Белый Орден или Новые приключения Ариэля

Глава II, в которой канцлер срочно вызывает Ариэля

Утром они с Иоландой завтракали как всегда — пустынными овощами, которые поразительно быстро вырастали буквально на голых камнях. И Ариэль, как всегда, не думал о вкусе еды, весь поглощённый созерцанием своей любимой, которая всё ещё не перестала от этого смущаться. Им предстоял очередной счастливый день, они в этом не сомневались. А между тем их последний счастливый день в пустыне закончился ещё вчера вечером.

Чуткий слух Ариэля уловил отдалённый стук копыт. Они уже много месяцев не видели ни одного живого человека, людям здесь просто нечего было делать, и скакать сюда никто не мог. Но скакал. Ариэль спокойно закончил завтрак и вышел на воздух. Всмотревшись в горизонт, он увидел небольшое облачко пыли. Судя по всё более отчётливому стуку копыт, всадник скакал очень быстро. Это явно был гонец. Так и оказалось. Увидев Ариэля, гонец не стал даже спешиваться, крикнув запыхавшимся голосом:

— Рыцарь Ариэль, вас срочно вызывает канцлер.

— Не магистр? — удивился Ариэль.

— Именно канцлер. Поторопитесь, рыцарь.

Больше не говоря ни слова, гонец сразу повернул назад, рыцарь так и не успел предложить ему хотя бы стакан воды. Значит, дело и правда было срочным. Ариэль зашёл в дом и как можно спокойнее сказал Иоланде:

— Мне надо срочно скакать в Бибрик. Собери что-нибудь на дорогу.

— Я с тобой.

— Это невозможно. Мне придётся скакать очень быстро.

— Дорогой Ариэль, — мило улыбнулась Иоланда, — пока тебя не было, я брала уроки верховой езды. Настоящей верховой езды. Я ведь готовилась стать женой рыцаря.

— Но твоя лошадка вряд ли выдержит темп моего коня.

— О моей лошадке ты, видимо, знаешь так же мало, как и обо мне.

— Дорогая, — как можно более нежно постарался улыбнуться Ариэль, — если ты начнёшь отставать, я просто брошу тебя посреди пустыни. Речь идёт о службе, и, если ты впрягаешься в мою лямку — снисхождения не будет.

— Если это будет угодно Господу, мессир, — с хитринкой улыбнулась Иоланда.

Они скакали верхом часов по 16 в сутки, не останавливаясь даже на обед. Вечером ставили шатёр, ужинали и засыпали, как убитые. Утром Ариэль поднимал жену, они завтракали, быстро собирали шатёр и опять — бесконечная скачка. Первые сутки Иоланда выдержала великолепно, к вечеру она была всего лишь уставшей, но держалась бодро. На вторые сутки Ариэль заметил, что его жена уже не просто устаёт, а понемногу выходит из строя. Но он ничего не сказал, решив дать ей тот самый опыт, которого она, конечно, не имела, хотя и считала себя опытной наездницей. На третьи сутки он увидел, что Иоланда страдает, едва держась в седле, хотя и выдерживает его темп. За весь день он ничего не сказал, но и сам начал страдать от её мучений. К вечеру он немного сбавил темп, хотя и не считал это правильным, но иначе не мог. Во время ужина он увидел, что Иоланда ест с большим трудом, но опять не сказал ни слова. Поутру, собрав шатёр, он увидел, как Иоланда, едва держась на ногах, бредёт к своей лошадке, и ему показалось, что его сердце сейчас лопнет от боли.

— Дорогая, ты и так уже совершила невозможное, больше не надо. Пустыня закончилась, дальше поезжай одна, не торопясь, крестьяне дадут тебе ночлег, отдыхай побольше. Слава Богу, мы не во внешнем мире, здесь тебя никто не обидит.

— Но я готова продолжить путь вместе с тобой, Ариэль, — заплетающимся языком выговорила Иоланда. Было понятно, что она к этому совершенно не готова.

