Белый Орден или Новые приключения Ариэля

Глава XII, в которой Ариэль читает записки Эрлеберта

Вчера король Гипельрик сказал мне: «Ты знаешь, Эрлеберт, я, наверное, счастлив. На мою долю достались одни только радости царствования, а все тяготы, которые обычно связаны с троном, несёт на себе мой славный мажордом Пипин. Он могучий воин, великий правитель и отлично справляется с нашим королевством, а я принимаю все почести, которые подобают монарху: ношу корону, хожу в шелках, пью дорогое вино и ем нежнейшее мясо. Что ещё можно желать от жизни? Все короли мне, наверное, завидуют».

Я глянул на короля, который восседал на своём троне в расслабленной позе, на его расплывшееся безвольное лицо, коснулся взглядом его мутных бессмысленных глаз и… ничего ему не сказал. Сердце моё сжалось от боли и тоски. Во что превратился король из некогда славной династии Меровингов! Он гораздо ничтожнее самого ничтожного из своих подданных. Да что говорить о подданных, жизнь любой коровы на скотском дворе более осмысленна, чем жизнь этого короля, у любого откормленного хряка больше достоинства, чем у этого Меровинга! А ведь я когда-то любил короля, теперь же не испытываю, глядя на него, ничего, кроме стыда.

Если король по дружески обращается к своему рыцарю, ничего ему не ответить — неслыханная дерзость, какой я никогда раньше себе не позволял, но сейчас у меня просто не было сил выдавить из себя хоть слово. В ответ на мою дерзость король бегло, искоса на меня глянул, в его взгляде не было гнева, ни на какие сильные эмоции он уже не был способен, даже более того, я заметил в его взгляде испуг. Гильперик, очевидно, на секунду усомнился в своём счастье, если уж самый верный его рыцарь позволяет себе не отвечать ему. Он не напрасно боялся, я мог бы сейчас осыпать его самыми грубыми ругательствами, совершенно не опасаясь за последствия, но до этого я, конечно, никогда не дойду. Можно не уважать короля, но надо уважать трон, если же я поставлю королевскую власть ни во что, тогда и моё рыцарское достоинство превратиться в пустой звук. Рыцарь, плюющий на трон, становится ничтожен, а себя я пока ещё уважаю. Поэтому я со всем достоинством, на какое был способен, наконец проговорил: «Позвольте откланяться, ваше величество». Гильперик небрежно махнул рукой, очевидно, наказывая меня этой небрежностью за то, что я не захотел с ним поговорить, а заодно и получая удовольствие от того, что движение его руки ещё хоть кто-то готов понимать, как приказ.

Что случилось с Меровингами, наследниками короля Хлодвига, который по всем признакам должен был стать основателем великой династии? Когда-то личность Хлодвига занимала меня до чрезвычайности, я неутомимо рылся в хрониках, стараясь отыскать как можно больше сведений об этом короле. Мне очень хотелось найти подтверждение тому, что Хлодвиг был олицетворением всех мыслимых и немыслимых достоинств, но любовь к правде вынудила меня сделать вывод о том, что Хлодвиг был самым диким дикарём, какого только можно себе представить. Впрочем, он был дикарём выдающимся, более всего в нём поражала огромная, необузданная жизненная сила, невероятная энергия, которая и позволила ему возвыситься над другими вожаками франков. Он был не просто очень силён физически, хотя и это тоже, и без этого тогда было никак, но главной в нём была сила внутренняя, позволяющая одним только словом, произнесённым еле слышным шёпотом, приводить в движение огромные массы людей. Хлодвига окутывала чудесная аура власти, которую никак невозможно изобразить, если её нет. Её и наработать тоже невозможно. Никакими героическими трудами не создать себе ауру власти, с этим можно только родиться. Это особое благословение Божие. Так вот у Хлодвига этот особый, чрезвычайно редкий Божий дар наличествовал в такой степени, в какой это вообще редко случается. Этот человек был уникальным алмазом, очень крупным и чрезвычайно крепким, но грубым и вообще-то совершенно некрасивым. Красота таилась внутри него, но не проявляла себя никак, потому что алмазы создаёт Бог, а бриллианты из них делают люди. Хлодвигу предстояло самого себя обработать так, чтобы великая красота, заложенная в нём от рождения, вспыхнула всеми гранями и поразила весь мир.

И ему это удалось! Кажется, и до сих пор не все понимают, какой великий духовный подвиг совершил Хлодвиг, когда отверг арианство и принял православие, а ведь этот его выбор определил духовное развитие нашего мира на столетия, а, может быть, и на тысячелетия вперёд. Ведь это далеко не одно и тоже: Христос был всего лишь человеком, пусть и выдающимся, или Он был Сыном Божиим? Он был всего лишь одним из бесконечной череды пророков, или единственным и неповторимым Богочеловеком? Арианство, поклонявшееся всего лишь человеку Иисусу, неизбежно должно было выродиться в одну из бесчисленных сект, увлекая за собой в ничтожество все те народы, которые разделяли эту убогую веру. Православие, предлагавшее следовать за Сыном Божиим, выводило принявший его народ на большую дорогу истории, обещало подлинное, основанное на истине величие. Могут, конечно, сказать, что этот его выбор был вызван причинами политическими, но это очень примитивное понимание. Конечно, у Хлодвига кроме прочих были так же и политические мотивы, но невозможно последовать за Сыном Божиим без особого на то благословения свыше. Не Хлодвиг призвал Христа, а Христос призвал Хлодвига, а это значит, что сам Бог счёл Хлодвига достойным такого призвания. Конечно, монарх обязан думать о политике, но если он выбирает Истину, вся его политика одухотворяется, и внешнее благо народа становится неразрывным с внутренней пользой.

И вот произошло чудо, возвестившее франкам, что на них и на короле Хлодвиге отныне пребывает особое благословение Божие. Когда во время помазания Хлодвига на царство вдруг не обнаружилось мира, Сам Дух Святой спустился с небес в виде белой голубки, которая держала в клюве пузырёк со священным миром. Хлодвиг был помазан небесным миром! Отныне Христос был с франками, и франки были со Христом. Православие должно было смягчить дикие нравы франков, сообщив им высокие представления о смысле христианской жизни, о духовной природе власти. И Хлодвиг последовал по этому пути, постепенно превращаясь из дикого вождя в настоящего христианского монарха. Его преемники должны были идти по этому пути дальше, наследуя прежде всего духовные достижения родоначальника династии, развивая и воплощая в своём правлении христианские представления о природе власти. С того момента будущее Меровингов казалось блестящим.

