Бастард Ивана Грозного 2

Глава 18

Александр сам плохо разбирался в бухгалтерии, поэтому лезть в финансовые дела не стал. Однако свою казну начал вести сам. Была при его палатах отдельная комната с сундуками и полками, «на» и «в» которых хранились царские регалии, деньги, драгоценности и парадная одежда.

Один, самый маленький сундук, был заполнен золотыми монетами с изображением мужика со скипетром и державой, и Санька даже подумал, что это какой-то русский царь, но перевернув монету, увидел чужой герб.

В четырёх других сундуках, каждый из которых был поделён на четыре части, лежали новгородские копейки, московские деньги, полушки. Рублей, как монет, Александр почему-то не увидел. Вместо них в одном из сундуков лежали серебряные бруски, которые, как помнил Санька, назывались «гривны». А в гривнах тех, он помнил, было весу двести грамм[15].

«Уже хорошо!» — обрадовался Александр. — «Двести умножить на пять, вот тебе и килограмм. А от него и литр можно отмерить! А то меряют четвертями всякими, да пудами. Да и они везде разные».

Однако Иван Грозный по его, Санькиному совету, успел разослать по городам и весям «осьминники» — эталонные меры объема, изготовленные из меди.

Александр вынужден был изучить существующие меры веса и объема, так как организация таможенного поста на Усть-Луге требовала хоть какой-то определённости в расчётах сборов. И то, как долго он разбирался, убедило его в том, что систему мер и весов надо менять.

В Усть-Луге были построены весы на основе тех же «осминников», в которых помещалось, на Санькин «выпуклый», около ста литров. Две «осьмины» составляли «четверть». Но это была «четверть» для сыпучих продуктов. Для жидкостей «четверть» равнялась четвёртой части ведра, то есть, около трёх литров. Вот он и перемеривал разными мерами.

Про разные «старые меры» Санька знал из книги 1892 года «В помощь хозяйкам по сбережению продуктов…». Раньше Санька пытался использовать из неё рецепты, но, устав переводить «четверти» и «золотники» в литры и граммы, от книги отстал. Однако сейчас в памяти книга проявилась чётко и понятно, и Санька в очередной раз поблагодарил свою любопытствующую натуру.

Вообще-то Александру занятие государственными делами претило. Он, вздыхая, вспоминал море и свою физическую работу в Усть-Луге. Сидя в душных комнатах дворца, он тосковал даже по своему Шиповому лесу и той дикой свободе, которой обладал там. Санька всё чаще задумывался о кабинете министров, на которых он бы с удовольствием переложил свои дела.

В его, Санькиной, кассе оказалось сто две тысячи шестьсот двадцать три рубля серебром, если сложить все российские монеты. Рубль в книгах указывался, как расчётная единица и составлял сто копеек. А также четыреста тридцать семь золотыми монетами.

Он попросил Марту, чтобы кикиморки разложили серебряные монеты по десяткам и двадцаткам, и завернули их в бумагу. Так их было легче считать и кому-то выдавать, с чем Александр уже столкнулся. Однажды Саньке вдруг стало известно, что своей лучшей тысяче царь платил из своей казны, и оказалось, что за прошлый 1553 год оклад тысяче не выдавали. Вот и пришлось раскошелиться Саньке на значительную сумму.

На одной из полок он нашёл четыре «опричных книги», в которой были записаны шестьсот шестьдесят один человек с указанием оклада. В первой — с окладами от шестисот до трёхсот рублей — шесть человек, с двухсот пятидесяти до шестидесяти рублей — двести пятьдесят восемь человек, от пятидесяти до пяти рублей — остальные. Таким образом, он должен был отдать и отдал сорок девять тысяч сто шестьдесят пять рублей.

Чтобы занять себя хоть чем-то на воздухе Александр решил позаниматься конным многоборьем. Его лошадка, кроме как просто долго скакать, ни к чему более приучена не была. Не до того было Саньке, чтобы уделять время лошади. Как купил три года назад жеребятами двух аргамаков, так и всё. Но только, как сейчас ездить, ведь он же «слепой»?

Конюший Иван Петрович Фёдоров на предложение Саньки позаниматься с ним наукой управления конём, удивился.

