Ай да Пушкин, ай да, с… сын!

Глава 17 Первые ростки нового…

Почтовая станция, около ста верст от Пскова

За окном мороз, стекло покрылось замысловатыми узорами. Но от натопленной с вечера печки еще тянуло теплом, отчего постоялец во сне откинул одело, раскинул в стороны руки.

Столик, придвинутый прямо к кровати, завален листами, исписанными неровным почерком. Опрокинута на бок опустевшая чернильница, рядом лежат сломанные писчие перья. Следы долгой и плодотворной работы.

На самом краю столешницы бросался в глаза листок с весьма любопытным текстом, который постороннему человеку, правда, не особо был понятен.

' … Представляется весьма важным подумать о поддержке молодых дарований от литературы, математики, физики и тому подобное, которые нередко претерпевают финансовые трудности и не имеют даже крыши над головой. Если же вовремя протянуть им руку помощи, то государству будет лишь великая польза.

Прежде нужно устроить общественный совет из достойных человек, достигших больших высот в своем деле. В совет по литературе следует включать известных поэтов, писателей, в совет по математике — тех, кто известен своими трудами в математических науках. Указанным образом потребно поступить и в отношении общественных советов по остальным наукам — физике, химии, астрономии и тому подобное.

В статуте [положении о структуре] совета нужно подробно обозначить, каким образом и на каких основания будет оказываться финансовая поддержка. Предварительному и беспристрастному рассмотрению подлежат работы, материальное положение кандидатов, чтобы необходимая помощь досталась не только достойнейшему из них, но и самому нуждающемуся.

Для финансового обеспечения возможно привлечение пожертвований от промышленников, заводчиков и иных неравнодушных лиц, которые всей душою радеют за состояние русской культуры, науки и искусства…'.

Если же вчитаться повнимательнее, то многое становится ясным и понятным.

Почтовая станция, около ста верст от Пскова

Кофе был отвратительный — откровенно кислый, с плохо промолотыми крупинками зерен. Пьешь, а на зубах скрипит. Борешься с собой, чтобы все это обратно не выплюнуть.

— Помои, видит Бог, — Александр скривился, со стуком ставя чашку на стол.

Вчера засиделся допоздна, и оттого совершенно не выспался. Голова, словно дубовая. Мысли тягучие, грузные, и настроение хуже некуда. Хорошая чашка крепкого кофе бы помогла взбодриться, но принесли, к сожалению, откровенную бурду.

— А ведь сейчас нужно головой поработать, — тяжело вздохнул, с отвращением делая еще один глоток. Без кофеина, пусть и такого, голова, вообще, отказывалась работать. — Может «придумать» капучино? — тут же поморщился, ощутив на языке характерный вкус вспененного молока, ярко оттенявший вкус чуть горьковатого кофе. — Надо взять на заметку для книги кулинарных рецептов, а потом разослать по почтовым станциям. Глядишь, научатся нормальный кофе готовить.

Делая новый глоток, Пушкин повернулся к двери. Со двора в общий зал почтовой станции, как раз входил его новый помощник, еще вчера пытавшийся его ограбить. Вот так все в жизни и случается: вчера был разбойником с большой дороги, а сегодня — уважаемый человек.

— Ну, наконец, — и окончание слова Александр благополучно проглотил. Вид у вчерашнего оборванца оказался таким, что впору было и под венец. — Ничего себе сходил в баню!

К столу подошел помолодевший лет на двадцать с хвостиком молодой мужчина, одетый как провинциальный дворянин. Костюм, сапоги, пальто на плечах, были не новыми, но сидели отлично, выглядели опрятно, достойно.

— Прямо жених! — не скрывая восхищения от такого преображения, воскликнул Пушкин. Встав, и крепко пожал руку Дорохову. — Вот что с человеком русская баня и хороший цирюльник делают! Вы, сударь, себя хоть в зеркало видели? Прямо не узнать! Два совершенно разных человека!

Тот смущенно кивнул. Похоже, никак оправиться не мог от произошедших перемен. Все еще никак не мог привыкнуть к новому внешнему виду: то и дело оглаживал одежду, касался лацканов пиджака, водил плечами, пытался потрогать бородку.

— Я… я отдам, — он сделал шаг ближе, встав так, чтобы их никто не услышал. — Я все отдам, до самой последней копейки, что на меня потратили. Поручик Дорохов всегда платит свои долги.