Но последовавшие за Хлодвигом Меровинги быстро доказали, что нет такого благословения, которое нельзя отвергнуть. Они по-прежнему обладали огромной жизненной силой, проявляя бешенную энергию, которой, казалось, ничто не может противостоять. Хронисты не случайно называют Меровингов львиными королями, эти короли умели рвать врагов зубами на части, но прежде всего они рвали друг друга, полагая самым достойным занятием борьбу за власть. История династии Меровингов стала историей бесконечных братоубийственных войн. Каждый очередной король воевал до тех пор, пока не убивал всех своих братьев, которые обязательно восставали против его власти, и, только всех перебив, он восстанавливал единство королевства. Потом всё тоже самое повторялось между его сыновьями, и так век за веком.

Никто из Меровингов, похоже, не задумывался о том, что из-за безумного властолюбия народ франков уничтожает сам себя в междоусобицах, что возможность возложить на свою голову корону каждый раз бывает оплачена кровью и слезами подданных. Хлодвиг подарил своим потомкам прекрасную возможность стать настоящими христианами, но они не захотели ими стать, и христианские представления о власти были им совершенно чужды. Служить народу им и в голову не приходило, они были уверены, что народ должен служить им, что франки должны быть рады идти на смерть ради восшествия на трон очередного короля. Хотя, похоже, они вообще об этом не думали, а просто следовали быстро установившемуся порядку вещей.

Среди франков только представители династии Меровингов имели право носить длинные волосы, такова была традиция. А среди длинноволосых каждый считал необходимым идти по трупам к власти, это тоже была традиция. Интересно, они когда-нибудь задумывались над тем, а зачем им, собственно, власть? Очевидно, они полагали, что тут и думать не о чем: тот, у кого власть, может делать всё, что захочет, и получать всё, что захочет. Каждый длинноволосый, надевая корону, тут же принимался удовлетворять свои бесчисленные желания, Меровинги не знали страстям своим ни меры, ни удержу. Оставаясь невежественными дикарями, словно вовсе не знавшие света Христова, они не имели ни малейших представлений об умеренности и благоразумии, и когда люди мудрые призывали их обуздывать свои страсти, это не вызывало у длинноволосых королей ничего, кроме смеха.

И это неизбежно закончилось тем, чем должно было закончиться — Меровинги впали в ничтожество, полностью утратив свою жизненную силу. Тех, кого когда-то называли львиными королями, теперь стали называть ленивыми королями. Они и раньше не видели во власти ничего, кроме источника бесконечных удовольствий, но когда-то они имели силу за это сражаться, и вот обнаружился способ получать все удовольствия власти, не сражаясь за них, то есть сила им была уже не нужна. Этим способом стали мажордомы, управляющие от имели короля и постепенно прибравшие власть к рукам. Сначала мажордомы были только слугами, творившими королевскую волю, но со временем они стали хозяевами королей. Если король не хочет править, поручая это мажордому, постепенно вся власть оказывается в руках у последнего, а король вдруг неожиданно обнаруживает, что он уже никому не хозяин, и мажордому он по большому счёту ничего не может приказать, во всяком случае, если мажордом отказывается выполнять приказ, то принудить его к этому у короля нет никакой возможности. Король мог теперь подтверждать свою власть только наличием у него длинных волос, а толку-то от этих волос.

Сначала мажордомы вполне сознательно развращали королей, доставляли лучшие вина и самую изысканную еду, потакали их самым низменным страстям и буквально топили их в море развлечений, только бы их величества поменьше интересовались делами государства. Потом, когда мажордомы окончательно захватили власть, у них исчезла необходимость развлекать королей, ни для кого больше не имевших никакого значения. И вот мы получили то, что имели. Содержание короля Гильперика, которое определял мажордом Пипин, становилось всё более скудным, прислуги при его убогом дворе становилось всё меньше, лично королю теперь принадлежало лишь одно крохотное поместье, больше он ни над чем не имел никакой власти.

Надо отдать должное узурпаторам мажордомам, с управлением государством они справлялись весьма неплохо, их власть строилась не только на грубой силе, но и на том авторитете, который они вполне заслужили. Прежний мажордом, Карл Мартелл, прославился деяним воистину великим. В страшной битве он разгромил сарацин, которые, захватив Испанию, вторглись через Пиренеи на земли франков. Опасность тогда угрожала всему христианскому миру, если бы не великая победа Мартелла, мы сейчас уже жили бы на территории халифата, а наши храмы были бы обращены в мечети. Конечно, после победы авторитет мажордома Карла вырос до небес, а о короле с тех пор никто не вспоминал. И тут произошло удивительное — мажордом передал свою власть по наследству, словно он уже был монархом. Следующим мажордомом стал сын Карла Пипин, получивший прозвание Короткий. Это уничижительное прозвище так же мало вредило Пипину, как мало пользы приносили Гильперику его длинные волосы. Пипин пошёл в отца и с государством управлялся умело. Слово нового мажордома быстро стало законом, а на короля окончательно перестали обращать внимание. Для меня это стало трагедией.

Надо ещё объяснить, с чего это я, простой воин, которому положено быть тупым и безграмотным, так много знаю о тонких государственных материях. Это началось, когда я был ещё юным пажом. Мой наставник однажды наказал меня за проказы самым страшным наказанием, которое только существовало в его воображении: «Отправишься в монастырь и будешь там целый месяц в библиотеке сдувать пыль с пергаментов, будешь делать всё, что прикажет отец-библиотекарь». Он мог бы отправить меня чистить овощи на кухню, но прегрешения мои были столь велики, что, по мнению наставника, я заслужил наказание куда более суровое, а возня с пергаментами представлялась ему земным адом.

