Ай да Пушкин, ай да, с… сын!

Глава 10 Не поймешь: то ли явная, то ли скрытая угроза

Бал прошел и высший свет «загудел», напоминая потревоженный улей с пчелами. О случившемся происшествии с Пушкином заговорили в блестящих салонах аристократии Петербурга, на званных ужинах в дворянских поместьях, в офицерских кабаках, и даже в барских домах богом забытых сел и поселков. И все, как один, задавались лишь одним вопросом — что это такое было?

— Позор! Порушение самых основ священной традиции! — кричали горячие головы из офицеров, увидевшие в этом посягательство на освященные веками ритуал поединка, дуэли. — Нет никакого прощения!

— Нехорошо, право слово, — неодобрительно качали головами степенные мужи из чиновников, которых больше смутило не нарушение ритуала, а сам факт дуэли. Им гораздо ближе была бы судебная тяжба об оскорблении чести и достоинства. В таком случае они точно бы все одобрили. — Как-то это все по-мужицки выглядит, не благородно. Совсем не хорошо. Вот к стряпчему бы обратиться, да засудить французика за его мерзкие слова…

Старики же, особенно из заслуженных ветеранов Отечественной войны с Наполеоном, войн с турками, напротив, одобрительно посмеивались, когда речь заходила об этой стычке на балу. Подкручивая кончик уса, они воздавали должное хорошему удару, снова и снова разбирали, как далеко, как высоко и как быстро отлетел француз. Нынешняя молодежь, ворчали старики, уже и забыла, что иногда для офицера и аристократа не зазорно и кулаками поработать.

Дамы же, напротив, большей частью были в смятении, то вставая на сторону поэта, то на сторону его обидчика. Одни жалели статного красавца Дантеса, живое воплощение мужской стати и мужественности, охая и ахая при перечислении его увечий. Другие, правда, гораздо тише, восхищались Пушкиным, не испугавшимся встать на защиты чести своей супруги.

Словом, «бурление» с каждым днем лишь усиливалось, в скором времени грозя захлестнуть всю империю. Само собой напрашивалось продолжение этого происшествия, которое и должно было положить конец всей истории. Со дня на день высший свет ждал официального объявления о дуэли между Пушкиным и Дантесом, которого почему-то все не было и не было. А дело, как оказалось, было в следующем…

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных

На следующее утро Александр уже в десять часов сидел в своем кабинете и медленно отхлебывал из чашки крепкий кофе. По-другому было никак не проснуться; поспал хорошо, если четыре часа, а скорее всего и того не было.

— Лев, ну, наконец-то! — с радостью воскликнул он, едва в дверях показался младший брат. Выглядел тот тоже не очень, напоминая скорее вурдалака из плохих французских книжонок, чем живого человека: глаза красные, воспаленные, лицо осунувшееся, протянувшиеся морщины по лбу. — Какие новости, не томи?

После вчерашней драки [настоящей драки, собственно, и не было, а был один хорошо поставленный удар прямо в лицо, после которого Дантес сразу же отправился в глубокий нокаут] вопрос о случившемся для него был едва ли не самый главный. Ведь, последствия его несдержанности могли быть очень и очень серьезные. По-хорошему, тут «пахло» серьезным преступлением, если учитывать нанесенные увечья и родство Дантеса с французским посланником.

— Чего кривишься? — Пушкин никак не мог понять, что за гримасы гуляли по лица брата. Если посмотреть так, то он улыбался, если эдак, то вроде и хмурился. — Понять толком не могу.

— Хорошая новость в том, что дуэли, похоже, не будет, — наконец, выдал Лев, заставив Александра с облегчением выдохнуть. Снова стреляться, памятуя о недавнем, никак не хотелось. — А причина этого есть и плохая новость. Своим ударом ты, милый братец, раздробил этому негодяю челюсть. Красавца Дантеса больше нет. По слухам, ему пол года, если ни больше, придется есть через трубочку. Ему крупно повезет, если челюсть удастся собрать. Такие увечья, как ты понимаешь, весьма и весьма дурно пахнут.

Вместе с братом потемнел лицом и Александр, прекрасно понимая, что ему может теперь грозить. Если попадешь в жернова государственной машины, то можно и не уцелеть. Не спасет ни известность, ни расположение друзей и знакомых. Все эти мысли в один момент промелькнули в его голове, резко стимулируя мыслительный процесс. Выражение «зашевелились мозги» вдруг наполнилось вполне понятным и реальным смыслом.

— Ничего, Левушка, понюхаем, что там и где пахнет, — кивнул Пушкин, решая «бить на опережение». Как говориться «поздно пить боржоми, когда почки отвалились». Теперь нужно лишь действовать, причем, как можно энергичнее и жестче. — Ты лучше послушай, что тебе сейчас нужно сделать.

