Ангелы: Анабазис

Глава 23 Отец

Он был Человеком-в-колодце, смотрящим на белые звёзды и далёкие миры, в одночасье превращающиеся в такие же каменные холодные колодцы, из которых пытливо заглядывали в душу такие же человеки…

Он был Лесом. Старым, дремучим дубовым лесом, скрывающим в морщинах коры мудрость земли. Лесом, цепляющим узловатыми ветвями-пальцами сизые облака, и ласково подставляющим ладони листьев под нежные брюшка птах. Роняющим потрескивающие жёлуди под ноги зверью и редким путникам. Вздыхающим ветер и свет звёзд, и знающим, что где-то на свете есть человек, бегущий к солнцу…

Он был ножом. Уверенным хищным клинком, знающим цену страха и боли. Умеющим вгрызаться в жизнь и вытряхать её из плоти. Клинком, который любил прижиматься к хозяйской руке. В бою ли, в работе, да просто для того, чтобы покрасоваться! Но — быть с ней. И, когда настало время понимания и необходимости предостережения, он не сомневался ни мгновения, покидая ладонь и наваливаясь ему одному известной слабиной на острую грань…

Он был Лунем. Седовласым Лунем, ночь за ночью проводящим над листами мироздания, мечтая разглядеть следы небывалого. Лунем, зажигающим свечу в лампе, и долго сидящим над загадками земли и неба, мусоля бороду и по старой привычке кусая губы и хмуря брови….

Он был Каплей, летящей по серебристой дороге в бесконечность. Капля знала, что внутри неё бежит беззащитный человечек, не ведающей о тяжести взлёта и падения, об опасности пути вне трассы. И нежно смыкаясь вокруг ранимого тельца, капля обнимала его свой податливой плотью. Она хотела защитить бьющуюся в клетке душу…

Он был Дождём. Старым худосочным ливнем, целеустремлённо шагающим по травам и камням тонкими ногами, словно землемер. Иногда забывающим, куда шёл, и долго топчущимся на месте, превращая мир в болотце. Дождём-растеряхой, рассеянно путающим растения и зверей, и поливающим и тех и других, с надеждой на быстрый рост и благодарное благоухание. Дождём-бродягой, который мог позволить себе шляться, где вздумается…

Он был старым Тэра, на последнем своём шаге в темноту не несущим на плечах груза стыда. Только сожаление, что сердце, так ровно горящее и трудолюбиво стучащее всю жизнь, отказало именно тогда, когда его рука надобилась для защиты и боя. Но, себе он мог признаться, смерть в бою оказалась легче и ценней, чем могла бы…

Он был Мотыльком. Мотыльком, летящим к свече. К огромному белому шару сплошного света, в котором сгореть — значит возродиться в следующей жизни обновлённым, чистым, лишённым оков трёх измерений. Мотыльком, который опасался только одного — что страшная птица окажется проворнее, найдя его хрупкое тело до того, как его примет шар сплошного света…

Он был Магурой. Любящей и нежной девочкой, ещё не вошедшей в пору зрелости тела и ума. Восхищённой до трепета не вполне окрепших крылышек от выпавшей ей участи быть рядом с Королевой, пронизывающей светом любви одним своим присутствием. Ловить её взоры, направленные, как казалось, в самую глубину естества, и чувствовать, как нутро переполняет жаркой лавой наслаждения…

Он был Братом. Братом, смотрящим в чёрное небо над фиолетовым пиком и жаждущим разглядеть звёзды. Братом, чьё сердце бешено колотилось, и в этой бьющейся метрономом вселенной не оставалось места окрику-предостережению. Звёзды так близки, что протяни руку, и они сядут на ладонь. И можно уже никогда не ходить по земле, если звёздная паутина ляжет под ноги забытыми картами улетевших ангелов…

Он был Командиром.

Пресветлым.

Другом.

Мужем.

Братом.

Он был Михаилом Медведевым.

Он был…

Он есть.

Михаил открыл глаза и тут же зажмурился. Но и краткого взгляда хватило, чтобы понять, что солнечный луч, разбудивший теплом на веках, пригрезился. Неба не было. Только серый каменный свод, под которым носились разноцветными стайками ручные «солнышки» стерв. Словно воздушные шарики, отпущенные неловким торговцем.

— Как себя ощущаешь?