Но произошло нечто совершенно неожиданное, в том числе и для меня самого. Едва только переступив порог библиотеки и вдохнув ни с чем не сравнимый запах книг, я был навсегда покорён любовью к знаниям. Как зачарованный, бродил я вдоль полок, прикасаясь к пергаментам с неким мистическим страхом, как будто это были сокровища древних царей, да ведь так оно и было на самом деле. Читать я умел, этому меня выучил наш духовник, который, впрочем, мог предложить мне только одну книгу — Псалтырь. По Псалтыри я выучился читать и вскоре зачитал её до дыр. Она показалась мне невероятно интересной, псалмы рассказывали мне о судьбе царя Давида, о его восторгах и скорбях, о Боге и о том, какой должна быть настоящая вера в Бога. Псалтырь я знал уже почти наизусть, но других книг никогда в глаза не видел, а тут такие сокровища. Я так увлёкся их рассматриванием, что даже не заметил отца библиотекаря и не поздоровался с ним. А он тем временем рассматривал меня так же, как я рассматривал книги. Мальчишка, которого восхищают пергаменты, был для него зрелищем неожиданным, поразительным и по-своему тоже восхитительным. Он давно привык, что книги никому, кроме него, не интересны, и вдруг — на тебе. Я наконец заметил его и вместо приветствия выпалил: «А можно мне что-нибудь почитать?». «Можно», — просто ответил он.

Первым, на что я наткнулся и прочитал, было плутархово жизнеописание Александра Македонского. Потом я откопал все книги Плутарха, какие только были в библиотеке, и проглотил их залпом. Мне приносили какую-то еду, объяснили, где я буду спать, но, кажется, только через три дня я наконец сказал библиотекарю, что меня послали сюда в наказание, впрочем, он, конечно, уже знал это. Библиотекарь, добродушно улыбаясь, сказал, что наказание не должно превращаться в непрерывную радость и попросил меня разобраться с некоторыми книгами, расположив их по разделам, но и это оказалось для меня радостью. Вскоре моими трудами вся античная литература была отобрана и аккуратно расставлена на полках в особом отделе, при этом читать я не переставал, вскоре добравшись и до Тита Ливия, и да Тацита, и даже до Платона с Аристотелем, но последние двое мне не понравились, очень было мудрёно и вообще не понятно о чём.

Через месяц я попросил отца библиотекаря сказать моему наставнику, что исправление моё продвигается с большим трудом, что пороки слишком глубоко во мне укоренились, и наказание необходимо продлить ещё на пару месяцев. Тот с улыбкой согласился, и я остался библиотеке, помогая её систематизировать и запоем читая исторические сочинения. Потом про меня, кажется, вообще забыли. Я не принадлежал к аристократии франков, был рано осиротевшим сыном воина средней руки, и до меня мало кому было дело. Отец библиотекарь как-то всё уладил, и я провёл среди книг целый год. Все, должно быть, решили, что я собираюсь стать монахом, против чего некому было возражать.

Но я в монахи не собирался. С большим уважением относясь к монашеству, я всё же полагал, что это не мой путь. Прочитав о древних царях и императорах буквально всё, что только можно было тогда прочитать, я мечтал стать приближённым и даже другом великого монарха. Сам я не метил на трон даже в самых смелых своих мечтах, понимая, что для этого необходимо особое Божие призвание, а у меня его нет, но я так хотел стоять рядом с троном! Не из тщеславия, не для того, чтобы все смотрели на меня с восхищением, и не ради стяжания благ, которыми монарх может осыпать своих приближённых. Нет, я хотел быть причастным к истории, к великим деяниям, к мистике власти. Я уже был носителем таких знаний, какие в наше время мало кто имеет, а среди воинов, так и определённо никто, и я хотел стать советником монарха, хотел вместе с ним ворочать судьбами мира, всюду устанавливая наилучший и справедливейший порядок.

Когда я вновь появился при дворе и сказал, что хочу стать рыцарем короля, надо мной рассмеялись. Служить королю уже считалось почти позорным, это не открывало для рыцаря никаких перспектив. Все воины рвались в свиту мажордома Пипина — подлинного подателя благ. Если бы я захотел стать приближённым Пипина, меня бы поняли, но отказали, потому что рядом с мажордомом и без меня толкалось слишком много народа. А вот когда я захотел стать приближённым короля, это не вызвало ничего, кроме смеха, но моё желание тут же исполнили, потому что рядом с троном Гильперика толкучки не было.

Гильперик встретил меня с благосклонностью несколько настороженной. Он ничего не мог мне дать и не вполне понимал, что я от него хочу. А я хотел разбудить короля, хотя ему об этом, конечно, не говорил. Мы с Гильпериком ездили на охоту, играли в шахматы, тренировались на мечах, посещали богослужения. Из рыцарей рядом с ним тогда уже остался только я, так что нашему времяпрепровождению никто не мешал. Со временем его настороженность прошла. И я постепенно полюбил Гильперика. Мне очень хотелось увидеть его душу, и я наконец почувствовал, что где-то в глубине души это настоящий Меровинг. Львиное начало дремало в нём, никак себя не проявляя, но оно в нём было, я видел это. Внешне Гильперик, ещё довольно молодой, выглядел вечно расслабленным, вялым и апатичным, и всё-таки сила в нём была, просто он не видел смысла её употреблять. И аура власти всё-таки окутывала его, я чувствовал это и в осанке, и в жесте, и в некоторых порою как бы невзначай брошенных словах, которые дышали такой благородной простотой, какая может быть свойственна только монарху. Не просто правителю, а именно монарху милостью Божией.

Пипина я не любил. Конечно, это был сильный человек, и он умел проявлять свою силу, как всегда делая это на удивление к месту. Но в нём чувствовалась какая-то суетливость, пронырливость, хитрость, которые должны быть более свойственны базарному плуту, а не правителю. В нём совершенно не было величавого королевского спокойствия, он и в малой степени не обладал тем благородством, по которому можно безошибочно узнать прирождённого монарха. Правил он умело, но кажется и его самого не покидало ощущение, что власть им похищена, узурпирована, что он владеет властью незаконно. Он правил, но не царствовал, и к царствованию был совершенно не способен. Если бы он только правил именем короля, а король царствовал бы милостью Божией, всё было бы просто замечательно. Но у нас не царствовал никто, а Пипин управлял своим собственным именем, и в будущем это грозило нам большими бедами, потому что власть в нашем королевстве перестала быть богоданной, власть утратила свою мистическую суть, превратившись в заурядное администрирование. Королевство утратило связь с Небом, и это было трагично, но я не видел вокруг себя людей, которые считали бы это проблемой. Никто не хотел понимать, что царствовать и править — это не совсем одно и тоже, и меньше всех это понимал Гильперик.