Александр был дитя весьма непростого двадцатого века, который привнес в повседневную жизнь человека столько всего необычного, странного и страшного, что впору было за голову хвататься и объявлять это время проклятым. Неужели с помощью такого наследия он не справится с каким-то непонятным французом-бретером, совсем потерявшим берега?

— У тебя ведь на носу выход очередной газеты?

Пушкин-младший кивнул. Действительно, их небольшой бизнес постепенно набирал обороты, достигшие довольно приличных цифр. На серебре и золоте, конечно, не ели, но свои пять -шесть тысяч каждый месяц имели, не особо напрягаясь, что позволило начать выплату долгов.

— Вот и отлично. Лева, большая часть нового номера должна быть посвящена этому наглецу. Чего глазами хлопаешь, бери перо и записывай.

В лучших традициям «черного» пиара Александр решил погубить репутацию Дантеса, «опустив ее ниже травы». Ни у него, ни у его друзей и знакомых, даже мысли не должно возникнуть хоть как-то мстить Пушкину. И он, пережив «веселые» выборы девяностых и начала двухтысячных годов в своем время, прекрасно знал, как все это провернуть.

— Для начала остановись на его прошлом. Намекни читателям, что Дантес самый обычный искатель легкого заработка, которого выперли из Франции за разные «темные» делишки. Напиши, что по слухам на своей родине он промышлял заказными дуэлями за деньги. У нас это сильно не любят. После такого он точно, как уж на сковородке запляшет…

Грязновато, конечно, получалось. Пожалуй, даже немного душком от таких методов отдавало. Но сейчас Александру было совсем не до морализаторства. Ведь, было ясно, что Дантес не просто так второй раз пытался затеять ссору. Француз был просто «заряжен» на убийство, замаскированное под дуэль. И если в первый раз все обошлось, то во второй раз можно было и не спастись.

— А через пару дней в новом выпуске крупными буквами напечатаешь несколько весьма занимательных вопросов, — Лев замер в ожидании. — Первый вопрос: почему господин Дантес так отчаянно искал ссоры с господином Пушкином? И второй вопрос: а не тридцать ли серебряников заплатили ему? Записал? Хорошо. А теперь, в бой…

Когда младший брат закрыл за собой дверь кабинета, Пушкин начал писать письмо знакомому чиновнику в Министерство юстиции. В борьбе с Дантесом и теми, кто стоял за ним, он решил не ограничиваться нападками в газетах. Ведь, могло и не сработать. Ему же нужен был гарантированный результат, чтобы от него хотя бы на некоторое время отстали. А через год — полтора, когда он развернется как следует, пусть лезут.

— Нужно первым выдвинуть обвинение об оскорблении чести и достоинства. Пусть закопается в бумажках… Зная наши суды и их особую любовь к подаркам, наше дело можно рассматривать до морковного заговенья. Вот примерно так…

Письмо, составленное в лучших традициях крючкотворства и бюрократии, буквально пестрило красивыми фразами об особой ответственности аристократии перед императором и Богом, о необходимости соблюдения закона, об опасности неуважения и презрения к своему ближнему, об анархии в головах у некоторых господ. Начнешь читать, точно прослезишься сначала от умиления, а потом от гнева. Ведь, выходило, что на высочайшем бале при участии самой императорской фамилии какой-то иностранец позволил себя оскорбить камер-юнкера из свиты Его Величества. По всем неписанным законам оскорбление свитского [член императорской Свиты] трактовалось, как оскорбление самой высочайшей особы, за что можно было запросто получить обвинение по «политической статье».

— Ты у меня, граф Монте-Кристо недоделанный, еще ответишь за смерть нашего дорого Александра Сергеевича. Если тебе повезет, то как пробка из бутылки вылетишь из России. А если нет, то пеняй на себя.

Капнув несколько капель расплавленного сургуча на конверт с письмом, Пушкин вызвал слугу и отправил с ним послание, наказав беречь его, как зеницу ока. Письмо должно было попасть в руки именно того, кому адресовано, а то могли возникнуть дополнительные проблемы.

— А теперь перейдем к сладкому…

Он расположился в любимом кресле и подтянул к себе ближе толстую пачку листов, будущую книгу с очередной сказкой. Взял перо, макнул его в чернила и… задумался.

— Не рано ли я замахнулся на магию, фэнтези? Церковь ведь еще никто не отменял. Меня же поедом съедят.

Желание писать о юном волшебнике Гришке Поттере сразу же пропало. Не учитывать реальность было глупо, да и опасно. Можно было таких проблем огрести от церкви и власти заодно, что сам в петлю полезешь.