Облизывая губы, Михаил задумался — и вправду, как? Тело ныло, и, отказываясь служить, казалось живым фаршем, набитым в оболочку теста. Вспомнив последнее мгновение перед потерей сознания, потянулся руками к ключице. Ладонь остерегающе схватили, прижали к груди:

— Не береди. Ещё не затянулась.

Расслабившись, Михаил снова облизал губы. Всё-таки рана была реальностью. А значит, и смерть тоже. Вспомнив Феникса, Михаил настороженно прислушался к себе. Признаков безумства после воскрешения не заметил, но это не успокоило — мало ли на каком по счёту оживлении даёт о себе знать возникающая «дурка»! «Впрочем, — усмехнулся он, — Это не имеет значения. Сколько бы ни воскрешали, однажды придётся остановиться. Отец, склонный к суициду, — не только кандидат в безумцы, но и плохой генетический материал. Они будут Зуброва до скончания веков помнить!».

— Как он?

Знакомый колокольчик заставил встряхнуться. Михаил совладал с телом и открыл глаза. Стратим рядом не было. Склонившийся над ним старик уверенными пальцами пробежал по его лбу, вискам, шее и ободряюще улыбнулся в пустоту:

— Угрозы жизни нет.

— Кто вы? — настороженно спросил Михаил, разглядывая сухое морщинистое лицо, окружённое волнами седых волос.

— Елисей.

— Вы — человек?

— Гм… Странный вопрос! — старец оторопело почесал нос, — А могу быть кем-то иным?

— Тэра, например…

— А есть разница? — с лукавой улыбкой поинтересовался Елисей.

Михаил устало усмехнулся и покачал головой. Разницы не было. Стервы, тэра, люди, деревья, звёзды, звери, птицы, ангелы… Обняв мир одной кончиной, он увидел, что всё состоит из паутины предельных смыслов — жизни и смерти, солёно замешенных на любви. Он был центром её вселенной. Был им не за что-то, не потому что являл особенность или раздавал авансы, а просто так. Каждый, кто шёл рядом, прикрывал его, дарил надежду и надёжность, оставаясь рядом, делал это не за его поступки или высокоценный рассудок, не за что-то, а для чего-то. Для того, чтобы сидящий под грудиной маленький незримый жёлудь, чьё тихое потрескивание они слышали, смог однажды раскрыться, пропустив росток. Они держали его в клетке защиты и понимания, направляя и влияя напрямую и косвенно, правдой и ложью, ничего не требуя взамен, и даже не будучи уверены в успешности своего труда. Так пахарь разбрасывает зёрна, не зная, какая земля их примет — каменистая сушь или плодородная почва.

Приподнялся на локте, огляделся. Спины, ноги, вооружённые руки… Словно и сама судьба оберегала, из раза в раз располагая в тесном защитном кругу. Пока крутил головой, подошёл неизвестный, от которого веяло силой ничуть не меньше, чем раньше от Яромира. Силой и опасностью, хотя он единственный не носил ни меча, ни автомата. Зрелый, мощный, тугой, как клубок стянутых жгутов, удерживаемых невидимой рукой — отпустит, и развернуться во весь зал, хлеща и сминая. Воин склонился, внимательно разглядывая Медведева. Тот, не смотря на своё горизонтальное положение, бесшабашно ответил уверенно-смешливым взглядом. Теперь он уже мог себе это позволить. Незнакомец кивнул, будто принимая что-то недосказанное, и представился:

— Стоян Тихий, Ведущий «мечей» Ростислава-Сокола.

— Рад, — коротко ответил Михаил. — Откуда вы здесь? Все же порталы перекрыты!

— Мы — оттуда, — Стоян головой указал на вход с развороченной стеной. — Юрий-Чудотворец пробил новый туннель. Всего в полутора километрах от Гнезда. Дошли быстро…

— Что тут происходит?

— Происходит не-пойми-что. В самом разгаре. Если поднимешься сейчас, то ничего не упустишь.

Михаил не стал медлить. Перевернулся на бок, на живот, подтянул под себя ноги, начал разгибаться. Стоян с интересом наблюдал за его слабыми ещё движениями, однако помогать не спешил. Михаил поднялся, под полный вздох ощутил, как жаром заполняет грудную клетку. Прислушался к себе — очаг пылал, опаляя рёбра, но кашель так и не появился.