Мои надежды на то, чтобы разбудить короля постепенно провалились, ничто не могло вывести его из сладкой дрёмы, которая становилась всё менее сладкой, но дремать-то ему никто не запрещал, и этим король дорожил больше всего.

Однажды я рассказал ему об Александре Македонском, обратив особое внимание на то, как Александр отказался пить воду в пустыне и вылил её на землю со словами: «На всех здесь не хватит, а один я пить не буду». Я надеялся, что Гильперика впечатлит самоотверженное благородство македонца, но король, немного подумав, сказал:

— Должно быть, царь Александр был очень глупым человеком. Подданные раздобыли для него воды, они именно так и должны были поступить, ведь их долг — заботиться о своём государе. Царю должно доставаться всё самое лучшее, он и посреди пустыни не должен мучиться от жажды. А он вылил воду на землю, хотя очень хотел пить. Разве это не глупый поступок?

— Но царь таким образом проявил благородство. Он дал понять своим подданным: если они страдают, то и он готов страдать вместе с ними.

— Это очень странное благородство. В чем состоит благо рождения, если оно не возвышает государя над подданными, не даёт ему преимуществ?

— Но государь должен возвышаться над подданными красотой своей души, а не тем, что он ест и пьёт больше них.

— Душа государя в любом случае прекраснее души простолюдина, что об этом говорить. Но и есть, и пить, и одеваться он должен лучше всех, ведь он — первый.

— По-вашему, государь может вкушать изысканные деликатесы, когда его подданные голодают?

— Разумеется. А иначе зачем нужен трон?

— Может быть, для того, чтобы сделать своих подданных счастливыми?

— Ах, Эрлеберт, — рассмеялся король, — как ты наивен. Это их задача сделать меня счастливым, а иначе зачем они нужны? Если во всём королевстве останется одна единственная курица, её должны принести королю, на то он и король.

У нас было много таких разговоров. Когда я приводил примеры самоотверженности монархов, которые были готовы пожертвовать всем ради блага народа, он называл это полной глупостью, а примеры безудержного эгоизма правителей, губивших страну ради собственного удовольствия, напротив, встречали у него поддержку, он считал, что именно так и должно быть. Я понял, что говорить с ним о долге государя бесполезно.

Пытался я намекать ему на то, что Пипин по сути лишил его власти, и что надо бы это исправить, но он и этого никак не понимал. Гильперик считал, что передал Пипину бразды правления, а Пипин за это обеспечил его всеми благами, и что только так и может быть.

— На самом деле всё именно так, как ты считаешь правильным, Эрлеберт, — однажды сказал мне король. — Пипин правит, а я — царствую.

— Но вы не царствуете, ваше величество, потому что Пипин правит не от вашего имени, а от своего собственного.

— Ну это всё пустые слова из глупых книжек.

— Это жизнь, государь. Если Пипин, к примеру, решил объявить войну, вы можете сказать ему, что запрещаете воевать и объявляете мир? Ведь он вас и слушать не станет.

— Да зачем же мне лезть в вопросы войны и мира? Это его печаль, пусть как хочет разбирается.

— Ну хорошо, приведу пример поближе. Пипин — ваш слуга. Значит, вы должны назначать ему жалование. Но разве от вас зависит, сколько он будет получать за службу? Он сам берёт из казны, сколько захочет. А вот он назначает вам содержание так, как будто вы его слуга — сколько захочет, столько и даст. Не пора ли изменить это положение?

— Я отношусь к тебе, как к другу, Эрлеберт. А ты вместо благодарности только и делаешь, что портишь мне настроение.

— Простите, ваше величество. Я исправлюсь.

И я исправился. Никогда больше я не говорил с Гильпериком о том, что он должен стать настоящим королём. Душевная расслабленность дошла в нём до таких пределов, что ни на какое усилие воли он был уже не способен. Конечно, Гильперик и сам сознавал ненормальность своего положения. Он понимал, что всё идёт не так, уже хотя бы потому, что вино за нашим столом становилось всё худшего качества, а расходы на содержание двора постоянно урезались. Он и правда ничего не мог с этим поделать. Ему и в голову не приходило, что он имеет право в любой момент своим указом освободить Пипина от должности мажордома. Право-то он имел, а возможность? Ведь он не знал никого из государственных мужей и не имел на кого опереться. Если бы Гильперик попытался приказывать, это не вызвало бы у Пипина ничего, кроме смеха.

Мой замысел по укреплению королевской власти полностью провалился, и я не мог больше уважать Гильперика, но я по-прежнему его любил и только поэтому оставался рядом с ним, хотя в этом больше не было смысла. Тень надежды на некоторые изменения промелькнула у меня, когда Гильперик женился. Королевой стала дочь одного из франкских аристократов. Это была необычная девушка. Я сразу увидел в её глазах глубину, и хотя говорила она очень мало, мне показалось, что Фредегонда видит людей насквозь и прекрасно всё понимает.

Сначала я думал как-то повлиять на короля через королеву, пытался заговорить с ней о том, что Гильперик должен вернуть себе власть. Она внимательно слушала, глядя на меня своими бездонными глазами, а потом говорила что-нибудь вроде: «Ты хороший человек, Эрлеберт, ты очень хороший человек». И при этом как-то обречённо улыбалась. Впрочем, отчаяния ни в её голосе, ни в её взгляде совершенно не было, за обречённостью её улыбки я чувствовал словно бы понимание невозможности что-либо исправить на земле. Должно быть, она видела во мне прекраснодушного мечтателя, который из самых лучших побуждений пытается отвлекать её от разговоров с ангелами. Я так и не понял Фредегонду, она не допустила меня до своей души. А через год королева умерла, рожая сына, крепкого малыша.