— Ни у одного рыцаря царства нет такой прекрасной жены, как у меня, — с восхищением и нежностью проговорил Ариэль, — Ты действительно великолепная наездница, честное слово — не ожидал. Но теперь ты знаешь, что скакать три дня — это совсем не то же самое, что скакать три раза по одному дню. Ты приобрела очень ценный опыт, переходить на следующую ступень рановато.

Иоланда виновато опустила глаза, Ариэль обнял её с такой нежностью, какой раньше не испытывал, хотя ещё недавно ему казалось, что его чувство к Иоланде давно уже достигло апогея. Он тоже приобрел бесценный опыт, увидев, какой сильной может быть его хрупкая девочка.

— Поезжай тихонечко. Еду оставлю тебе. Когда доберёшься до своего дома, я, должно быть, уже переговорю с канцлером и буду ждать тебя там. Или поскачу навстречу тебе.

Иоланда молча кивнула и постаралась улыбнуться. Ариэль с лёгким сердцем вскочил в седло и вихрем устремился навстречу столице. Он понимал, что его пригласили не ради торжественной церемонии, а потому не счёл нужным менять пропылённую одежду и приводить себя в порядок с дороги, сразу же отправившись во дворец к канцлеру.

Старик выглядел очень плохо. Сумрачно глянув на рыцаря, он едва поднял руку, приглашая его сесть, и сам, шаркая ногами, с трудом дошёл до своего кресла.

— Не буду утомлять предисловиями ни тебя, ни себя, — проскрипел канцлер. — Сразу о главном. Пресвитер Иоанн покинул нас.

— Он умер? — словно громом поражённый, выпалил Ариэль.

— Не знаю. Вряд ли. Но он нас покинул. Пресвитер призвал к себе меня и нескольких слуг, велел нам выкопать могилу в форме креста в том дворике, где стояла его хижина. Мы, обливаясь слезами, выполнили его приказ. Тогда пресвитер лёг в могилу, раскинув руки, и уже со дна приказал нам вернуться поутру и закопать могилу. Мы провели ночь в тронном зале, никто не мог уснуть, мы не сказали друг другу ни слова. С первыми лучами солнца мы вернулись во дворик пресвитера и увидели, что его в могиле нет, ни живого, ни мёртвого. Мы закопали могилу, как он и приказал… Так что теперь у нас есть его могила, если кто-то будет интересоваться. Куда и как он исчез, в каком из миров он сейчас пребывает — неизвестно, да это и не важно. Имеет значение только одно — наше царство осталось без царя, а такое царство, как наше, не может иметь царём никого, кроме пресвитера Иоанна. Проще говоря — нашему царству пришёл конец.

— Может не стоит излишне драматизировать раньше времени?

— Как ты думаешь, с кем ты сейчас говоришь, Ариэль? — на лице канцлера появилось нечто среднее между улыбкой и гримасой боли.

— Я полагаю, с первым после пресвитера иерархом царства.

— Ты говоришь с самым древним в царстве человеком. Мне значительно больше пятисот лет, свой точный возраст я уже и сам не помню, в последние десятилетия перестал считать. Это царство создавалось на моих глазах, и теперь я, похоже, единственный человек, который знает, что оно из себя представляет. Ведь я ещё помню, как на этих землях существовал реальный мир.

— А разве наш мир не реальный?

— Нет. Царство пресвитера, конечно, не иллюзия и не мираж, но это искусственный мир. Царство — игрушка, которую Бог подарил капризному ребёнку — человечеству. Уж очень ребёнок ныл и канючил, уж очень ему хотелось эту игрушку. И не было никакой возможности объяснить людям, что игрушка эта — ненужная, бесполезная. Человечество продолжало канючить: «Почему Бог не уничтожит зло?». Самый идиотский вопрос на свете, но он стал камнем преткновения в отношениях между Богом и человеком. Ты никогда не замечал, что порою Бог наказывает людей исполнением желаний?

— Во внешнем мире меня пару раз посещала эта мысль.