Огромный тронный зал оказался заполнен почти до отказа. Ближе всего находились «мечи». Тэра держали оборону вокруг оставшихся в живых людей и нескольких тел, которые, видимо, успели принести в кольцо. Это радовало. Оставлять своих мёртвых врагам — бесчестье равное трусости. Дальше, возле тронной пирамиды, оказавшейся монолитом чёрного камня, находились стервы, — рядовые и старшие. Ряды магур, Сиринов, Алконостов. Стратим стояла с поникшей головой на первой ступени пирамиды в окружении двух сестёр, равных ей, но одетых в красные одежды, облегающие фигуры. За ними высились тощие мумии горгоний. И выше, возле опрокинутого трона… Кинув взгляд, Михаил прикусил губу — отвести глаза не нашлось сил.

Прекрасная птицедева смотрела на него глазами восхищения и безграничного доверия. В первую очередь выделились именно глаза — огромные, как озёра, влажно-блестящие, живые. И только потом Михаил смог увидеть лицо и разглядеть тело. Платье — не платье, шлейф — не шлейф, а какая-то путаница снежно-искрящейся прозрачной ткани обволакивала её. Вроде и одета, но при малейшем движении свет «солнышек» проникал за взбитое облако чудесного материала, обнажая и расцвечивая совершенную фигуру. Тело богини, королевы, блаженства, воплощённого в плоть. Всё, что хотелось, — это прикасаться, сливаться, каждой клеткой кожи, соединяться дыханием. Он не просто вожделел её, он хотел просыпаться рядом, дышать с ней в такт, делиться теплом в самую холодную ночь, дожить до старости, всё также нежно подавая её руку на вечерней прогулке и умереть на её коленях, когда настанет срок. Внезапно накатившее желание прожить с единственной женщиной всю жизнь, всю без остатка, потрясло его. Ему оказалась нужна только она…

…Она стояла, такая нежная и хрупкая в своём любимом лиловом платье, зябко куталась в накинутый на острые плечи плащик и теребила букетик сирени, сорванной рядом, в городском саду. Она с волнением смотрела на часики, добротную «чайку», подаренную им на заре отношений, притоптывала ножками в излишне лёгких для осени туфельках в тон платью и заглядывала в окна подходящим машинам. Она покусывала мягко очерченные губы под розовой помадой, поправляла локоны, которые нещадно трепал ветер, сбивая с таким трудом собранную причёску. И, возможно, неосознанно прикасалась горячей ладонью к чуть-чуть округлившемуся животику…

— Наташа!

Окно в сизых разводах дёрнулось, когда дежурный «ПАЗ» встал на остановке. Она, не скрывая слёз, счастливо засмеялась и бросилась навстречу, ещё легко и свободно, но уже со странной бережливой грацией, доступной только самым счастливым женщинам. Будущим мамам.

— Наташка! Наташенька! — зашептал он горячечно, вырываясь из пут ремня безопасности. Дурацкая система никак не хотела отпускать, клавиша вдавливалась, а замок всё также жёстко держал широкие стропы. Он рванул лямку, надеясь порвать.

— Уймись, Отец! Это морок! Уймись! Не она это! Не она, слышишь?! — шептал водитель, странно кривясь, и корявыми, но сильными руками пытаясь удержать его на кресле.

— Наташка! Я сейчас! Я уже иду! Я вернулся! — бешено рвался он, отталкивая водителя и пытаясь порвать ремень.

Она протягивала ему сирень, она шла, словно плыла, словно входила в него через глаза, жаркое дыхание и влажные поры. Она заполняла его ночным лепетом под короткие вздохи, под стиснутые мокрые простыни и жаркие прикосновения тел.

— Стой же ты!

— Отец!

Колокольчик? Звон выпавших монеток?

Он удивлённо обернулся. Рядом с остановкой стояла девушка. Чёрная куртка над обтягивающими джинсами, стопка учебников в одной руке и маленький трёхцветный котёнок в другой. Девушка смотрела, закусив губу. Во взгляде плескалось целое невыплаканное море. И чем-то неуловимым, неясным она казалась хорошо знакомой, даже родной. Такой родной, что с радостью бы назвал сейчас сестрой или подругой… Только вот никак не мог вспомнить — кто же?

— Иди ко мне! — позвала Наташа. — У меня для тебя подарок! — и, словно по барабану, похлопала ладошкой по большому животу. Михаила передёрнуло. Сочетание жеста и внезапной улыбки превосходства так не шло Наташе, его Наташе, что захотелось подольше остаться в тисках упорного ремня и что-то немо кричащего водителя.