Гильперик, узнав о смерти королевы, задумчиво сказал: «Для меня это большое горе». Он сказал это с достоинством воистину королевским, его голос прозвучал очень спокойно, но тоже обречённо. Он выглядел, как человек, которому за неделю до казни отрубили руку — очень больно, но по большому счёту уже не важно. С тех пор король совершенно замкнулся, мы почти перестали с ним разговаривать. Мне не дано было понять, что происходит в его душе, да не очень-то я и пытался. Судьба Гипельрика окончательно стала его личной судьбой, не имеющей ни малейшего отношения к судьбе королевства, а потому никому больше не интересная, включая его самого, и меня тоже. Я говорил, что любил Гипельрика, но, может быть, я любил не его, а только свою мечту? Не знаю. Теперь он подолгу молился в своей комнате. Охотиться перестал, в шахматы не играл, за меч не брался. Моей единственной обязанностью было теперь сопровождать его на богослужение.

Новорождённого мы сразу отправили в наше крохотное поместье, отдав на воспитание кормилице-крестьянке, которая сама недавно родила. Про этого мальчика все забыли, оставалась лишь забота выплачивать содержание его кормилице, но и это была моя личная проблема, никого больше не волновавшая. А я и сам к тому времени почти перестал получать жалование придворного рыцаря. Иногда мне бросали несколько монет, как кость собаке, трудно было угадать, когда казначей в следующий раз расщедриться, если это вообще произойдёт. Моя одежда была вся в заплатах, купить новую было совершенно не на что. Я начал искать выход из положения и нашёл его.

Мы договорили с моим старым знакомым, библиотекарем, что я буду переписывать книги, которые иногда заказывают в монастыре. Те, кто читает эти записки, уже знают, что у меня красивый почерк. За переписку книг платили очень хорошо, в моём кошельке запело серебро, так что я без проблем и регулярно отсылал содержание кормилице.

Где-то через год я собрался навестить маленького принца. Король, узнав об этом, сказал: «Передай сыну моё отцовское благословение». Он сказал это ровным, спокойным, почти бесстрастным голосом, как будто сын его совершенно не интересовал, но я понял, что это не так. Передо мной словно бы на секунду распахнулась дверца королевской души, и я почувствовал её щемящую бесприютность. Он очень хотел любить сына, но не мог себе это позволить, хотя сердце его, полагаю, постоянно беседовало с малышом. Он никогда не захочет видеть сына, потому что ничего не может ему дать. Он не захочет разговаривать с сыном, потому что, если говорить серьёзно, то окажется, что сказать-то и нечего. Он не хотел, чтобы сын увидел ничтожного отца, не хотел завещать ему своё ничтожество. И это отцовское благословение, прозвучавшее так формально и равнодушно, на самом деле было криком разорванного сердца, а потому вовсе не было пустым звуком. Это благословение могло изменить судьбу малыша, могло поставить на службу ребёнку легион ангелов. Я всё понял. Гильперик очень изменился. Теперь это был чрезвычайно осмысленный человек, в котором происходила серьёзная внутренняя работа, но он уже ничего об этом не скажет, полагая необходимым лишь одно — укреплять свою связь с Богом.

Когда я переступил порог убогой крестьянской хижины, то сразу же увидел перед собой розовощёкого малыша, уплетавшего кашу. Малыш тут же забыл про кашу и посмотрел на меня очень внимательно, изучающе, не переставая при этом улыбаться. Улыбка его была столь чистой и незамутнённой, что я смотрел на него, как на Божье чудо. Никогда я не видел таких удивительных детей, хотя, если честно, я вообще никогда детей не рассматривал. А малыш, видимо, достаточно меня изучив, вдруг очень просто сказал: «Пойдём гулять?». Ему был всего год от роду, он ещё не должен был говорить, тем более так осмысленно. Я смог лишь растерянно выдохнуть: «Пойдём».

Малыш взял меня за руку, вывел из хижины и, довольно твёрдо держась на ногах, повёл меня в лес, который был сразу за хижиной. Пытаясь справиться с растерянностью, я сказал первое, что пришло в голову:

— Меня зовут Эрлеберт. А тебя как зовут?

— Не знаю. Матушка называет меня просто «малыш». У меня нет имени.

— А мне кажется, тебя зовут… Ариэль, — сказал я неожиданно для самого себя. — Хочешь быть Ариэлем?

— Ариэль, — задумчиво произнёс малыш. Видимо, звучание этого имени ему понравилось, и он заключил: — Хорошо, я буду Ариэлем.

Я знал, что ребёнок крещён с именем Дагоберт. И сразу понял, почему кормилица не называла его по имени. Дагоберт — одно из династических имён Меровингов. Называть его так, всё равно, что называть его принцем, а мы считали за благо скрывать происхождение малыша. Положение его отца было слишком неустойчивым, и внимание мажордома к маленькому принцу могло оказаться не самым доброжелательным. Пипин, кажется, не обратил внимания на то, что у Гильперика родился наследник, потому что он вообще не обращал внимания ни на что, связанное с королём. Но в какой-то момент Пипин может вспомнить о принце и приказать убить его просто на всякий случай, для него это было не труднее, чем пнуть собаку. Так что я не мог называть мальчика Дагобертом, доверять малышу тайну его рождения было ещё явно преждевременно. Но ведь как-то его всё-таки надо было называть и… я сам не знаю, почему назвал его Ариэлем. Это было просто красивое имя, которое запомнилось мне из какой-то древней рукописи, я даже не помнил, кто носил это имя. Но слово было произнесено, и теперь оно стало вторым именем мальчика, тем более, что он его принял. Позднее я закопался в древние книги, пытаясь выяснить, как переводится имя Ариэль, и нигде не мог его найти. Потом догадался, что имя звучит, как еврейское, и в христианских рукописях его вряд ли удастся обнаружить. Тогда я залез в еврейские книги и узнал, что имя «Ариэль» переводится, как «лев Божий». Меня словно молнией ударило. Когда-то Меровингов называли львиными королями, и я, сам того не подозревая, нарёк наследника дома Меровингов львом Божиим. Воистину, в этой жизни нет ничего случайного. И тогда получается, что сам Бог благословил маленького принца стать в будущем львиным королём.

