Архонт Варанги

В Городе Царей

Мирный договор подписали спустя два дня — щуплый писарь-сириец, что сопровождал войско басилевса, по приказу Иоанна, писал хартию на все речи Святослава, облекая их в стилистически безупречную форму для соглашения между князем и кесарем.

«Я, Святослав, великий князь киевский, как клялся, так и утверждаю настоящим договором присягу свою, что хочу вместе с русами, которые подо мной, боярами и другими людьми, иметь мир и крепкую дружбу с большим цесарем греческим и со всеми людьми вашими до во веки веков. Никогда я не буду посягать на землю вашу, не собирать людей против неё, ни приводить другой народ на землю вашу, ни на другие края, которые находятся под властью греческой, ни на волость Корсунскую и на города её. Землю же Болгарскую, буду держать как союзник и совладелец кесаря греческого, и от имени его возьму в десницу свою. А если другой кто-нибудь посягнет на Болгарию или на какую иную землю вашу, то я буду противником ему и буду биться с ним. Как и клялся я цесарям греческим, а со мной бояре и русы, будем мы соблюдать предыдущие договора. Если же мы не соблюдем чего из того, что было сказано раньше, то я и все, кто со мной и подо мной, пусть будем проклятые богом, кто в какого верует — у Перуна и Волоса, бога скота, своим оружием пусть мы посеченные будем и пусть мы умрем.»

Свою клятву, именем Христа, принес и Иоанн Цимисхий, причем схожесть обоих договоров сверил присутствовавший при русском войске корсунянин Калокир. Цимисхий не настаивал на выдаче княжеского побратима, обязав только патрикия никогда не претендовать на ромейский престол. Впрочем, Калокир все равно не собирался возвращаться в родную Корсунь — и недобрый взгляд, мимолетно брошенный Цимисхием, лишь утвердил грека в этой мысли. Ничего, в Тмутаракани, под рукой молодого княжича Звенко, Калокир рассчитывал найти себе новое применение, наставляя молодого руса в хитросплетениях имперской политики на северном берегу Русского моря. Взамен же за жизнь побратима Святослав, скрепя сердце, не стал требовать выдачи болгарского царя Бориса — тому, уже лишенному отцовского царства, оставалась тоскливая, но все же жизнь очередного почетного заложника в Городе Царей.

— Вы оба схватили друг друга за глотки, — сказал на это Калокир, — Цимисхий держит у твоего горла нож Бориса, а ты у него — мою спату. Что же, такой обмен может стать залогом мира, что будет крепче любой клятвы.

Договор был скреплен и клятвами, во время которых, император в присутствии священника торжественно поцеловал крест и поклялся на Евангелии, что сдержит свое слово. Русы же отметили заключение договора по-своему: чтобы не пугать христианских союзников сверх меры, на этот раз обошлись без требы человеческой кровью, принеся в жертву богам лишь быка да коня. Затем состоялся обмен пленными — болгары, пожелавшие остаться во владычестве цесаря, уходили к югу от Старой Планины, тогда как те из болгар, что держались старой веры, могли поселиться во владениях Святослава. Сам же он обязался больше не чинить разрушений храмов и убийств священников, взяв только с них слово, что и они не станут посягать на языческие кумирни. После этого, Святослав, взяв малую часть дружины, отправился на север, навестить стольный Киев и другие города своей огромной державы. Вместе с ним отправились Свенельд и жена Предслава, сопровождаемая свитой из поляниц: воинственных женщин, что отправились в поход русов и которые, облачившись в доспехи, наряду с мужами сражались с греческим войском. В Доростоле же остался воевода Волк, как наместник великого князя, а также те из болгарских бояр, что оставались верны Старым Богам. Дромоны же императора повернули на юг, возвращаясь в Константинополь.

— До сих пор не верится, что мы дали ему уйти, — ворчал Варда Склир, — может, еще не поздно, басилевс? Найдутся люди, что шепнут слово-другое пацинакам, чтобы подстерегли барса на пути домой, так чтобы он не увидел Киева. Да и в самом Киеве не все будут рады его возвращению.

Он говорил это, уже сидя в каюте на корме самого большого дромона, что шел во главе императорского флота. Здесь же, кроме него, восседал лишь сам Цимисхий, уже сменивший позолоченные доспехи на расшитые золотом шелковые одеяния. Стараниями лекарей он уже полностью оправился от раны и сейчас, вместе с самым верным своим полководцем, распивал из золотых кубков македонское сладкое вино, заедая его засахаренными фруктами и орехами.

— Нет, Варда, — задумчиво покачал головой Иоанн, — нет, ты не прав. Хотя бы потому, что если мы это сделаем, тот Волк, что он оставил на страже в Доростоле перережет всех христианских агнцев, сколько их не осталось в подвластной россам Мисии.

— Так убьем и его, — белые зубы хищно блеснули в черной бороде, — сейчас россов там всяко меньше. А мисян — да кто их считает. Те, кто уцелеет всяко будет послушнее нам.

— Тебе никогда не стать басилевсом, — усмехнулся Иоанн, подставляя золотой кубок, который раб тут же наполнил вином, — император должен знать, кого и где ему лучше использовать в своих целях. Я ведь не лгал, когда говорил, что россы — не самый страшный наш враг. Если этого врага сделать другом — сам подумай, сколь грозными мы будем остальным нашим противникам?

