Бегущий в Лабиринте

ГЛАВА 30

Кутузка пряталась в закутке между Берлогой и северной стеной Приюта. От посторонних глаз её скрывали высокие колючие кусты, которые, похоже, целую вечность никто не подрезал. Она представляла собой большой бетонный бункер с одним узеньким зарешеченным окошком и деревянной дверью, снабжённой грозного вида ржавым замком с щеколдой. Сооружение словно выплыло из сумрачного средневековья.

Ньют вынул ключ, открыл дверь и жестом пригласил Томаса внутрь:

— Вот тебе табуретка и полная свобода плевать в потолок. Приступай.

Томас внутренне застонал, когда вступил под тюремную сень и узрел один-единственный предмет обстановки — безобразный, расшатанный табурет, у которого одна нога — наверняка намеренно — была короче других. Голая доска, никакой тебе мягкой обивки.

— Желаю весело провести время! — поддразнил Ньют, закрывая дверь. Томас повернулся к нему спиной и услышал, как щёлкнула задвижка. Затем голова Ньюта возникла в окошке. Тот смотрел на узника через ржавую решётку, и на лице бывшего Бегуна играла притворно-высокомерная усмешечка. — Это тебе премия за нарушение правил. Ты, конечно, герой, Томми и спас кое-кому жизнь, но тебе просто необходимо зарубить у себя на носу...

— Да знаю, отвяжись. Порядок.

Ньют улыбнулся.

— Ты, вообще-то, классный шенк. Но друзья мы или нет, а всё должно идти как положено, иначе нам, бедолагам, не выжить. Вот посиди, попялься на эти роскошные стенки и постарайся хорошенько проникнуться.

И ушёл.

Прошёл только один час, а Томас уже почувствовал сворачивающую скулы скуку — она, как крыса в дверную щель, вползла в его камеру. На исходе второго часа ему захотелось побиться головой о стенку. Ещё через пару часов ему представлялось более предпочтительным пообедать с Гэлли и гриверами, чем сидеть в этой вонючей дыре. Он пытался вызвать к жизни хоть какие-нибудь воспоминания, но все его усилия шли прахом: память по-прежнему окутывал густой, непроницаемый туман.

К счастью, около полудня Чак принёс ланч, и Томас с облегчением оторвался от печальных раздумий.

Чак передал ему через зарешечённое оконце несколько кусков жареной курицы и стакан воды, после чего приступил к своему обычному занятию — заливанию в уши Томаса обильного количества полезной и бесполезной информации.

— Всё устаканивается, — сообщил мальчик. — Бегуны ушли в Лабиринт, все остальные работают, так что мы ещё не отдаём концы. О Гэлли ни слуху ни духу; Ньют наказал Бегунам: если они найдут тело придурка, чтобы немедленно вернулись и доложили. Ах, да — Алби уже на ногах и носится повсюду. С ним вроде всё нормально. Ньют рад без памяти — ему теперь не надо разыгрывать из себя большое начальство.

При упоминании имени Алби Томас позабыл о еде. В памяти сразу возникла жуткая картина: парень мечется, корчится и душит себя собственными руками. Затем припомнилось, что сказал Алби после того, как Ньют вышел из комнаты, и до наступления припадка. Правда, кроме них двоих этих слов больше никто не слышал, но где гарантия, что Алби сохранит тайну теперь, когда он больше не болен?

А у Чака рот не закрывался, но теперь его болтовня приняла несколько неожиданный оборот.

— Томас, слушай, я тут совсем того... ну тошно мне, понимаешь? Разве это не полный песец — тосковать по дому, даже не зная, о чём тоскуешь? Где он, этот дом? Куда тебе, собственно, хочется? Знаю только, что не хочу больше торчать здесь, хочу домой, к маме с папой. Плевать, как там и что там, где я был раньше. Хочу помнить...

Вот это да! Томас даже слегка удивился: никогда бы не подумал, что Чак способен высказаться столь глубоко и точно.

— Я тебя понимаю, — пробормотал он.

Чак был маловат ростом, и Томас не мог видеть его глаз, но судя по следующей реплике мальчика, можно было сделать вывод, что сейчас они полны невыносимой печали, может даже и слёз:

— Я, знаешь, плакал. Каждую ночь.

Мысли об Алби сразу же вылетели у Томаса из головы.

— Да ну?

— Ага, как младенец. Почти до того самого дня, как здесь появился ты. А потом привык, вот и всё. Это место — наш дом, хотя мы и мечтаем вырваться отсюда.