Впрочем, я узнал об этом позднее, а в первую нашу встречу Ариэль привёл меня в лес и предложил бросаться шишками. Я удивился, насколько меткими были его броски, он всегда в меня попадал, ну а я, конечно, промахивался, чтобы не обижать малыша. Ариэль был в восторге. Когда мы возвращались домой, я сказал ему:

— Вот подрастёшь немного, и я буду учить тебя сражаться на мечах.

— Я уже подрос. Учи меня, — очень спокойно и серьёзно сказал Ариэль.

— Я посмотрел на него с удивлением, и это был, кажется, последний раз, когда я чему-либо удивлялся, общаясь с Ариэлем. С ним не имело смысла удивляться ничему, потому что он был чудом, я сразу это понял и принял. А тогда я просто сказал ему:

— Договорились. Когда я приду в следующий раз, принесу деревянные мечи. Мужчины учатся сначала на деревянных мечах.

В следующий раз я пришёл к нему с мечами, которые старательно вырезал из дубовых палок кинжалом. Ариэль взял в руки своё первое оружие, и его губы скривила улыбка воина. Мне уже трудно было поверить, что ему всего второй год от роду. Он набросился на меня, засыпая градом ударов, с такой боевой яростью, что мне и правда трудно было отразить каждый удар. Я пару раз позволил себя «убить», и счастью Ариэля не было предела. «Ах ты мой львёнок», — сказал я, встав на корточки и обняв раскрасневшегося, запыхавшегося ребёнка. Сердце моё окатила тёплая волна, это чувство я испытал, наверное, впервые в жизни. Передо мной была моя мечта, настоящий Меровинг, человек львиной солнечной природы, только пока ещё очень маленький. Но мажордом никогда не позволит этому мальчику наследовать трон. Никогда. Я прекрасно это понимал, и сердце моё сжалось от боли.

— Почему ты назвал меня львёнком? — спросил Ариэль.

— Потому что в тебе живёт ярость льва. Это очень важно для настоящего воина. Но не забывай, что имя Ариэль означает не обычного льва, а Божьего. Это значит, что ты не должен бить всех подряд, ты должен служить своим мечом Богу. Потом объясню, что это значит. К тому же, тебе надо учиться контролировать свою ярость. Каждый удар должен быть продуманным.

— Научи меня продумывать каждый удар.

— Обязательно научу, мой львёнок.

С тех пор мы встречались с Ариэлем каждую неделю. Сразу уходили в лес и проводили вместе полдня. Его успехи в фехтовании были поразительны. Он прекрасно владел своим телом, обладал уникальной реакцией, схватывал на лету все приёмы, которые я ему показывал, и потом охотно применял, причём весьма творчески, с выдумкой. Я понял, что ещё несколько лет, и мне будет нечему его учить. Но мы занимались с ним не только фехтованием. Я начал рассказывать ему истории о царях и полководцах древности — Александре, Цезаре, Ганнибале, и отдельно о Хлодвиге, его предке. Сначала я рассказывал, думая, что он многого не поймёт, надеясь, что он хоть что-нибудь запомнит. Он слушал с редким вниманием, никогда не перебивал, лишь изредка задавая уточняющие вопросы, и по этим вопросам я стал замечать, что он не только полностью воспринимает содержание сюжета, но и понимает его смысл. Однажды я спросил у него:

— Кто из царей тебе больше всех нравится?

— Хлодвиг, — не раздумывая ответил Ариэль.

— По-твоему, Хлодвиг превосходит Александра и Цезаря?

— Он понятнее. Я могу себе представить Хлодвига в нашем лесу, а тех царей не могу представить.

— А может быть, он превосходит тех царей какими-нибудь качествами?

— Хлодвиг служил Христу. Это очень важно.

Конечно, это были мои слова, которые Ариэль лишь повторил, но он запомнил именно эти слова и повторил их вполне осмысленно, как своё личное убеждение. Тогда я стал пересказывать ему священную историю, начав от Адама и закончив апостолами. Как искренне он радовался, когда кто-нибудь из библейских персонажей сохранял верность Богу, как горько сокрушался, когда кто-нибудь отступал от Бога! Да, Ариэль был не просто львом, а воистину Божьим львом. Но ведь на самом-то деле он был всего лишь львёнком, крохотным и беззащитным в этом огромном и жестоком мире, о котором не имел пока никакого представления. Весь его мир состоял из убогой хижины и леса рядом с ней. Что ждёт его там, посреди бескрайнего зла? Я старался об этом не думать, потому что это было бесполезно.

— Эрлеберт, ты мой отец? — однажды спросил Ариэль.

— Нет, львёнок, твой отец — другой человек. Он любит тебя, но не может к тебе прийти.

— Тогда я сам приду к нему.

— Это невозможно. Не спрашивай почему, не смогу объяснить. В этой жизни случаются преграды, преодолеть которые невозможно. Такова Божья воля, её надо принять.

— Хорошо, я приму Божью волю. Но кто же тогда ты?

— Твой друг. Если позволишь — твой наставник.

— Я позволяю тебе быть моим наставником, — с царственным спокойствием сказал Ариэль, и я почувствовал, что передо мной прирождённый повелитель.

Время шло, Ариэлю исполнилось два года, Гильперик по-прежнему пребывал в летаргии, а Пипин становился всё сильнее. Мажордом давно уже отличался от короля лишь отсутствием короны, и отсутствие у него короны казалось Пипину всё более странным. Но мажордом осознавал, что, отняв у Гильперика всё, вот эту-то изящную золотую безделушку он не может просто так сорвать с головы короля, потому что ничего не имевший Гильперик, всё же продолжал оставаться помазанником Божиим. Гильперика можно было раздавить мизинцем, но отнять у него Божие благословение на власть было затруднительно.

Пипин нашёл выход. Он решил узнать, не согласится ли римский папа сделать его королём, совершив над ним миропомазание, так чтобы это было с Божьего благословения? Мажордом послал в Рим письмо к первосвятителю с вопросом, в котором уже содержался ответ: «Кого должно называть королём: того, кто носит корону, или того, кто управляет государством?». Папский ответ был вполне предсказуем и однозначен: «Королём должно называть того, кто правит государством». Пипин сразу решил, что теперь Бог у него в кармане.

