигателей. Дальше нас накормили горячим, на этот раз густыми наваристыми щами, и отправили в путь.

Картина, открывшаяся нам после двухчасового марша, смотрелась прямо-таки эпически. Насколько хватало обзора, везде кипела работа — жгли костры, чтобы как-то прогреть мерзлую землю, долбили ее ломами и пешнями, [2] копали, носили и укладывали. Будущие редуты, [3] реданы [4] и люнеты [5] уже не только угадывались, но и приобретали близкий к готовому вид. Остаток дня и весь следующий день наша рота под мудрым руководством поручика-сапера провела за строительством укреплений — пускать шведов в город никто не хотел.

На этот раз ночевать пришлось в палатках, причем две ночи подряд, зато горячую пищу мы получали трижды в сутки. Уж не знаю, это ли стало причиной тому, что никто не простудился, или общий настрой, но характерного кашля я за все время, что мы провели в поле, так ни разу и не услышал, да и сам тоже не кхекал…

[1] Кулеш — очень густой суп (или жидковатая каша) из пшена, сала, лука и зелени

[2] Пешня — своего рода заменитель лома, деревянный кол с острым и массивным железным наконечником

[3] Редут — насыпное земляное укрепление, приспособленное к круговой обороне

[4] Редан — насыпное земляное укрепление в виде угла, обращенного вершиной к противнику

[5] Люнет — насыпное земляное укрепление, аналогичное редану, но с дополнительными фланговыми фасами