— Переделанный «Волшебник изумрудного города» должен проскочить. Как напечатают с рисунками, я его и запущу в продажу… Но следующей партией нужно что-то совсем другое, — в голове крутилась какая-то мысль, но он никак не мог ее сформулировать. Все время ускользала от него. — Это должно быть что-то очень красочное, яркое, близкое людям, желательно эпическое… как романы про пиратов, золото, приключения… Черт, да!

В голове, словно что-то щелкнуло. Нужная мысль, наконец-то, оформилась в очень даже симпатичную идею.

— А не подвинуть ли мне господина Дюма? Насколько я знаю, место короля авантюрно-приключенческого романа еще свободно. Почему бы этим не заняться мне? Реноме великого поэта, правда, немного пострадает. Но…

Его вновь стала грызть вина за такое сползание к откровенное «попсе» и предательство наследия великого поэта. Пришлось договариваться с самим собой.

— Часть заработанных денег пущу на народное образование. Школы для крестьян и ремесленников открою. Чем не благое дело? По крайней мере Пушкин на такое и не замахивался…

Червячок вины, что только что с чавканьем грыз его изнутри, затих. Похоже, идея со школами для простого люда оказалась весьма неплохой.

— Тогда решено, Александр Сергеевич Пушкин откроет эру русского авантюрно-приключенческого романа, — с пафосом провозгласил Пушкин, даже ради такого дела привстав с кресла. — Графа Монте-Кристо и мушкетеров трогать не будет. «Святое» же… А вот что-то эдакое пиратское, с сокровищами, с путешествиями по неведомым землям, с победами над страшными врагами придумать можно. Например, про Садко-морехода, отчаянного новгородского купца, возжелавшего посмотреть на неведомые земли и показать свою молодецкую удаль!

Прозвучало с одной стороны внушительно, а с другой стороны — очень свежо и оригинально. Единственное, его немного смущало имя главного героя.

— Нужно что-то русское что ли… — сморщился Александр, несколько раз просклоняв это старинное имя. — Может Иван⁈ Иван-Мореход?

Произнес и сразу же замер. Понял, что снова попал в самую точку. Кто может быть более русским, чем человек с именем Иван⁈

— И будет череда небольших историй про приключения Ивана-Морехода…

Ему тут же вспомнились романы, а потом и фильмы, про Синдбада-Морехода, которые так любил его младшенький внучок. Словом, это был самый подходящий образец, заготовка для его нового литературного детища.

— А эти истории, чтобы подогреть к ним интерес, можно на базарах читать. А что такого? Устроить эдакое общественное чтение самых ярких отрывков, чтобы у народа слюни потекли.

Не откладывая дела в долгий ящик, Пушкин с жадностью начал писать. В его голове, словно уже давно ждали этого, живо проносились сюжеты эпических приключений отчаянного храбреца, тверского купца Ивана по прозвищу Мореход. Герой оживал на глазах, представая перед поэтом в виде статного молодого мужчины с ясным орлиным взором, аккуратной русой бородками и вьющимися волосами. Стоял на носу юркого кораблика и с тревогой всматривался в даль, где из морской пучины поднимались берега далекой земли.

И все это было настолько ярким, осязаемым, что остро захотелось оказаться там, в этой картинке. На какое-то мгновение он даже почувствовал характерный запах соленого моря, пропитанных дегтем канатов. На зубах заскрипела соль.

— Вот же черт! Это у него всегда так? Сила визуализации просто невероятная. Понятно теперь, почему у него все таким живым выходило. Они же для него были настоящими… Ай да Пушкин, ай да с… сын, — чтобы избавиться от наваждения, ему даже пришлось хорошенько тряхнуть головой. — Ну, начали, с богом…

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных

Время клонилось к ночи. Наталья в ниспадающем до самых пят белоснежном пеньюаре уже несколько раз заглядывала в его кабинет, при этом загадочно улыбаясь. Похоже, готовила что-то.

— Вот же чертовка, — с улыбкой вздыхал Александр, всякий раз провожая ее долгим взглядом. — Чувствую, тут уже пятым ребенком пахнет…

Ему бы уже идти «на боковую», но он все продолжал корпеть над книгой о похождениях Ивана-Морехода. Хотелось поскорее закончить первую часть и «пустить ее в свободное плаванье».

— Еще немного и все… Заждалась поди.

Но за работой его почему-то никак не покидало очень странное чувство. Пушкину казалось, что он забыл про что-то очень и очень важное. Ощущение, словно назойливая муха, постоянно было где-то рядом, время от времени выбираясь «наружу» и напоминая о себе.