— Я, государь, и сам не очень-то лажу с конями, — посмеиваясь в бороду, сказал он. — Они меня почему-то бояться. Наше дело чтобы царские конюшни, сёла, слободы с кобыльим конюшням (конным заводам) не хирели, чтобы волости, кои к ним приписаны, вовремя фураж присылали. А на счет выездки, это мы у Васьки Ошанина спросим… Ясельничего моего. Это он следит за твоими лошадьми и всеми их принадлежностями. Он и сам зело горазд… Да и в тысяче твоей состоит… Иван Васильевич ему двор в Москве…

— Зови, Иван Петрович, Ошанина, — перебил Александр говорливого конюшего.

— Сейчас кликнем. Он в конюшнях с утра… Только что виделись.

Пока ждали «Ваську», Александра забавили такие обращения к вполне зрелым мужам, поговорили о конных заводах.

— Аргамаки твои, государь, плодиться не хотят, — развёл руками Фёдоров.

— Что значит, не хотят? — удивился Александр.

— Кобылка не подпускает жеребца. Вроде, как хош есть, ластится, а сесть жеребцу не даёт. Визжит и кусается.

— Садился кто на неё, кроме меня?

Теперь удивился конюший и Санька рассмеялся.

— В седло, мать вашу! А ты что подумал?!

Конюший перекрестился.

— Седлали, а как же… Не может лошадь без ездока долго. Одичает. Но не давалась, дыбилась. Многих роняла.

Александр скривился.

— Понятно… Угробили кобылку. Седло назад сползало?

— При мне не помню, чтоб…

— Ладно уж…

Санька махнул рукой.

Пришёл Василий Ошанин и Санька вспомнил его. Тот стоял в первых рядах рядом с Иваном Шереметьевым, которого Санька знал ещё по приездам царя Ивана в Коломенское. Сейчас Санька вспомнил и Ошанина, он выделялся статью и ростом.

— Мы с тобой встречались в Коломне, когда вы на Казань собирались, — сказал Санька.

— То так, государь.

Ошанин опустил глаза.

— Ты ведь помнишь меня?

— Помню, государь, — не поднимая глаза.

Санька хмыкнул.

— Я рос не в царских хоромах и не в боярских теремах. А потому привык говорить по-простому. То, что царь Иван собрал свою тысячу, то моя затея. Как скажешь, правильно удумали? Легче воевать?

— Много легче. Сейчас есть на что снарядиться.

— Ты откуда сам?

— Сын боярский из Ростова, испомещен под Москвой в числе «тысячников».

Санька вспомнил «опричную книгу».

— Я помню тебя. За тобой сейчас двести четей земли, так?

— Так государь.

— Тебе достаточно? Сколько ты с собой воев берёшь?

Василий посчитал на пальцах и показал шесть.

— Что растёт на твоей земле?

— Один год рожь, другой — овёс, третий под пар. Да капуста, да лук. Мы с Шереметьевым Ванькой отмежевали пустоши рядом с сельцом. У меня двести, у него сто пятьдесят четей. Три сохи всего под зерном.

— Сколько ржи собирают с вашей земли?

— 5 четвертей (60 пудов) зерна и 40 пудов сена с сохи.

Санька пересчитал в уме. Получалось со ста пятидесяти гектаров сто сорок четыре тонны зерна или девять тысяч пудов. При цене за пуд на зерно в пять рублей это сорок тысяч пятьсот рублей. И по двадцать пять копеек за сено, плюс тысяча пятьсот. То есть, получалось, что можно было выручить за всё сорок две тысячи рублей.

Не слабый такой заработок.

Одна семья может обработать двадцать десятин — это, допустим, по четыре человека. Сто пятьдесят десятин делим на двадцать — примерно восемь семей и тридцать два человека. То есть тридцать два человека потом надо накормить. Это кроме «дворянина».

Тридцать два крестьянина умножим на триста шестьдесят четыре дня и на пятьсот грамм зерна в сутки на каждого, получим… Всего около шести тонн. Санька посчитал и выпучил глаза. Нихрена себе остаточек! Сто сорок четыре тонны минус шесть тонн! Сто тридцать восемь тонн, или восемь тысяч шестьсот двадцать пять пудов. Сорок три тысячи сто двадцать пять рублей на двоих.

— Ты хочешь сказать, что ты в год получаешь двадцать пять тысяч рублей?!

— Год на год не приходится. Первые два года без пара обошлись, так оба раза по сорок тысяч получил. Тот год — двадцать. Этот год прожить надо.

— Так что ж ты показываешь шесть? — удивился Александр.

— А сколько надо? Пока только шесть отрядов и могу набрать. По двести человек.

