Царская служба

Глава 9. Про скрытных, умных и честных

Ох, Лахвостев! Ох, Семен Андреевич!! Ох, господин майор!!! Сколько ж мне еще все это терпеть?! На войну, что ли, сбежать от тебя? Тем более вот она, война-то, рядышком совсем, только руку протяни…

Что это я так распричитался? Да заездил меня мой начальник в хвост и в гриву! Дважды оконфузившись на моих глазах — с предсказанием сроков начала войны и с допросом Бразовского — майор Лахвостев поступил так, как на его месте поступил бы практически любой начальник: решил загонять нижестоящего свидетеля своих провалов до такой степени, чтобы у того не оставалось ни времени, ни телесных и душевных сил злорадствовать по поводу начальственных неудач. И пока Бразовский отлеживался на госпитальной койке, Лахвостев взялся за меня всерьез. Для начала господин майор объявил мне, что я должен по-настоящему понимать работу губных и посоветовал старшему губному приставу Поморцеву почаще отправлять меня на следственные действия вместе с его подчиненными. Поморцев, может, и не горел желанием допускать какого-то непонятного прапора к своим делам, но в данном случае предпочел посчитать совет царского контролера приказом — так, для собственного спокойствия. А мне за это его спокойствие пришлось платить тем, что почти ежедневно я полдня мотался по городу, вкушая в полном объеме все «прелести» местной зимы, когда к холоду добавляется пробирающий до самых костей мерзкой сыростью ветер с моря. Удовольствие, прямо скажу, весьма и весьма сомнительное.

Еще более сомнительным оное удовольствие смотрелось из-за своей крайне низкой результативности. Занимались мы поисками не выявленных до сих пор свидетелей в деле об убийстве Буткевича, для чего обходили все окрестные дома, опрашивая их жителей, и пока что так никого и не нашли. Оно и понятно — мало того, что губных тут побаиваются, а, стало быть, не особо и любят, так здешняя публика из-за бедности еще и привыкла жить сегодняшним днем, а потому не только о завтрашнем почти не думает, но и вчерашнего не помнит. А уж вспомнить что-то, что они видели больше месяца назад, этим людям, похоже, вообще не по силам.

Периодически сдергивал меня Лахвостев и на работу по делу об убийстве Маркидонова, в основном тоже в виде стаптывания сапог. Ну и до кучи, никто не снимал с меня обязанности читать дело и отмечать в нем интересные места, чем мне приходилось заниматься те полдня, что я не материл про себя здешнюю погоду. Тут тоже радоваться было особо нечему — дело об убийстве фон Бокта я дочитал, но ничего полезного там не нашел, за исключением тех несчастных крупиц, о которых уже говорил.

Да и военные новости, служившие фоном для всего вышеназванного, оптимизма не прибавляли. После ожесточенного сражения под Выборгом шведы заняли город и двинулись вдоль железной дороги Выборг — Усть-Невский. Наша Северная армия, потрепанная под Выборгом, отступала. Отступала медленно, тормозя продвижение врага мелкими контратаками и разрушая железнодорожное полотно, но все-таки пятилась назад. Что же до войны на море, то появления шведского флота у Котлиной крепости [1] кто-то ожидал чуть ли не со дня на день, кто-то — только по весне, но и те, и другие уверяли, что крепость окажется шведам не по зубам и ни десанта прямо на городские набережные, ни бомбардировки с моря опасаться не стоит. Однако же в любом случае перевес пока что был на стороне неприятеля. Вот на таком не шибко радостном фоне я взялся за изучение дела об убийстве купца Венедикта Павловича Аникина. Здесь, как и с убийством фон Бокта, тоже складывалось впечатление об исключительной рисковости маньяка — все же чтобы убить человека на открытом и хорошо просматриваемом месте, надо иметь совершенно особый склад характера. Однако же изучение плана места преступления, имевшегося в деле, а также описания этого самого места говорило о том, что не все тут так просто и однозначно.