— Хм…

Наконец, Александр отложил перо в сторону. Выдохся.

— Давай, Ваня, отложи-ка пока свой поединок с псом-рыцарем до завтра, — пробормотал поэт, окидывая взглядом только что написанные кусок про ссору Ивана-Морехода и немецкого рыцаря. — Завтра посмотрим, чем все закончится. Пока отдыхай, и ты, Ваня, и ты, рыцарь…

И тут его взгляд окостенел, словно наткнулся на что-то.

— Рыцарь… Рыцарь… Подожди-ка, он же так и сказал: «рыцарь розы и креста»!

Выходит, ему не давали покоя те странные слова про рыцаря розы и креста, который произнес Дантес.

— Что это еще за бред? Какой еще рыцарь розы и креста?

Петербург, Сытнинская улица, вблизи от Сытного рынка

Прошло не больше недели, а Прохор Рукавишников так изменился, что и не узнать. По базару теперь ходит по самой середке, а не жмется к торговым рядам, как раньше. Голову к верху задирает, бороденка вперед торчит, как копье. Ярко-рыжая шевелюра на голове, еще недавно торчала в разные стороны, как ее не причесывай. Сейчас же все пристойно, гладко уложено, особым маслом напомажено. Костюм на нем справный из дорогого английского сукна, пальто с роскошной серебристой лисой на воротнике.

Глянешь со стороны, и не скажешь, что мелкий торговец идет. Подумаешь, что перед тобой большой человек, купец, что великими капиталами ворочает. Рот не поворачивается его звать, как раньше, Прошкой. Сам собой начинаешь «Филимонович» прибавлять.

— Гм, пустая то идея, как есть пустая, — Рукавишников шел вразвалочку, никуда не спеша. Это раньше он, как серый волк носился в поисках лишней копейки. Сейчас же в кармане не то что копейка с алтыном, многие сотни рубликов стали водиться. Оттого и уверенности в нем прибавилось. — Зря с этими книжонками барин связался. От них одна морока только. Читать и писать научился, с тебя и довольно…

Прохор Филимонович все никак не мог про новую задумку своего компаньона забыть. Тот решил для простого люда сказки писать, а потом и продавать их.

— Баловство это! — Рукавишников даже сплюнул под ноги, словно показывая свое отношение к задумке. — Для сопливых детей это, а как они платить будут? У карапузов грошей-то нема. Вот газета — это настоящее дело!

При этих словах прихлопнул по груди, где у него во внутреннем кармане лежал пухлый кошель с ассигнациями. Заработанные на газете деньги грели сердце и, чего тут греха таить, душу. За это время Рукавишников и с долгами более или менее расплатился, и дорогой супружнице новую шубу справил [та при этой новости чуть пряником не подавилась].

— Хм… — купец вдруг встал прямо посреди рынка, приложил руку ко лбу и с удивлением стал вглядываться в большую толпу у своей лавки. Там еще утром он своего работника, парня с зычным горлом, оставил, чтобы тот проходящему люду барскую сказку читал. — Смотри-ка, народ-то просто дуром прет. У лавки яблоку негде упасть. Неужто нравится?

Пока шел к лавке, отметил, что проходящий народ почти все товары с прилавка смел. Всего ничего осталось. Выходит, прав был барин. Мол, люди будут слушать сказку, а заодно и на товары поглядывать. Глядишь, что-то и прикупят.

— Реклама — двигатель торговли, — Рукавишников важно произнес фразу, которую не раз слышал от компаньона. Специально ее запомнил, чтобы при случае перед другими купцами щегольнуть заграничными словечками. — Вот оно как.

Люди тем временем у его лавки все прибывали и прибывали, создавая на рынке самый настоящий затор. Необычная история о вечно неунывающем молодце, который с улыбкой пройдет и огонь, и воду и медные трубы, привлекала и сопливых мальчишек, и степенных пузатых мужчин, и седобородых стариков, и торговок-женщин.

В толпе раздавался звонкий смех, когда Иван-Мореход пробирался в глубокую пещеру с сокровищами и скидывал на разбойников улей с дикими пчелами. Слышались печальные вздохи, когда его корабль врезался в морские рифы и в морской пучине тонули его верные товарищи. Кто-то даже принимался матерно лаяться на рассказчика. Мол, зачем Ваньку-Морехода, свойского парня, гнобишь и житья ему не даешь⁈ А ну живо все вертай назад, а не то…

Рядом со всеми застыл и Рукавишников с блаженной улыбкой на лице. Смотрел вокруг себя, а в глазах стояли деньги — серебряные рубли, червонцы и ассигнации.

— Господи, это сколько же на этом заработать можно…