Санька раскрыл рот.

— Тысяча шестьсот конных?

Ошанин усмехнулся.

— А то каких же?

— Сколько у тебя коней?

— Здесь 310 лошадей.

— Сколько отдал за них?

— Э-э-э… Где-то три тысячи рублей.

— А где ж ты выгуливаешь их? На каждую лошадь ещё ж десятина нужна на сено.

Ошанин замялся.

— Так это… Там и пасём. На монастырских землях.

— А монахи?! — рассмеялся Санька.

— Лаются монахи. Нам бы это… Мало земли. У монахов отнять бы? Та земля общинная была, а монахи те пустоши отняли. Теперь говорят, что ихние. А у селян и отпись имеется.

— Много земли?

— Много. Четей девятьсот с одной стороны, да четыреста с другой. Да не покосные земли, а пахотные. Мы бы с Ваняткой Шереметьевым всю свою орду сюда переселили, и пахать землю заставили.

— Что за монастырь?

— Под Звенигородом… Савинов, что на речке Сторожке.

Звенигород, вспомнил Александр, это по Рублёвскому шоссе. Места там должны быть красивые.

— Кто воевода в Звенигороде?

— Князь Токмаков Юрий Иванович.

— Как ты с ним? Он не будет супротив? Нам важно земли крепить, а для того между собой в мире жить. Стены у монастыря есть?

— Стен нет, а Юрий Иванович разумный воевода. Мы с ним на Казань ходили. Он и посоветовал те земли прибрать пока монастырские телятся.

Санька поразмыслил и сказал.

— Если у селян отпись на земли имеется, пусть обратятся прямо на моё имя с челобитной. Сам челобитную мне принесёшь. А с крестьянами сам решай. Возьми у них в аренду, что ли, лет на пятьдесят.

— Благодарствую, великий государь. Порешаю.

— Но с монахами задружись и стены им каменные поставь. Настоятель кто?

— Филарет.

— Пусть он думает, что крестьяне виноваты, землю забрали.

— Сегодня же пошлю за челобитной, государь.

— Будешь с Филаретом говорить, скажи, что приеду к осени. На соколиную охоту. Заодно посмотрим, где там, в монастыре царский дворец поставить можно. А людей своих в Звенигороде сели. Все твои тысячи даже на девятистах четях не разместятся. Но судишь здраво.

— Стены монастырю поставлю, государь, там и камень рядом есть!

— Камень мы выльем, — сказал царь, но Ошанин царя не понял.

В тот день Александр не стал заговаривать с Ошаниным о своей тренировке, а сам сходил днём на конюшню и приласкал свою Герду, осмотрев её с ног до головы, но изъянов не заметил. Однако ещё во время путешествия из Усть-Луги он обратил внимание, что лошадь иногда, ни с того ни с сего, припадает на задние ноги.

Буквально через три дня Ошанин напросился к царю с челобитной, и Санька его принял. Прочитав просьбу, Александр написал собственной рукой:

«Решить положительно по существу вопроса. Земли вернуть в сельское общество Каринское! Срок три дня! Спрошу лично! Царь Александр Васильевич».

Александр удивился, что у общины в собственности было не тысяча триста, а почти три тысячи четей земли. Это вместе с покосами, оврагами и бортными лесами.

— Управятся они с этими землями? Почему они пустовали?

— По-разному, государь. Кто убёг от монахов, кого ляхи извели, кого ногаи забрали. Сами, думаю, не управятся.

— А ты управишься?

— Управлюсь, государь! — обрадовался Василий.

— Смотри… Уговор — дороже денег. Сам сказал. Тогда возьми все пустые земли и ставь на них царский конный завод. Любишь коней?

— Как их не любить? У нас в Хорошеве кобыльи конюшни. Это по той же Звенигородской дороге.

Саньке пришла вдруг интересная мысль.

— А знаешь что? Посмотри ка земли от Хорошева вдоль той дороги. Будем ставить конные заводы везде, где пустоши есть. Вот на них вы с Шереметьевым и расселитесь. У него много отрядов?

— Три, государь.

— В товарищах вы?

— В товарищах.

— Вот и ладно. Грамоту отдашь Адашеву в челобитный приказ. Он знает и примет незамедлительно. — Ещё хотел попросить тебя, Василий. Позанимайся со мной выездкой. Мне войска скоро вести придётся, а я не зряч. Мне надо, чтобы рядом со мной ехали стремя в стремя двое воевод. А лошадка моя норовистая.