Говорил глухо, едва слышно. Чувствовалось, что эти слова не просто ему давались. Ведь, он был дворянином, для которого отдать долг было делом чести.

— Отслужу… Я же, как пес был, — голос у него окончательно дрогнул. Пальцы с такой силой вцепились в столешницу, что побелели костяшки. Кажется, еще немного и здоровенная доска треснет. — Все от меня отреклись — друзья, знакомые, невеста… Родной брат и тот на дверь показал, знаться не захотел… Батюшка в церкви бродягой назвал и выгнал из божьего дома, — говорил тяжело, с трудом выталкивая из себя страшные слова. Чувствовалось, что давно уже никому ничего подобного не говорил. — Хотел уже с жизнью счеты свести. На разбой пошел, думал, что кто-нибудь пристрелит… А тут снова человек себя почувствовал. На чистых простынях спал, в баню сходил, к цирюльнику, — в глазах показались слезы, но почти сразу же исчезли. Пушкин чуть повел головой, сделав вид, что не заметил этой слабости. Нехорошо, когда мужчина плачет. — Клянусь, отслужу.

Пушкин сочувственно покачал головой, с трудом представляя, какие испытания выпали на долю этого человека. Считай, мужчину просто на просто раздавили, как таракана под ногами. Понятно же, что князь Вельяминов, мстя за гибель сына на дуэли, обрушил на него всю мощь своих связей, положения и огромного состояния. Лишил службы, наследства, запугал друзей, заставил родителей невесты отказаться от свадьбы. Сделал так, что ни одно учреждение Петербурга не брало его на службу. Словом, неуклонно и методично толкал его в пропасть. Просто чудо, что поручик еще топтал эту землю, а не валялся где-нибудь в лесу с пробитой головой или дырявым брюхом.

— Клянусь всеми святыми, не забуду, — достав из котомки горский кинжал, поцеловал его лезвие. Ведь, для настоящего воина оружие это и есть библия, на которой можно клясться. — Только скажи…

Александра снова качнул головой. Клятвы и обещания его, конечно, впечатляли. Он даже готов в них поверить, но не сразу, а после проверки. Ведь, задуманные им дела были столь обширны и серьезны, что даже одна паршивая овца в стаде его сторонников могла все испортить.

— Хорошо, Михаил Викторович. Есть у меня к тебе одно дело для начала, дело нужное, полезное, но опасное, — неторопливо начал поэт, внимательно вглядываясь в лицо своего помощника. Пытался эмоции «прочитать», если получится. — Если, что не так пойдет, то можно и на каторгу отправиться. Хорошенько подумай, прежде чем соглашаться.

Пушкин еще вчера задумал это дело. Решил проверить его самым банальным образом — «ловлей на живца». Для этого приготовил послание для Михаила Лермонтова, известного в Петербурге своими вольнодумными стихами. Дорохову же сказал, что письмо ни в коем случае не должно оказаться в чужих руках и стать оружием против Лермонтова и самого Пушкина. Между строк этой просьбы легко читалось, что за письмом могли охотиться полиция, жандармы и «почтальону» могло весьма крепко достаться.

— Если откажешься, не обижусь, — добавил, чтобы посеять еще больше сомнения в душе бывшего поручика. — Опасное это дело, а я сам в опале. Как понимаешь, тебе тоже не поздоровится, если что-то пойдет не так.

— Все сделаю, как надо, — Дорохов, словно невзначай положил руку на рукоять кинжала. — Послание дойдет до адресата в целости и сохранности. Где само послание?

На столе появился большой серый пакет из плотной бумаги с толстой сургучной печатью. И судя по толщине послания, было никак не меньше двадцати — двадцати пяти листов.

— Не спросишь, что здесь?

— Мне все равно. Кому передать?

Содержание пакета между тем было довольно любопытным. Естественно, ничего антиправительственного там не было. Александр еще не выжил из ума, чтобы так глупо подставлять себя и свою семью. В послании Лермонтову находились его собственные соображения о будущем русской литературы, ее роли в формировании культуры, ее проблемах и успехах. Это было нечто вроде приглашения к философскому диспуту, пусть и заочному, в который поэт надеялся позже вовлечь большую часть русских писателей. Лермонтову предлагалось в ответ написать о своих соображениях, который можно было бы опубликовать в журнале «Современник». Со временем почти захиревший журнал мог бы превратиться во влиятельнейшее издание не только и не столько литературного, но и общественно-политического направления.