Позднее говорили, что Пипин сверг Гильперика, но это слишком сильно сказано. Свергать короля не пришлось. Гильперик восседал на троне с короной на голове. В зал без шума вошёл Пипин, сопровождаемый десятком рыцарей, которые имели значение лишь как свидетели, подкреплять свои слова вооружённой силой Пипин не имел необходимости.

— Ты больше не король, — спокойно, но очень грубо сказал Пипин. — Королём буду я. Ты отправишься в монастырь.

Гильперик восседал на троне не расслабленно, как обычно, а с прямой спиной, его осанка была царственной, как и весь его облик, лицо отражало неотмирную торжественность. Услышав грубое обращение Пипина, он спокойно встал, замер, как самая убедительная статуя короля, и царственно прошептал:

— Делайте, что хотите.

К Гильперику подскочили рыцари Пипина, сорвав с его головы корону и грубо обрезав его длинные меровинговские волосы кинжалами. Гильперик не шелохнулся, а я, стоявший у трона в этот момент, чувствовал, что именно он настоящий король, монарх милостью Божией, а Пипин, с хамской ухмылочкой смотревший на унижение Гильперика, никогда королём не станет, хоть его будут помазывать священным миром каждый день, хоть вся вселенная будет именовать его величайшим из королей. Происходившее казалось в высшей степени логичным и диктовалось элементарным здравым смыслом, но всё-таки это была узурпация священного права на власть. Права, конечно, уже утраченного Меровингами, но неизвестно ещё, приобретённого ли Каролингами, как их уже начали называть в честь Карла Мартелла. Для меня, во всяком случае, Гильперик навсегда останется королём, а Пипин навсегда останется узурпатором. Не потому что я любил Гильперика, а потому что я чувствовал в приходе Пипина к власти духовное беззаконие. Можно сказать, что нет вины Пипина в том, что Меровинги буквально сгнили на троне, что у него не было другого выхода, кроме как объявить о новой династии, но разве Пипин искал этот выход, разве нуждался в нём? У него просто слюни потекли от перспективы стать королём. А ведь выход-то на самом деле был, это принц Дагоберт, мой Ариэль, который мог восстановить династию Меровингов во всём её блеске. Но маленький принц никому тут не был нужен. Пипин думал не о том, как с честью служить династии, не о том, как восстановить её блеск, а о том, как вовремя и без риска её уничтожить. И эта суетливость Пипина, его вертлявость и дёрганность хорошо показывали, что нет в нём короля милостью Божией. Но ему была совершенно безразлична разница между папским благословением и Божией благодатью.

Когда Гильперика уводили под руки, он бросил на меня прощальный взгляд, и в этом взгляде было столько подлинного королевского величия, столько тёплой человеческой благодарности, столько сдержанного благородного раскаяния, что я понял: ради одного только этого взгляда стоило столько лет служить Гильперику. Всё-таки я служил великому трону Меровингов. Всё-таки я самым живым и непосредственным образом прикоснулся к мистике власти. Впрочем, меня никогда не поймут те, для кого корона — лишь право на управление, а мистика власти — пустой звук.

Пипин и его рыцари покинули зал вместе с Гильпериком, не обратив на меня ни малейшего внимания, настолько ничтожен я был в их глазах. Очистив трон, Пипин скорее бросился бы ловить в тронном зале таракана, чем удосужился бы арестовать меня. И это было очень хорошо. Крохотное имение Гильперика сейчас будет конфисковано, если вдруг вспомнят, что там всё ещё находится маленький наследник Меровингов, его прикончат, не задумываясь. Нельзя было медлить ни минуты. Я вышел из зала, вскочил на коня и помчался к Ариэлю.

Кормилице я объяснил, что мы с малышом отправляемся в какой-нибудь монастырь, пока ещё не решил в какой. Ариэлю сказал, что мы должны срочно уехать. Львёнок посмотрел на меня очень серьёзно и кивнул, даже не спросив куда и зачем мы едем.

Мы мчались с ним на коне несколько часов. Я напряжённо думал о том, что же мне теперь делать, но ни одна приличная мысль меня не посетила. Про монастырь я сказал кормилице только для того, чтобы запутать след. Если что, так пусть теперь ищут нас по монастырям. Но в монастыре я не хотел оставлять своего львёнка. При всём уважении к монашеству, я понимал, что путь Ариэля — это путь меча и власти. Если же он вырастет в монастыре, то монашеский постриг станет для него практически неизбежен. Понимал я и то, что мы с ним должны расстаться, как бы горько это не было для меня. Если нас будут искать и найдут, то одна только моя рожа станет доказательством того, что этот малыш — Меровинг, а если меня не будет рядом, его никто и никогда не опознает. Я должен был передать его кому-то на воспитание, причём не только в надёжные, но и в благородные руки. Но кто бы это мог быть в наши-то буйные времена, когда вокруг царит холодное безразличие к человеческой жизни? Среди аристократии у меня не было знакомств, к тому же именно аристократия была в первую очередь опасна для маленького принца. Если узнают, кто он такой, его превратят в игрушку своих политических страстей. А если не узнают? Я любил львёнка ради него самого, искренне желая спасти ему жизнь, но я был обеспокоен не только этим. Он — надежда на возрождение великой династии, а если вырастет безродным, уже никому не сможет доказать, что он Меровинг, и то, ради чего он рождён никогда не состоится. Как ни верти, а львёнку не было места нигде в этом мире.

Мы остановились на привал, чтобы подкрепиться хлебом и молоком, которыми снабдила нас на дорогу кормилица. До сих пор молчавший Ариэль вдруг спокойно и повелительно спросил:

— Что происходит, Эрлеберт?

Я был настолько перегрет, что у меня не было никаких сил продумывать версию событий, адаптированную к детскому сознанию, и я сказал всё, как есть.

— Твой отец — король. Его свергли с трона и отправили в монастырь. Власть захватили Каролинги.

— Почему я не могу отправится к отцу в монастырь?

— Каролинги — твои враги. Ты опасен для них. Поэтому они опасны для тебя.