— Я тоже плакал после того, как прибыл сюда... правда, только один раз — после того, как меня чуть не съели живьём. Наверно, я просто бревно бесчувственное. — Томас ни за что бы не признался, если бы Чак не открылся первым.

— Ты плакал? — донеслось с воли. — Тогда, да?

— Ага. Когда последний из этих сволочей упал с Обрыва, я свалился и ревел, пока совсем не охрип. — Томасу весь этот эпизод помнился даже слишком хорошо. — Всё как будто сразу навалилось. Зато потом стало легче. Так что не стыдись того, что плачешь. Никогда.

— Точно, становится легче. Вот странное дело, а?

Несколько минут прошло в молчании. Томас обнаружил, что ему совсем не хочется, чтобы Чак ушёл.

— Эй, Томас! — позвал Чак.

— Всё ещё здесь.

— Как ты думаешь — у меня есть родители? Настоящие мама и папа?

Томас рассмеялся — в основном затем, чтобы прогнать внезапный наплыв грусти, вызванный в нём словами мальчика.

— Конечно, есть, шенк ты этакий! Тебе что, нужно объяснять про пчёлок и цветочки? — Сердце юноши болезненно сжалось: он помнил, что его просвещали на этот счёт, но кто?..

— Да я совсем не об этом. — В голосе мальчика теперь совсем не ощущалось оживления, он был тих и бесцветен, превратился в еле различимый шёпот. — Большинство из парней, которые подверглись Превращению, вспомнили что-то такое кошмарное, что даже говорить об этом не хотят. Вот я всё думаю: а может, там, дома, ничего хорошего-то и нет? Потому и спрашиваю: ты всерьёз думаешь, что где-то там, в большом мире, у меня есть мама и папа, и они ждут меня? Может, они тоже плачут по ночам?..

И тут, к своему потрясению, Томас обнаружил, что его собственные глаза полны слёз. Жизнь после его появления здесь понеслась таким сумасшедшим галопом, что ему некогда было задумываться о других приютелях, а они ведь реальные люди, каждый со своей жизненной историей, и где-то в большом мире есть семьи, которые их ждут и надеются... И что совсем уже странно — даже о себе самом он в этом плане не задумывался. Его мысли занимало только кто его сюда засунул, да как им выбраться отсюда, да какой вообще смысл во всей этой затее.

Впервые за всё время Чак пробудил в нём нечто такое, из-за чего Томас буквально разъярился. Руки чесались прикончить подонков, пославших их сюда. Пацану бы в школу ходить да с соседскими ребятишками играть! Он заслуживал жить в уютном доме, в любящей семье, у него должна была быть мама, которая заставляла бы его каждый день мыться, и папа, который бы помогал с домашним заданием...

Как же были ему ненавистны те, кто лишил этого бедного, невинного ребёнка его семьи! Он даже не знал, что человек в состоянии ощущать такую бешеную ненависть. Попадись они ему сейчас — ждала бы их страшная, медленная и мучительная смерть! Он так хотел, чтобы к Чаку вернулось счастливое детство...

Но Счастье было вычеркнуто из их жизней. Той же безжалостной волей из их жизней была вычеркнута и Любовь.

— Послушай, Чак. — Томас помолчал и постарался успокоиться, а когда заговорил, то голос его звучал ровно: — Я уверен — у тебя есть родители. Знаю, что есть. И каким бы невероятным тебе это ни показалось, но я знаю: твоя мама сейчас сидит в твоей комнате, и обнимает твою подушку, и плачет, и проклинает мир, который украл тебя у неё. Плачет по-настоящему, хлюпая носом и утирая красные глаза. И ждёт тебя.

Чак не отвечал, но Томасу показалось, что он слышит тихие, приглушённые всхлипывания.

— Не сдавайся, Чак. Мы разгадаем Лабиринт и вырвемся отсюда. Я теперь Бегун, и клянусь своей жизнью: я верну тебя в твою комнату. И твоя мама перестанет плакать. — Томас свято верил в то, что говорил. Он чувствовал, что эта клятва теперь выжжена в его сердце.

— Хорошо бы, чтоб ты оказался прав, — дрожащим голосом отозвался Чак. В оконце было видно, как он поднял руки с отогнутыми кверху большими пальцами. Затем мальчик ушёл.

Томас встал и начал прохаживаться по своей камере. В душе клокотало страстное желание выполнить обещанное.

— Клянусь, Чак, — прошептал он. — Клянусь, я верну тебя домой.