Еще в пакете лежала небольшая записка с проектом совета по помощи российским поэтам и писателям, оказавшимся в затруднительных обстоятельствах. Пушкин рассуждал о финансовых грантах, об образовательных кредитах, и даже о всероссийских премиях, предлагая Лермонтову тоже высказать свое мнение.

Петербург, Царское Село, место расположения лейб-гвардии Гусарского полка

Служба в лейб-гвардии Гусарском Его Величества полку, одном из самых «блестящих» полков русской армии и охранявших императорскую фамилию, была особенно престижной, и оттого неимоверно дорогой. Гусары щеголяли невероятно роскошной униформой, от которой рябило в глазах. Так, только на расшивку офицерского парадного алого доломана (гусарской куртки) уходило около четырнадцати метров золотого шнура, более шести метров золотого галуна, почти пять метров золотого шейтажа. Столько же требовалось на расшивку парадного ментика — отороченной мехом верхней куртки. Золотой шнур и золотые ленты шли на доломан и ментик для повседневного ношения, и на вицмундир и сюртук. Словом, состоять в гусарах могли себе позволить лишь очень обеспеченные дворяне — такие, как корнет Михаил Лермонтов.

Естественно, юного Лермонтова прельщала тянущаяся за гусарами слава лихих рубак, отчаянных удальцов, покорителей дамских сердец и, конечно же, беспечных кутил. Единственный внук богатой помещицы Елизаветы Арсеньевой и не думал отставать от своих товарищей по полку в кутежах и попойках. Гулял так, что слава о нем по всему Петербургу гремела. За один присест за карточным столом мог тысячу, а то и две тысячи рублей проиграть. После одни махом бутылку вина опорожнить и сразу же выдать какую-нибудь злую остроту, на которой тут же будут все ухахатываться.

Но вечерами, когда оставался в пустой квартире, все менялось. Лихость, показная веселость и гусарская пошлость уходили, уступая место утонченности, невероятной живости восприятия и чувствительности. Накрывало странное ощущение какой-то никчемучности, словно не здесь его место, не тем занимается. Жуткое, если честно, чувство, съедающее изнутри, заставлявшее метаться из угла в угол, снова лезть в бутылку. Он с хрустом срывал с себя гусарский ментик, и бросал его на пол, словно старую, отжившую кожу. Туда же отправлял и щегольские рейтузы, расшитые яркими шнурами.

В такие часы Лермонтов вытаскивал из секретера заветную тетрадь со стихами и прозой и время, словно останавливалось. Он забывал обо всем на свете, погружаясь совершенно иной мир — мир чистых эмоций, желаний. На чистых тетрадных листах выплескивались его переживания, мечты. Слова складывались в призывы, лозунги, воззвания, которые не мог или боялся высказать вслух. Он поэт, и сейчас был готов кричать во весь голос.

— Кого еще там принесла нелегкая?

Лермонтов оторвал голову от подушки и недовольно посмотрел в сторону двери. Сейчас у него было именно то самое настроение, когда он никого не хотел видеть, а желал лишь одного — уединения со своей тетрадью.

— Пошли к черту!

Грубо рявкнув, корнет отвернулся к стене. Все равно никого не ждал в гости. Истопник, дворник или еще кто-то могли смело идти к черту.

— Специально же сказался больным, хотел посидеть в тишине… Идите к черту!

Но стук повторился, причем сделавшись громче. Кто-то настойчиво хотел войти, а, значит, придется вставать.

— Иду, черт вас дери, иду.

Зло отбросил тетрадь. Рывком поднялся и направился к двери. Сейчас он выскажет все, что думает.

— Ну?

Лермонтов резко распахнул дверь, уверенный, что увидит глуховатого истопника с дровами.

— Что вам, сударь?

За дверью стоял крепкий незнакомец в партикулярном платье, держа в руке большой серый пакет.

— Корнет Лермонтов Михаил Юрьевич? — поэт настороженно кивнул. — Вам просили передать пакет.

Незнакомец протянул посылку.

— Мне? Пакет? От кого?

Корнет взял пакет, с недоумением оглядывая его. Лермонтов не ждал никаких посылок или извещений. Рукопись с новой поэмой «Бородино» тоже ещё никому не отправлял. Может из полка прислали какие-то бумаги? Тогда почему их принёс какой-то штафирка [презрительное наименование сугубо гражданского человека, никогда не носившего военную форму]?