— Куда же мы скачем?

— Не знаю. Для начала — подальше от королевского двора.

— Господь не оставит меня. Я буду молиться Господу, и Он укажет выход. И ты молись, Эрлеберт, — его слова дышали изумительной царственной простотой и абсолютным доверием к Богу. Это был настоящий принц, прирождённый повелитель. Известие о том, что его отец — король, нисколько не удивило Ариэля, да, похоже, не сильно и впечатлило. Для него, казалось, было вполне естественно, что он принц и наследник престола. Не знаю, имело ли это для него значение. Может быть, он и сам чувствовал своё настоящее призвание, и мои слова мало что в этом меняли, лишь обозначая некоторые внешние обстоятельства.

— Да, ваше высочество, мы будет молится, и Господь не оставит вас, — я впервые обратился к нему, как принцу, и он принял это как должное.

Мы снова сели на коня и поехали вперёд, внимательно глядя по сторонам в надежде увидеть какой-нибудь знак, который укажет нам, что делать дальше. Наконец, мы достигли гор, покрытых густой зелёнкой.

— Я не знаю, что это за горы, и что за ними. Может быть, там уже не наше королевство. Не пойти ли нам в горы? Там, конечно, тяжело идти, но там, где легко, для нас уже нет места, — сказал я.

— Пойдём в горы, Эрлеберт. Что-то зовёт меня туда. Я должен быть где-то там, — ответил принц.

Я очень обрадовался, услышав эти слова Ариэля. Он что-то чувствует и, может быть, ангел уже шепнул ему на ухо, что надо делать. Даже если это просто была его интуиция, полагаться на неё имело куда больше смысла, чем на мой совершенно бессильный в данном случае разум.

Мы нашли тропинку и пошли по ней в горы, точнее — полезли, потому что тропа была очень крутой. Ариэль держал себя молодцом, но ведь это был всего лишь двухлетний ребёнок, и его недетская мудрость слабо могла ему помочь на горном склоне. Ему помогала твёрдая воля прирождённого повелителя, и всё-таки ножки его были такими маленькими, что он быстро уставал. Иногда я брал его на руки и вскоре сам уставал до того, что не мог уже подниматься с ношей. Тогда он говорил: «Я сам» и проворно карабкался вверх до полного изнеможения. Сердце моё сжималось от боли, когда я видел, на какое мужество оказался способен этот малыш. Я проклинал себя за то, что завёл его в горы, где такому крохотному человеку, конечно, не место. Но что я мог сделать, если этому миру не нужен был чудесный маленький принц? И где тот мир, в котором он нужен? Мне так хотелось тогда, чтобы существовал какой-нибудь другой мир, не такой холодный и безжалостный, как наш. И ведь он наверняка где-то есть, а иначе Ариэль и не родился бы. Но мне не хватало веры, я чувствовал себя не только идиотом, но и негодяем, который просто погубит ребёнка.

Уже смеркалось, когда мы увидели недалеко от тропинки ветхую хижину. Ни слова не сказав друг другу, мы подошли к ней и заглянули внутрь. Хижина казалась ветхой лишь снаружи, а изнутри выглядела вполне приличной, во всяком случае здесь стояли две крепких кровати, на каждой из которых лежало по приличной охапке душистого сена.

«Устал, малыш?» — спросил я дрогнувшим голосом. Он улыбнулся и молча кивнул. «Есть хочешь?». Он так же молча покачал головой. «Ну тогда давай спать». Был ещё вечер, но мы оба так перенапряглись в этот день, что легли и тут же уснули.

Ночью мне приснился сон, такой яркий, отчётливый и детальный, что я понял: это не сон, а видение, ниспосланное мне свыше. Будто бы на пороге нашей хижины стоит Ариэль, а меня рядом нет. И вот к нему по тропинке подходят три прекрасных рыцаря в изумительных белых плащах, каких я никогда не видел. Под плащами у рыцарей — блестящие кольчуги тончайшей работы, каких ни один мастер в нашем мире не смог бы выковать. А лица рыцарей были суровыми и добрыми одновременно. Увидев Ариэля, рыцари улыбнулись так, как будто именно за ним сюда и шли. Ариэль тоже улыбнулся и протянул руки им на встречу. Один из рыцарей взял Ариэля на руки, и они тут же начали спускаться вниз.

Проснулся я ранним утром, сел на кровати, Ариэль ещё спал. На душе было так радостно, как никогда в жизни. Господь явно показал мне выход из нашей безнадёжной ситуации. Я не усомнился в том, что всё будет именно так, как я видел во сне. В том, что эти рыцари были доброй силой, тоже не было причин сомневаться, иначе Ариэль не пошёл бы к ним так охотно. Вот всё и разрешилось, скоро они придут за ним, а меня к тому времени уже не должно быть рядом, потому что себя я в этом сне не видел.

Но я должен ещё кое-что сделать. Что-то последнее, зависящее от меня. И я понял, что от меня требуется. Единственным свидетельством того, что Ариэль — это принц Меровингов Дагоберт, является вот этот мой дневник. Я достал его из мешка и сделал последние записи.

Когда Ариэль вырастет, он конечно не будет меня помнить, потому что сейчас он слишком мал. Хотел написать что-нибудь для него на прощание, какое-нибудь напутствие, но понял, что это ни к чему. Весь мой дневник — это и есть напутствие Ариэлю.

Ариэль, если ты читаешь эти строки, помяни добрым словом бедного рыцаря Эрлеберта, который так любил тебя.

Сейчас я вышел из хижины и понял, что нас чудесным образом перенесло в другое место. Мы всё ещё на склоне гор, но, похоже, уже с другой стороны, может быть — на пороге другого мира. Не знаю, попадёт ли этот дневник в руки новых друзей Ариэля. В моём видении они не заходили в хижину, и Ариэль, встретивший их на пороге, ничего не держал в руках. Но это дело Божие, а я сделал всё, что должен был сделать. Оставлю этот дневник на своей кровати, если он пропадёт, значит так тому и быть.

Я решил пойти в тот монастырь, где сейчас находится Гильперик. Разделю с ним остаток жизни. Что ещё осталось слуге Меровингов?