— Вот-вот… Из наших подданных ни один не сможет понять такой постановки вопроса… Бог иногда как бы говорит человеку: «Ты этого хочешь? Ну хорошо, ты это получишь. Только потом не обижайся». И человек получает то, о чём не надо было просить, но ему очень хотелось, и в конечном итоге ему становится плохо. Конечно, со стороны Бога это не наказание в собственном смысле. Просто человек, одержимый каким-нибудь желанием, никогда не сможет понять, что его желание неразумно, и Бог разъясняет ему это на практике, исполняя делание. И чем неразумнее было желание, тем выше оказывается плата за такое «разъяснение». Опять же, не потому что Бог жесток, просто, уплатив меньшую цену, человек так ничего и не поймёт. И даже, заплатив за всё с полна, люди часто не понимают, что их страдания — прямое следствие исполнения их желаний.

Так вот на счёт нашего царства. Люди всегда хотели, чтобы существовала хотя бы одна страна, в которой нет зла, ну хотя бы где-нибудь за высокими горами, за глубокими морями. А это невозможно. В земных условиях не может быть страны, где нет зла. Но уж очень людям хотелось. И Бог сказал: «Пусть будет по-вашему». Бог послал сюда пресвитера Иоанна… Я, кстати, до сих пор не знаю, кем был наш пресвитер. Может быть, воплотившимся ангелом, а может быть, земным человеком, которого Бог изъял из времени и пространства, и послал сюда — на неведомую землю. Пресвитер всегда напоминал мне одного персонажа священной истории, но думать об этом нет смысла. Главное в том, что пресвитер был наделён от Бога способностью ограничивать действие земных законов — и физических, и психологических, и социальных, и духовных. Здесь климат, который в земных условиях невозможен, здесь человеческий организм функционирует так, как он функционировать не может, и самое главное — здесь отношения между людьми такие, каких никогда не может быть на земле.

— Но ведь хорошие же отношения.

— Неужели ты до сих пор ничего не понял? Если бы эти отношения были хорошие, то Бог весь мир и создал бы таким, как наше царство. Бог установил для земного бытия оптимальные наилучшие законы, и нарушение этих законов ни к чему хорошему привести не может. Ты думаешь, наши люди — добрые? Нет, они вообще никакие. Они кажутся добрыми только потому, что лишены возможности и способности совершать зло. Их души лишены реального удельного веса, они неблагонадёжны для Царства Небесного. Наши люди — это воплощение абсолютной бессмыслицы.

— После возвращения мне уже начало казаться нечто в этом роде.

— Поэтому я и разговариваю сейчас с тобой, а не с кем-либо другим. Ты многого ещё не понимаешь, Ариэль, но ты сейчас единственный человек в царстве, который способен уловить хотя бы общий смысл происходящего благодаря своему знакомству с внешним миром. Ты хотя бы в общих чертах представляешь себе, по каким законам живёт реальный мир. Теперь ты узнал, почему наш мир был таким, каким он был. И теперь тебе должно быть понятно, почему уход пресвитера означает конец нашего царства и почему вместо него нельзя просто так избрать нового царя царей.

— Да, я понял… Пресвитер сдерживал действие естественных законов бытия благодаря особым полномочиям, полученным от Бога. Второй такой фигуры не может быть. Если бы Богу было угодно продолжение существования нашего царства, Бог не отозвал бы пресвитера, который мог править ещё хоть тысячу лет. Значит, здесь всё будет, как во внешнем мире?

— Да.

— Что я должен делать в новых условиях?

— Представления не имею.

— Я полагал, что вы хотите возложить на меня некую задачу.

— Ариэль, скоро у нас всё будет, как у людей, а это значит, что вообще не известно, что будет. Какую задачу я могу на тебя возложить, если я вообще не знаю, какие задачи возникнут?

— Так что же вы хотите?

— Хочу, чтобы в царстве остался хоть один человек, который понимает смысл происходящего.

— Почему один? А вы?