Снова звякнул колокольчик.

Девушка в чёрном со вздохом опустила руки и книжки полетели на осенний асфальт, словно черепицей усеянный листьями. Разлетелись, открываясь, на ветру шелестя страницами. Котёнок с бубенцом на голубой ленточке спрыгнул вниз. Пушистой лапой растрепал листы. Выпала картинка неба с созвездием лебедя. Котёнок примерился укусить царственную птицу за светящийся хвост, но передумал и забил лапами, заиграл, захлопывая фолиант. «Славянская мифология» — значилось на обложке.

— Отец!

Бубенчик на ленточке снова звякнул, привлекая внимание. Знакомо, ласково прозвенел. И тихий котёнок сел, грустно развесив уши и поникнув усами. Михаил потянулся к нему, желая утешить, погладить, взять на ладонь и унести в дом…

И внезапно котёнок показался единственным живым из всего, что окружало. Единственным, на кого стоило тратить крохи любви, жгущие сердце.

Михаил встряхнул головой.

Лиловое платье, сирень, окно в сизых разводах, чёрная куртка, остановка, котёнок, книги…

И открыл глаза.

Давящим на плечи ремнём оказались крепкие руки сдерживающих тэра.

Водителем, настойчиво уговаривающим вернуться, — Стоян.

Девушкой в чёрном — Стратим.

Наташей… Наташей оказалась стерва в белом. Сияющая светом дева.

— Рарог, — нахмурился Стоян, проследив за его взглядом. — Королева Гнезда. Дева-лебедь.

Всего мгновение Михаил соображал. А потом окунулся с головой в жар бешенства. Его напоили иллюзией! Напитали, словно окунули в дерьмо. Взяли его сущность, взболтанную прошедшими событиями, рассмотрели на свет и нашли звезду, ведшую его всё это время. И, скопировав неловко, даже не тратясь на должную огранку, выставили перед ним подделку, поманили ею, словно собачку косточкой!

Михаил зарычал, оправдывая прозвище, и стряхнул с плеч удерживающих людей. Может, стряхнул, может, Стоян успел дать знак оставить в покое. Главное — освободился. И пошёл. Сквозь строй, раздвигая защищающие спины людей, туда — к чёрному монолиту трона. К белой деве, стоящей с усмешкой победителя.

— Ты! Тварь! Даже последняя гадина на земле не бросит своих детей на смерть ради мужика! Хочешь родить новых? Почему бы тебе не научиться беречь старых? Почему бы не начать разговаривать на равных, чтобы получить что-то? И не попробовать завоевать любовь и тогда уж рожать деток? Дура ты круглая! Смотри!

Наработанным движением вытянул из ножен свой боевой нож. Верный нож от гарды до острия оскалился недоброй усмешкой лезвия. Думать о том, почему клинок цел, времени не оставалось. Вскинул и, уверенно взяв двумя руками, направил в грудь. Остриё встало чётко, словно само нацелившись меж рёбер.

— Меня ты не получишь! Ни живым, ни мёртвым! За Юрку! За ребят! Ну!

Внутренний жар опалил лёгкие, засвербело в носу, полилось кровью.

Он был. Он был многим и не был ничем. И только после полного осознания этого, он теперь видел и слышал сам, как тихо потрескивает под сердцем зрелый жёлудь, раскрываясь по трещине, словно крылышки майского жука. Как шевелиться, когда раскрывается тонкий мятый, липкий от влаги рождения стебелёк. Как тянется вверх, трогая испуганно стучащее сердце, словно проверяя его ладошкой листа на прочность.

— Остановись!

Две тощие фигуры, обмотанные чёрными тряпицами, поднялись к трону. Рарог побелела, отступая и закрываясь руками. Горгонии просто встали перед Королевой, загородив её телами. Голоса воспитательниц лились синхронно и неслись со всех сторон. Они протягивали звуки, делая слово похожим на капающий с ложки тяжёлый мёд — тягучим, плавным, но весомым.

— Чего ты хочешь, Отец?

Михаил задержал нож, чувствуя вгрызшуюся меж рёбер боль от проникшего в мышцы острия. Дышать становилось всё сложнее — внутри пылал жар и маленький листик тыкался в сердце, пытаясь пробиться наверх.