— Как бы этот барс потом не оскалил свои клыки уже и на нас, — хмуро покачал головой Фока, — разве можно верить варварам, особенно этим.

— А вот это уже наша забота, — улыбнулся Цимисхий, — если мы оказались неудачными охотниками, так может из нас получатся умелые укротители. Выпьем же, чтобы все задуманное удалось и чтобы взятый на службу зверь ярился лишь на наших врагов.

Он одним махом опрокинул кубок и вновь подставил его под кувшин виночерпия. Помимо многих достоинств, которыми льстивые придворные летописцы наделяли императора Цимисхия, они осторожно признавали за ним и определенные недостатки, первым из которых было невоздержанность во хмельном. В походе, во время чудовищного напряжения, вызванного тяжелой войной, император еще сдерживал себя, но сейчас, когда война осталась позади, он позволил себе расслабиться, в предвкушении по-настоящему пышного празднества в термах Константинополя.

— Я видел его в бою, — говорил басилевс, мрачно уставившись в угол каюты, — видел, как льется кровь тех, кого он приносит в жертву своим богам-демонам. И я видел чудовище, распахнувшее крылья над Доростолом в тот проклятый день. Я видел все это — и словно врата Аида разверзлись перед моим взором, выпуская тень Ахилла. Говорят же древние, что Ахилл был скифом из Херсонеса — вот и Калокир, по слухам, втайне поклонялся Ахиллу Понтарху, которого почитали в его семье с Бог весть каких времен. Именно поэтому он пошел на сговор со Сфендославом — потому что уверовал, что сам Ахиллес возродился в катархонте россов.И, признаться, я его понимаю. Говорили же, что Ахилл не только герой, но и дракон, водная тварь от природы его матери Фетиды. Когда мне померещилось то чудовище над войском я чуть сам не решил, что тот вишап и катархонт россов есть единое целое.

— Ты же сам не веришь в это, басилевс? — осторожно спросил Варда, — Ахилл мертв — и как человек и как бог. Один лишь Христос есть Начало всему.

— Кто знает, во что можно верить сегодня, — пожал плечами Цимисхий, — и насколько глубоко укрылись тени эллинства — и на берегах Днепра и в нас с тобой. Знаю одно — Сфендослаф жесток и свиреп в бою, каким был и Ахилл, а значит, лучше его иметь другом империи, страшным для всех наших врагов. А когда они будут мертвы...даст Бог найдем способ избавиться и от чудовища, что мы взяли на службу.

Варда Склир лишь покачал головой и, подозвав раба, вновь наполнил свой кубок.

Спустя некоторое время огненосный флот императора Цимисхия уже вступал в Боспор. И, обгоняя его, по всему городу царей летела весть, что басилевс возвращается с великой победой: что он как лев гнался за россами по всей земле мисян и загнал катархонта россов Сфендослава в крепость на Дунае и что именно там был подписан мир, обеспечивший империи прочные границы на севере — ведь те самые россы покорились Иоанну, а их катархонт стал отныне верным союзником Империи. Говорили и о том, что Иоанн Цимисхий закончил то, что начал еще Никифор Фока: покарал Болгарию за попустительство угров и поставил на Дунае надежный заслон от жестоких кочевников. Усмирил он и дерзкую гордыню самих россов, возомнивших, что могут взять хоть что-то свыше того, что им позволит Восточный Рим. И так был наведен порядок к югу от Дуная и имперский мир вновь воцарился над многострадальной страной мисян.

Если кто и не верил этой похвальбе, то свои сомнения он держал при себе — также как и беззаконные речи, что басилевс просто отдал болгарских братьев во Христе на растерзание диким язычникам. Даже в Константинополь доносились смутные слухи, как сурово правит Болгарией наместник, оставленный катархонтом россов. Однако тех, кто осмеливался говорить это громче чем следовало, ждала быстрая и свирепая расправа, на которую всегда были умелы ромейские палачи и истошные крики казненных заглушали все новые славословия «святому государю» Иоанну. Тот же не скупился на то, чтобы заручиться поддержкой народа: в честь своей «победы» он провел грандиозные скачки и представления на ипподроме, устроил щедрые раздачи милостыни от своего имени и заказал большой молебен в Святой Софии о победе ромейского оружия.

Город веселился, забыв обо всех слухах, тогда как сам Иоанн, против своих привычек отринув вино и блудниц, уже собирал военачальников со всех концов империи на военный совет в императорском дворце.

— С войнами на севере покончено, — говорил басилевс, — настало время собраться со всей нашей мощью и ударить по агарянам.

Собравшиеся согласно кивали — как раз по возвращении императора с востока донеслась радостная весть о победе патрикия Николая, отбившего попытки Фатимидов, новых владык Египта, вернуть Антиохию. Однако сам Цимисхий желал большего.

— Не только Антиохия, но и Дамаск и Тир и сам Иерусалим полны святынь нашей веры, которым негоже оставаться в руках агарян, — говорил император, — и пусть мечи наши не упокоятся в ножнах, пока мы не вернем их в лоно империи. Очень скоро даже те из вас, кто сомневается, увидит, что я не зря заключил мир с россами — и кровожадные язычники, дикие, словно хищные звери, встанут рядом с нами за дело истинной веры.