— Ариэль, люди не живут по 500 лет. Ты что не видишь, что перед тобой покойник в отпуске? Уже вступили в действие естественные законы бытия. Я умираю от старости. Мне, может быть, и жить осталось всего несколько часов, тем более, что свою главную задачу я уже выполнил — предупредил тебя обо всём. Ещё, пожалуй, несколько советов. Никому не рассказывай о нашем разговоре. Не поймут. Объявят, что ты сошёл с ума, и тебе будет труднее.

— А магистр? Храбрый благородный рыцарь, прекрасный организатор.

— Не обольщайся. Магистр дальше других от реальности, а как он будет действовать в реальных условиях, боюсь даже предсказывать. Люди царства всё же разные, на некоторых ты безусловно сможешь опереться, но магистр что-то совсем пустоват, и я не знаю, чем эта пустота наполнится.

— Но в чём я должен буду на кого-то опираться?

— Я полагал, что в общем смысле задача тебе понятна — остаться с Богом, принять участие в строительстве нового мира на наших землях.

— Неужели судьба царства теперь ляжет на мои плечи?

— Не знаю. Но возможно. Конечно, ты к этому не готов, но другие готовы ещё куда хуже.

— Да во мне-то что такого особенного?

— Ты ещё помнишь, что ты подкидыш? Ты родился во внешнем мире. В нашем царстве ты всегда был немного инороден. Поэтому и во внешнем мире смог выжить. Бог даст, и сейчас выживешь. И другим поможешь.

— А Иоланда?

Ответа не последовало. Канцлер уже не дышал.

Ариэль внимательно посмотрел на канцлера и понял, что тот мёртв — окончательно и навсегда. Скорби он по этому поводу не испытывал. Канцлер прожил безумно долгую жизнь и умер, когда пришло время, аккуратно завершив все свои дела. У канцлера всё в порядке, а вот что теперь ему делать? Даже на улицу выходить страшно, неизвестно, какими стали люди, души которых теперь подчиняются общим законам бытия. А Иоланда? Канцлер не успел ответить на вопрос об Иоланде, и это не может быть случайным. Возможно, Бог не дал канцлеру возможности дать неточный ответ, который потом дезориентировал бы Ариэля, а может быть, просто никто тут не может давать никаких ответов, всё, что касается его жены, он должен понять лично. Она ведь тоже может измениться, их прекрасные отношения могут рухнуть за сутки.

Ариэль откинулся на высокую спинку кресла и закрыл глаза, совсем забыв о мёртвом канцлере. Его тянуло обратно во внешний мир, но он был там чужим, и остался бы чужим, проживи он там хоть сто лет. И в царстве пресвитера он всегда был не очень-то своим, и спасало его только то, что он не понимал и не чувствовал этого. Всё, что у него было — это Иоланда, а теперь он может и её потерять. Она по-прежнему будет рядом, но её уже не будет. И что же теперь, присматриваться к жене, внимательно наблюдая, не превращается ли она понемногу в совершенно чужого человека? Он понял, что не выдержит этого. Нет, не случайно всё-таки канцлер ничего не успел сказать об Иоланде. Тут он всё должен решить сам. И вдруг он вспомнил, что Иоланда сейчас с трудом, разбитая бешеной скачкой, пробирается на своей лошадке к столице. Он резко вскочил, стремительно вышел из зала, пролетев мимо слуг, которые в недоумении на него смотрели. На секунду задержавшись, он оглянулся и сказал: «Канцлер умер», после чего, даже не успев увидеть их реакции, устремился вон из дворца.

Он вновь так же бешено скакал, но теперь уже в обратном направлении, навстречу Иоланде. Дорога ту была одна, и они не могли разминуться, если только Иоланда не захочет съехать с дороги, чтобы полюбоваться цветами. «Сейчас не до цветов, дорогая» — подумал он молча, но с таким напряжением, как будто хотел послать ей сигнал. Когда он увидел на дороге жену, которая совсем тихо ехала ему навстречу, сердце его готово было выскочить из груди, чтобы устремиться к ней. Раньше, встречая в книгах подобные слова, он думал, что это лишь красивая фигура речи, а теперь понял, что это значит, когда сердце устремляется кому-то навстречу, только тело ему мешает. Впрочем, он не только не увеличил скорость, но и сбавил её, чтобы не напугать жену. Она посмотрела на него своими обычными прекрасными глазами, и для него сейчас было важно даже не то, что её глаза прекрасные, а то, что они — обычные.