— Понял, государь. Когда начнём?

На следующий день и начали.

Василий Ошанин и впрямь оказался отличным наездником и знатоком лошадей. Александр разрешил ему оседлать второго аргамака Кая, и они вместе стали прогуливаться на лошадях вдоль кремлёвской стены. Именно там, между стеной и конюшнями, находилось что-то типа беговой дорожки для лошадей.

Александр, пользуясь своим внешним зрением, хорошо всё видел, нормально ощущал направление, у него перестала кружиться голова от сильно расширенного «переферийного» зрения и мог бы спокойно заниматься выездкой сам, но «статус» слепого обязывал соответствовать.

Иногда ему хотелось сказать, что зрение к нему вернулось. Однако у лжеслепого есть и свои понятные для всех преимущества. Так, как он порой двигался, забывая про свою слепоту, Александр, чтобы убедить окружающих, что он всё же слеп, иногда стал надевать на глаза тёмную повязку, объясняя это тем, что у него болят глаза от света.

Кстати, дворцовый лекарь, который осмотрел Саньку по приезду, согласился, что от ранений в эту часть головы потери зрения случаются, но, обычно, только ближайшего глаза, а не обоих сразу. Санька даже подумал, не проникающее ли ранение он получил? Вдруг пуля вошла в левую височную долю, прошла голову и достигла другой височной доли мозга? У Саньки было несколько знакомых врачей, приезжавших к нему на охоту своей «толпой», поэтому он, немного ориентировался не только в строении головы, но и в хирургии, проктологии и даже в венерических болезнях.

Когда приезжали врачи, он больше никого на охоту не приглашал, так как разговоры в третьей стадии опьянения, как известно, переходят на обсуждение работы, а дебаты этих «трудящихся» нормальных людей привели бы в состояние депрессии.

Санька тогда сильно озадачился и попробовал просканировать своё тело, как он раньше сканировал Адашева. Но у него ничего не получилось. Почему-то чужой организм им сканировался, а свой нет. Лечить кого-то наполнением энергии он не мог, а сканировать мог. Зато себя, наоборот. А хотелось бы заглянуть в свой организм.

Они с Ошаниным прозанимались пять дней и Александр, даже отключив свой «тепловизор», чувствовал себя в седле хорошо. Потеря зрения способствовала развитию вестибулярного аппарата, а Санька любил и раньше экспериментировать над своим организмом.

— Хочу проехать по Звенигородской дороге, — как-то сказал Ошанин. — Посмотреть пустоши под кобыльи конюшни. Алексей Фёдорович выбрал в Приказе Большого Двора межевые отписи, да мало их. По мне так их там больше, земель пустых… Государевых…

— Так и отмежевать их!

— Легко сказать… Это ж надо жалованные и сотные грамоты, купчие сверять с писцовыми книгами… Прямо и не знаю, как подступиться.

Санька почесал лысую голову под тафьей.

— Думаю, надо сделать так… Забрать все пустующие земли. Просто спросить селян, где их межа. И если они покажут на пустующие земли, то мерить от начала пустоши. А если до межи обработано, то мерить от межи. А где спросить не у кого, отписывать земли в казну. Пусть кому надо доказывают, что это их земля.

Василий посмотрел на царя и озадаченно почесал бороду.

— Похоже, что так будет проще. С лесами мерять?

— С лесами. Может, кого ещё в помощь возьмёшь из опричников.

— Из кого? — не понял Ошанин.

— Ну, из лучших… Из тысячи… Так вас теперь называть стану. Опричники — особые воины, отличные от остальных. И земли вам выданные — будут считаться особыми, иными податями не облагаемыми, только десятиной. Но спрашивать буду строго. Да… Грамоту возьми для сельских старост.

— Так взял уже.

— Покажи, что написали?

Василий вынул из-за пазухи свёрнутый втрое лист, развернул, передал.

«Предписывается старостам, настоятелям, властям за вотчины свои писать и мерить, и межевать по жалованным и сотным грамотам, по писцовым и отдельным книгам, по выписям с них, оприч пустошей. А те пустоши писать и обмежевывать поручается Василию Фёдоровичу Ошанину особым статусом, и писать в книгу Большого казённого двора. А коле кто не согласен с тем межеванием писать к государю».

— Вот тебе и «оприч», — сам себе сказал Санька.