Во-первых, пустырь за Макарьевым рынком действительно был пустырем. От слова «пусто», если кто еще не понял. Ходили по нему только те, у кого имелась надобность попасть на рынок из домов на левом берегу Капитанского канала и обратно, а кто ж пойдет на рынок ближе к ночи? И кто пойдет через пустырь после сильного снегопада? Опять же, что эти дома, что сам рынок выходили на пустырь своими задами, так что заметить, что там на пустыре происходит, тоже было особенно некому. Оставался, конечно, вопрос, какого черта забыл в таком месте купец, входивший во вторую сотню городских мастеров купли, продажи и выгодных денежных вложений, и, как я был уверен, именно правильный ответ на этот вопрос и должен был бы привести к раскрытию убийства. Ответ, кстати, в деле тоже имелся, но не получалось считать его полным, а потому и правильным. По словам приказчиков, Венедикт Павлович имел привычку назначать в подобных местах встречи своим особо доверенным людям с таким расчетом, чтобы его к ним доверие для всех других оставалось тайным. Что это за доверенные люди и с кем именно мог встречаться Аникин на том пустыре, никому из его работников знать не полагалось. Хм, вот интересно, откуда такая таинственность? Что за скрытыми даже от своих приказчиков делами занимался Аникин — коммерческим шпионажем, защитой от коммерческого шпионажа или какими-то незаконными махинациями? В любом случае, маньяку тут ничего не грозило — никто не мог помешать ему или даже просто его увидеть. Тоже вопрос: знал ли сам маньяк об этом? Или до сих пор считает, что ему крупно повезло?

Материалы про подозрения в адрес Бессонова и их снятие после проверки алиби наследника я уже читал, поэтому второй раз просмотрел эти бумаги по диагонали. Вот сумма наследства меня впечатлила, зато справки о том, как Бессонов полученным наследством распоряжался, откровенно говоря, озадачивали. Почти все доставшиеся ему от убитого дяди запасы товаров и торговые точки вместе с частью паев в выгодных предприятиях Бессонов продал. Продал, надо сказать, не по дешевке. Ну это ладно, это понять можно. А вот для чего он затем постепенно переводил доходы от этих продаж в наличность, выводя деньги из банков, я не понимал. Покупал ценные бумаги на предъявителя? Разменивал на золотую монету и прятал ее, образно говоря, в кубышку? Или просто тратил на красивую жизнь? Тут пришлось сделать перерыв и крепко подумать. Кое-какой опыт работы с губными я уже получил и потому прекрасно понимал, что сунься я сейчас с этими мыслями к тому же Поморцеву, мне же придется все это и выяснять, точнее, в этом выяснении участвовать. Можно, конечно, доложить Лахвостеву, но он почти наверняка прикажет мне сообщить об этом Поморцеву и смотри выше. Причем, скорее всего, закончится все это очередным пшиком. С другой стороны, раз сведения об обращении Бессоновым полученного наследства в наличные деньги в деле имеются, то и тот же Поморцев, или кто там за расследование отвечает, о том уже и так знает. Считать губных дураками, которые не заинтересуются судьбой столь большого количества налички, я не мог, а вот себя самого дураком выставить, докладывая о том, что им уже известно, смог бы запросто. Так что промолчу, пожалуй. В конце-то концов, раз уж непричастность Бессонова к убийству дяди установлена, то все гадания относительно использования им дядиного наследства особого смысла вообще не имеют.

Хотя, конечно, стоило признать, что в случае с Аникиным убийца из Бессонова получился бы, можно сказать, образцово-показательный, и подозрения у следствия просто-таки не могли не возникнуть. Уж больно не соответствовало пристрастие Сергея Парамоновича к азартным играм уровню его доходов. Правда, и везло за карточным столом Бессонову, похоже, нередко, так что до долговой тюрьмы дело никогда не доходило, но близок к таким неприятностям бывал он не раз и не два. Что ж, теперь понятно, зачем Бессонову понадобились деньги. Но все равно далеко не столько, сколько досталось ему после гибели дяди…

Что удивляло, так это многочисленные свидетельства благосклонного отношения купца Аникина к своему беспутному племяннику. Купцы, хоть и сами частенько играют на такие деньги, о которых многие и мечтать не могут, обычно игроков не любят. А вот Венедикт Павлович и деньги Бессонову давал, пусть и не помногу, и виделся с ним часто, и вообще даже никогда не ругал его за неуемный азарт. Ну, по крайней мере, не ругал на людях. Может, компенсировал так отсутствие собственных детей, не знаю. Во всяком случае, никакое другое более-менее разумное объяснение такому поведению мне на ум не приходило.