— Честности! — рявкнул он.

Сзади подтянулись тэра. Стоян с одной стороны и Елисей с другой показались двумя большими крыльями за спиной. Взмахни — взлетишь. Уверенность в себе, в людях, в правде, которую защищаешь, пьянила новыми возможностями и новой жизнью, в которой не оставалось места для сомнений и оглядки на суждение тех, кто сам из раза в раз смотрит на тебя с надеждой.

— Всё честно, — ответили горгонии в унисон. Большая капля янтарного мёда утекла с ложки и мягко ударилась о фарфоровую тарелку.

— Всё? — Медведев засмеялся, — Тогда почему меня не устраивает ваша честность? А вас не устраивает мой выбор?

Горгонии замерли, синхронизируя мысли.

Михаил почувствовал, что воздуха не хватает. Угрожающее острие ходило ходуном, задевая края раны, но давило не оно, а жар, рвущийся изнутри. Пожар охватывал грудную клетку, пульсируя и расширяясь. Он уже вытягивал горячие щупальца в плечи и живот, словно языком лизал тело.

— Честность Гнезда творится ради чести и блага Королевы, — наконец, отозвались горгонии. Заговорили тягуче и медленно, все, как одна: — Ты — мужчина. Не рожаешь. Участвуешь. Можно пренебречь.

— Пренебречь? — Михаил тяжело рассмеялся, задыхаясь, закашлялся. Руки задрожали, углубляя рану. С трудом поборов кашель и отогнав на время жар из-под грудины, утвердил клинок. Со лба потекли капли пота, но вытереть их не предоставлялось возможности. — Что ж! Попробуйте игнорировать отсутствие Отца! Попробуйте игнорировать его нежелание!

Горгонии молчаливо замерли, обдумывая его слова.

Затолкав боль глубже, огляделся. Стратим стояла, выпрямившись до ощущения натянутой нити судьбы. Гордая, сильная, смотрящая на стерв с превосходством победительницы и со слезами на глазах. Обычными, прозрачными и тихими. Такими, которые текут, не вызывая плача, сами, но остановить которые невозможно. Слёзы сильных. Улыбнулся ей, ободрил. Стратим выразительно зажмурила глаза — поняла.

— Гнездо ради будущего. Гнезду нужно продолжение. Мать — высшее творение рода. И у стерв. И у людей. У людей мужчина — помощник. Работник. Добытчик. Защитник. Собеседник. У стерв — нет. Гнездо самодостаточно. Есть работники. Есть добытчики. Есть воины. Есть собеседники. Мужчина для стервы — семя.

Горгонии объясняли, механически разделяя фразы, будто отмеривая их. Медведев вдруг понял, где он слышал подобное — первые разговоры с Стратим были похожи. Это уже потом, общаясь с ним, она всё больше переходила на плавную разговорную речь, не бьющую мысли на суждения классической логики.

— Мечта эмансипации! — Хрипло рассмеялся Михаил. — Иллюзии обиженных убогих. Максимализм недорослей! Женщина, мать — да, это святое! Но унижать своё отражение может только тупица! Мужчина — зеркало для женщины! И он — лишь то, что видит в нём женщина! Захочет верного рыцаря рядом — будет рыцарь! Захочет последнюю сволочь — так и будет! Мужчина вбирает отношение, но он и зеркалит отношение! Хотите отца на семя? Получите! Но не удивляйтесь, что и он не увидит в вас ничего, кроме яйцеклада! И не плачьте, если предложенный аппарат для воспроизводства себе подобных Отец считает ненадёжным, да и королеву попросту — дурой!

Горгонии смешались — чёрные одеяния заходили ходуном, словно под ними скрывались змеиные туловища. Но скоро подруги успокоились.

— Будет иллюзия. Рарог — твоя жена. Разницы не увидишь. Будешь жить долго. Счастливо. Любые желания будут исполняться.

— Нет, — усмехнулся Михаил и облизал губы. — Теперь уже нет и вы это знаете! Я переиграл её! Я вижу её, как она есть! И повт043Ерно атаковать меня она не сможет! Я — зеркало! Попробуйте рассмотреть желания зеркала и ими купить его!