— Давай-ка я возьму тебя на руки, дорогая, поедем вместе на моём коне.

— Ваше предложение оказалось очень кстати, мессир, — голос Иоланды был всё таким же чистым и немного ироничным. Это был её обычный голос. Ариэль немного успокоился, хотя и понимал, что это по большому счёту ничего не значит — прошло ещё слишком мало времени.

— На тебе лица нет, дорогой. Случилось что-то серьёзное?

— Да. Случилось. Но давай сначала доберёмся до дома.

Они ехали молча. Теперь, когда он держал её в своих объятиях, ему стало гораздо легче думать. Он вспомнил о главном, что сейчас имело значение, о том, как Иоланда восприняла его рассказ про внешний мир. Он видел, что иногда ей становилось по-настоящему страшно, иногда по её лицу пробегала едва заметная тень отвращения, порою она еле сдерживала смех, узнавая про какой-нибудь абсурд, но она всегда сохраняла очень глубокий интерес к его рассказу. И она поняла главное — настоящая любовь может проявить себя только там. Тот мир, который на первый взгляд кажется страшным, отвратительным и абсурдным, на самом деле существует для любви. Да, она очень хорошо это поняла, а это значит, что она, так же, как и он, по-настоящему никогда не принадлежала к царству пресвитера, иначе он не стал бы её избранником, иначе не почувствовал бы в ней самую родную и близкую душу на всём свете, во всех мирах. Значит их души соединились вне царства пресвитера, то есть никакие изменения в царстве не повлияют на их отношения. Их любовь уже существует в вечности, а значит сможет пройти через любой земной огонь, каким бы лютым он не был. И ему вовсе не надо настороженно присматриваться к жене, пытаясь уловить в ней проявления чего-то чуждого. Ариэлю сразу стало гораздо легче, он сделал такой вывод, который не нуждался в практической проверке, проблема исчезла.

Теперь и на второй вопрос он ответил себе без труда. Канцлер, конечно, был прав, когда запретил ему рассказывать о том, что ему стало известно, но на Иоланду это не может распространяться. Если бы он хотя бы на сотую долю секунды мог предположить, что она сочтёт его за безумца, так можно было бы сразу скакать к драконам и вызвать их на бой всех одновременно, потому что уже ничто не имело бы значения.

Они добрались до дома, он дал Иоланде возможность привести себя в порядок и отдохнуть, а потом рассказал ей то, что узнал от канцлера. Она приняла всё, как есть, без малейших сомнений и совершенно без паники. Вопрос о том, не разрушатся ли в новой реальности их отношения, у неё, похоже, даже не возник, и Ариэль понял, что сердце Иоланды мудрее, чем его. Она погрузилась в тихую задумчивость, что делало её особенно прекрасной, видимо, анализировала ситуацию, и он в очередной раз осознал, что его жена настоящее чудо. Как могут сочетаться в одном человеке прагматичный холодный рассудок и такая тонкая, проникновенная женственность? Нет на свете такой формулы, которая могла бы объединить эти два начала. Но на свете есть Иоланда.

— Значит, у нас теперь всё будет, как во внешнем мире? — задумчиво спросила она.

— Не совсем. У нас всё будет во сто раз хуже. Во внешнем мире люди привыкли противодействовать обступающему их со всех сторон злу, у них есть навыки такого противодействия. У нас — нет. Там множество ядов, но и противоядий такое же множество. У нас ядов будет столько же и ни одного противоядия. Конечно, и во внешнем мире не все умеют использовать противоядия, да не все и хотят, поэтому там столько торжествующего зла — гордыни, злобы, зависти. Но что же будет у нас, если мы вообще не имеем представления об этих ядах? Мы же на них набросимся, как дети на конфеты. Пройдёт, может быть, несколько поколений, пока наши люди научатся противостоять страстям, и учиться они будут на собственных ошибках, потому что больше не на чем. Последствия этих ошибок будут ужасны, зачастую погибельны. А долголетия в нашем мире больше нет, мы с тобой по пятьсот лет уже не проживём, да и по сто не проживём. Смерть замелькает, как в калейдоскопе.