Но раз уж подозрения с Бессонова сняли, то искать хоть какую-то зацепку в убийстве Аникина надо было в чем-то еще. Тут, конечно же, наиболее многообещающе смотрелись эти самые встречи убитого купца с неведомыми доверенными лицами, а потому я вернулся к допросным листам с показаниями приказчиков и стал читать их заново. Было этих листов три штуки, и уже после второго я пожалел, что нет здесь Станиславского с его знаменитым «Не верю!».

И в самом деле, какая-то чушь получалась. Во-первых, показания всех троих совпадали чуть ли не до запятой. Нет, я понимаю, в допросных листах все излагается не тем живым языком, которым говорят допрашиваемые, а приводится к более-менее единообразным казенным формулировкам. Так и записывать проще, и потом работать с теми листами удобнее. Главное — недвусмысленно изложить поведанные сведения, а не передать особенности речи того, кто их поведал. Но вот делайте что хотите, а я был уверен — все трое и излагали почти одинаково.

Во-вторых, да, приказчики нередко знают о хозяйских делах чуть больше, чем положено, но в данном случае выглядело их знание каким-то очень уж урезанным — что хозяин встречается с какими-то неведомыми людьми, они знали, что встречается он с этими людьми в глухих местах, тоже знали, а вот что это за люди такие, почему-то не ведали.

В-третьих, а как вообще приказчики могли бы узнать о самом наличии у хозяина неких тайных доверенных людей и его тайных встречах с ними? Тайные — они же на то и тайные, чтобы никто даже не догадывался. И если бы Аникину и вправду надо было скрыть от своих приказчиков такие дела, сделать это ему бы труда не составило. Нет, что-то тут было не так… И с этим «не так» я решил идти к Поморцеву.

Как я и ожидал, меня же Поморцев и припахал к повторному допросу приказчиков. Но мало того, что к такому я был готов, мне же и самому хотелось разобраться с появившимися вопросами! Разобраться, сразу признаюсь, не удалось, зато все стало даже интереснее…

Когда всех троих доставили в управу и допросили одновременно и порознь, выяснилось, что приказчики Ефимов и Артюхин сами ничего толком не знали, а о встречах хозяина неведомо с кем и черт знает где слышали от приказчика Воробьева, а потому и говорили одно и то же, повторяя его слова. Понятно, что Ефимов с Артюхиным уже вскорости отправились по домам, а Воробьеву пришлось пережить допрос отдельный и куда более тщательный. Допрашивали его мы с Поморцевым — Афанасий Петрович тоже заинтересовался, откуда приказчики знают о негласных хозяйских делах и почему их знания столь однобоки.

— Так, Воробьев, — сказал я, когда мне надоело слушать его будто заученный наизусть рассказ, — ты мне вот что скажи: тебе самому после убийства Венедикта Павловича лучше жить стало или как?

— Да как же лучше-то, ваше благородие?! — взвился Воробьев. — Хуже, куда как хуже! Я ж, пока новое место нашел, почитай, три месяца на хлебе да воде сидел, чтоб детишкам было что покушать! Да и платили мне Венедикт Павлович, Царствие ему Небесное, побольше, чем сейчас!

— Хорошим, значит, хозяином был Венедикт Павлович? — краем глаза я глянул на Поморцева. Похоже, Афанасий Петрович не понимал, куда я клоню, но слушал с интересом.

— Хорошим, ваше благородие, — с чувством ответил Воробьев и, осенив себя крестным занмением, добавил: — Упокой, Господи, его душу в Царствии Твоем!

— Так что же ты, Воробьев, не хочешь нам помочь сыскать убийцу твоего хозяина да покарать его по всей строгости?! — рявкнул я и, видя испуг приказчика, принялся его дожимать. — Услышал, говоришь, как хозяин по телефону встречу назначал?