— От кого сей пакет? — ещё раз и уже с нескрываемым нетерпением спросил Лермонтов. — Что же молчите, сударь? Если вы пришли с какими-то глупости или иными малоприятными намерениями, то берегитесь…

Незнакомец в ответ насмешливо фыркнул, что было более чем странно.

— Меня прислал господин Пушкин Александр Сергеевич, — наконец, ответил гость, назвав всем известную фамилию. — Вы удовлетворены ответом?

Лермонтов ошеломленно кивнул.

— Что? От самого Пушкина? Мне? — бумажный пакет мял руками с таким видом, словно ребенок подарок от Деда Мороза. — Это точно?

Поднял взгляд на незнакомца, на того уже не было. Незаметно вышел.

— Мне… самолично Пушкин написал…

На губах поэта появилась глупая улыбка, придававшая его лицу какое-то детсковатое выражение.

— Подумать только, сам Пушкин?

Лично ни разу не встречавшийся с великим поэтом, Лермонтов конечно же слышал о Пушкине, и с восхищением читал все, что издавалось или появлялось у друзей и знакомых. Тот же «Евгений Онегин» давно уже стал его настольной книгой, а её главный герой, Онегин, немало повлиял на его Печорина из «Героя нашего времени».

— Господи, не поверит же никто… Сам Пушкин…

Тряхнул головой, сгоняя оцепенение. Жадно схватил пакет, разрывая его верхушку и осторожно доставая оттуда пачку листков, заполненных неровным почерком.

— Доброго здравия, дорогой друг. Я ведь могу вас так называть? Ведь, снова и снова перечитывая ваши творения, я все больше убеждаюсь в нашем духовном родстве, — медленно, то и дело останавливаясь, читал Лермонтов, чувствуя как его охватывает небывалый восторг. Ведь, его, по сути дела только-только делавшего первые шаги на литературном поприще, признал своим сам маэстро, сам великий Пушкин. — Боже, я должен об этом написать бабушке. Немедленно…

Лермонтов уже повернулся к столу, но так и остался стоять, с головой погрузившись в чтение.

Проходили секунды, минуты, а он, забыв обо всем, продолжал читать.

— Это же настоящий человечище! — с фанатично горящими глазами бормотал поэт, отрываясь лишь на мгновение, чтобы растереть уставшие глаза. — Предложить такое…

И правда, удивительно. Его кумир думал не о том, как заработать больше на своих стихотворениях и поэмах. В послании Пушкин подробно излагает свои соображения о том, как поддерживать поэтов и писателей в тяжелой ситуации. Более того, Александр Сергеевич сообщает о готовности пожертвовать в своеобразный фонд свои собственные средства.

— Настоящий атлант… На своих плечах держит целый мир а не как эти…

Его взгляд упал на валявшийся на полу гусарский ментик, расшитый сверкающими золотыми шнурами. Богато украшенная и бесполезная по сути куртка прямо кричала о неуемной роскоши, обвиняла в расточительстве и стяжательстве.

В памяти тут же услужливо всплыли воспоминания о вчерашней попойке, больше похожей на древнегреческую оргию с вином и гетерами. Перед глазами проплывали яркие живые картины с льющимся рекой шампанским, гогочущими пьяными гусарами, визжащими цыганками в цветастых сарафанах, кучей мятых ассигнаций на игральном столе. Лицо у Лермонтова в один момент вспыхнуло.

— А он обо всех нас думает, — стиснув зубы, прогудел Лермонтов. — О судьбе русской поэзии, о будущем…

И совсем «добила» его последняя страница послания, где Пушкин предлагал организовать всероссийскую премию по литературе и присуждать ее самым лучшим из лучших. Причем делать это нужно было в торжественной обстановке, с приглашением репортеров, важных персон столицы, чтобы премия особо ценилась.

— Грандиозно! Соберутся лучшие литераторы империи и совершенно открыто выберут того, кому и будет присуждена премия по литературе.

И чем больше поэт обо всем этом думал, тем больше у него захватывал дух от открывающихся перспектив.

— Это по-настоящему честно, справедливо.

Лермонтов облизнул внезапно пересохшие губы. Теперь-то он точно знал, чего хочет больше всего на свете. Хочет не эти гусарские золотые тряпки, не эту показную пьяную лихость и продажную любовь, а эту самую премию.

— Хочу… сам… всем докажу…