— Мне очень трудно поверить, что души людей вдруг изменяться.

— Души не изменяться. Они проявятся. Они вдруг станут такими, какие они есть на самом деле. И в большом количестве случаев вдруг окажется, что они не особо привлекательны. Говорю так уверенно, потому что сам через это прошёл. Когда-то я считал себя добрым человеком и не сомневался в том, что моя верность Христу абсолютна. Всё изменилось за какой-то час, я превратился в безумное чудовище, душа которого полна всяческим богохульством. А ведь ни во что я не превратился, я всегда таким был — немощным человеком, имеющим слабую веру и склонность ко злу.

— Но ведь ты выжил, вернулся к Богу и укрепился в своей преданности к Нему.

— Это лишь благодаря тому, что по Божьей милости рядом со мной оказался Жан — рыцарь, закалённый в битвах со злом, и он привёл меня к богомудрому старцу, которому пришлось немало со мной повозиться. Я вполне мог погибнуть даже рядом со старцем и не смотря на его молитвы, но милость Божия ко мне безгранична.

— Вот видишь. А разве Бог не проявит милости к бедным подданным бывшего царства пресвитера?

— Проявит, конечно, проявит, — вздохнул Ариэль.

— И как Жан тогда оказался рядом с тобой, так теперь и ты окажешься с кем-то рядом.

— Во славу Божию… Только не думай, что всё это автоматически. Не поручусь, что все, кого я успею коснуться своим волшебным мизинцем, будут немедленно спасены. Первый человек, за судьбу которого стоило бы опасаться — это я сам. Мою душу можно считать мёртвой с того самого момента, когда я возомню, что она теперь закалена, как лучшая сталь. Мой опыт — это прежде всего опыт понимания собственной слабости и… потенциальной порочности. Единственная истина, которая мне открылась, это то, что я совершенно немощен перед лицом зла.

— А так же та истина, что Господь не оставляет Своей милостью Своих немощных слуг.

— Так, любимая, так.

— Как думаешь, что теперь будет?

— Для начала все передерутся. Может быть, будет война, или гражданская, или извне кто-нибудь нападёт. А, может быть, нас ждёт целая череда войн, из которых обломки царства за сто лет не выберутся. Боюсь, мы с тобой не успеем увидеть нового царства, построенного на новых основаниях.

— Неужели пресвитер, покидая нас, хотел всего этого?

— Он хотел, чтобы мы стали настоящими.

— И зачем тогда возникло наше царство?

— Затем, чтобы люди никогда больше этого не хотели.

Иоланда некоторое время молчала, похоже, далеко не всё из того, о чём говорил Ариэль, укладывалось в её сознании. Рыцарь, глядя на жену, думал о том, что его умная и чуткая девочка никогда не будет сыпать вопросами, как горохом, без цели и смысла. Она сначала переварит, всё, что сможет переварить, а о том, что переварить не сможет, уже будет спрашивать, и её вопросы будут касаться самой сути проблем. Что бы он сейчас делал без её вопросов? Они даже нужнее ему, чем ей его ответы.

— Что ты намерен делать прямо сейчас, Ариэль? — наконец спросила она.

— Даже не знаю. Сейчас нет смысла что-либо делать. В наш домик в пустыню уж точно незачем возвращаться.

— Мои ковры… — вздохнула Иоланда, словно иронизируя над собой.

— Нам надо остаться в столице… — начал, не торопясь, решать Ариэль. — Магистру сейчас нет смысла что-либо объяснять и невозможно предложить свои услуги, потому что он пока не поймёт, чем именно я смогу быть полезен. Я, пожалуй, попрошу отпуск… Лучше даже — бессрочный отпуск… И сам к магистру не пойду… Пошлю рапорт с гонцом. А тем временем мы немного осмотримся в происходящем.