Горгонии опять взяли передышку на размышления. Но теперь пауза необходима была и Михаилу. Тело горело. Горело всё — корпус, конечности, голова. И только под грудиной, которую отвоевал у боли и жара, тихо разворачивался, оплетая сердце маленький росток. Ладошки-листики нежно прикасались к стучащим стенкам, влажно налипали и начинали двигаться с ними в такт. Тонкий стебелёк тянулся, ветвился и пускал всё новые листики. А снизу ставшего вялым жёлудя прорастали тонкие до прозрачности корни. Жар душил тело, вплавляя боль в каждое движение. Каждое — даже самое незначительное подёргивание лица! Только лишь сосредоточение на маленьком росточке под грудиной заставляло сохранять рассудок.

— Один отец — один спор. Один спор — одна победа. Одна победа — одна королева, — наконец, решили горгонии хором. — Рарог и Стратим — пусть дерутся!

Михаил зарычал:

— Чёрто-с-два! Силы неравны! Стратим ранена, а Рарог — нет!

— Не имеют значения раны. Только вызов.

Стратим без слов согласно повернулась к трону и начала подниматься к сопернице, стоящей белым изваянием, подобным древнеримским Венерам. Сёстры не остановили отступницу. Остановил Михаил.

— Нет, девонька! Поединка не будет! Я сказал!

Тяжёлый жар превратил мир вокруг в пылающий туман, в котором блестящими каплями выделялись только лица. Но сердце оплетал маленький дубок, уверенно набирающий рост и силу. Корни входили в солнечное сплетение, закружившись вместе с ним в маленькую галактику. Михаил закрыл глаза, чувствуя, как начинает закладывать уши. И, пока ещё оставались силы, крикнул в сторону трона:

— Один отец — одно решение! Либо Отец жив и в гнезде, но со своей избранницей, либо Отец мёртв! Выбирайте! Мне недолго вогнать нож в сердце! И тэра не отдадут вам моего тела! Битва и смерть!

— Она — не Королева! — тягуче заныли горгонии. — Её власть — смерть Гнезду! Она — не Мать!

— Тогда и я не Отец!

Горгонии молчали долго.

Он чувствовал их молчание и напряжение, повисшее в зале, словно застывающую сосновую смолу, сковавшую в янтарной капле мушек и муравьев. А внутри горело тело. И ощущение костра, от которого, опаляясь, скручивались жгуты мышц, принуждало стискивать зубы и тесно смыкать веки, не выпуская слёз. Михаил напрягся, перенося внимание с огня на влагу новых листьев странного дубочка, вьющегося вокруг сердца, словно лоза хмеля. Где-то наверху, среди сплетения дрожащих от толчков сосудов, стебли собирались вместе, и пышной шапкой выбрасывали вверх свежие влажные листья. Как и положено, похожие на брюшко зелёной сороконожки, раскрывшей широкие объятия. Дубок оплёл сердце и победно потянул свои ветки по сосудам. Он тыкал в огонь только что народившимися листьями, и пламя, шипя, отступало от грудины.

Чем больше Михаил думал о дубке, тем стремительнее и сильнее тянулись ветви, а огонь всё дальше отползал испуганной и недовольной змеёй. Но отступал до тех пор, пока не загнездовался в ладонях, свернувшись в клубки. Кисти от этого стали тяжёлыми и горячими, но этот жар уже не воспринимался как что-то опасное. Скорее — укрощённая стихия, силу которой можно направить в любую сторону.

— Одна Королева — твоя! — ответили горгонии, и Михаил тяжело открыл глаза.

Тело, уставшее до предела, наполнялось звенящей радостью мирно качающихся внутри листьев. Тонких, маленьких, позвякивающих, словно выкованных из металла. И — удивительно — от музыкального тонкого звона, похожего на перешёптывание трубок китайских колокольчиков, становилось на душе уверенно и спокойно. Будто не деревце вплеталось в тело, а жёсткий каркас несминаемого убеждения в правильности происходящего и понимания своего места в нём.

Горгонии расступались перед Стратим, стоящей на ступенях тронной пирамиды. Она подняла голову, смотря на престол, и на мгновение замерла в нерешительности. Ей открывалась дорога до трона, возле которого уже не было Рарог. Сверженную белую деву, скрючившуюся возле пирамиды, сёстры покрывали красным шёлком. Стратим встряхнула волосами, неугомонно бьющими по плечам, и сделала первый шаг.

— Вот и ладненько, — облизал губы Михаил.

Дубок внутри покачал листьями кроны, соглашаясь.