— Точно так, ваше благородие, услышал, — да, врать и не краснеть торговые люди умеют, этого у них не отнимешь. Только вот уметь не краснеть — это одно, а уметь врать — уже несколько другое.

— И сколько ж ты раз такое слышал? — подвоха Воробьев не заметил и сокрушенно признался, что аж целых четыре раза.

— То есть хозяин говорит по телефону у себя в кабинете, ты стоишь под дверью и слушаешь, а тебя ни одна собака не спрашивает, что это ты, такой-сякой, у хозяйского кабинета отираешься? И так повторяется четыре раза? — ехидно поинтересовался я.

— Ну… не помню уже, — попытался увильнуть приказчик.

— Вот что, Воробьев, — попытку я ему не засчитал, — или ты сей же час все вспомнишь, или сядешь в холодную и там будешь вспоминать хоть до утра!

— Не надо в холодную, ваше благородие! — взмолился Воробьев. — Жена да детки изведутся, ежели домой не приду!

— Так все в твоих руках, — напомнил я. — Расскажешь, как оно на самом деле было — пойдешь домой к жене и деткам. Будешь опять врать — в холодную.

— А правда отпустите, ваше благородие? Не обманете?

— Ты, Воробьев, в своем ли уме?! Ты кем таким себя мнишь, чтобы я, боярич на государевой службе, тебя обманывал?! Или, может, оскорбить меня хочешь?! — я спрашивал тихим и спокойным голосом, но на приказчика это подействовало как надо.

— Да вы что, ваше благородие! Да в мыслях такого не было! По дури сказал, по дури по одной! А Венедикт Павлович мне сами велели так говорить! Вот вам крест истинный, сами велели! — на колени Воробьев не бухнулся, но вскочил с табуретки и трижды истово перекрестился.

— Сядь, Воробьев, — я добавил в голос строгости. — Сядь и давай уже рассказывай.

Рассказ свой сам Воробьев, должно быть, считал обстоятельным и подробным. На деле же мне приходилось постоянно задавать уточняющие вопросы, чтобы не давать приказчику углубляться в совсем уж бессмысленные подробности и уходить в сторону от того, что меня интересовало. Несколько раз меня поддержал и Поморцев, его вопросы были потолковее моих, что и понятно — опыт. Но как бы там ни было, интересные вещи рассказывал Воробьев, очень интересные…

Где-то за полгода до своей гибели Аникин провернул несколько сделок, казавшихся понимающим людям чрезмерно рискованными, но в итоге принесших ему изряднейшую прибыль. А к Воробьеву стал набиваться в друзья некий ушлый малый, назвавшийся Иваном Акимовым. Толком о нем Воробьев ничего не знал, но когда новый приятель начал интересоваться, откуда Аникину были известны кое-какие обстоятельства, связанные с этими сделками, и пообещал щедро оплатить ответы на свои вопросы, Воробьев сообразил, что лучше в такое не лезть, и доложился хозяину. Вот тогда Венедикт Павлович и велел приказчику впредь на подобные расспросы отвечать, что есть, мол, у хозяина особо доверенные люди, которые ему много чего интересного рассказывают про то, о чем партнеры обычно умалчивают. Людей тех никто не знает, встречается Аникин с ними тайно, а самому Воробьеву о том известно потому лишь, что он случайно подслушал хозяйские разговоры по телефону. Даже разрешил деньги брать с любопытных, чтобы выглядело все правдоподобно, но потом обязательно докладывать, кто и о чем его спрашивал. А еще велел «проговориться» о том же Ефимову да Артюхину.

— Доверяли мне Венедикт Павлович, потому как умный я и честный! — гордо заключил Воробьев. Ну да, ну да, этот же «умный» меньше часа назад клялся и божился, что по дури ляпнул про возможный обман с моей стороны. — Вот я и решил, что и мертвому хозяину послужу как живому, и все скажу в точности как Венедикт Павлович приказали…

[1] Кронштадт в нашем мире