Ангелы: Анабазис

Глава 17 Стратим

Лохматое зелёное «солнышко», словно спелое киви, лежало на каменной тарелке в центре шатра. Этот обогреватель был больше и мощнее старой доброй «альфы центавра» — он отапливал до самых дальних уголков, как настоящая печка в зимней палатке. Только компактнее и безопаснее. Потому люди спали, заполнив всё пространство шатра и не беспокоясь по поводу случайного движения в сторону тепла.

Ночная дорога измотала всех — стерв, людей, тэра. Оттого Стратим пришлось дать команду на отдых. Остановка подразумевалась короткой, и все спешили воспользоваться оставшимися двумя часами до рассвета, чтоб отоспаться. Только Медведеву было не до сна.

Звезда цвета лимона висела над Зубровым. В её тёплом свете лицо Юрия казалось заострившимся, а кожа отливала жёлтым, словно у тяжелобольного. Глубокое дыхание ровно колыхало грудную клетку. Яромир ещё с вечера убеждал, что кризис пройден, и друг скоро пойдёт на поправку. В это страстно хотелось верить. Тащить надорвавшегося в бой было убийством.

Медведев в который уже раз растёр ноющие запястья. Сухая кожа, словно наждачная бумага. Или свитер с катышками. Ширк-ширк. Вроде сгладилась. Огляделся. Тэра опять поступили по-своему. Люди оказались в самом центре палатки, а «щиты» — по периметру. Что ими движет теперь, когда договор расторгнут и в жизнях чужих для них людей им нет резона? Раньше — понятно почему оберегали от столкновений и старались защитить от холода. А сейчас? Спросить бы их Ведущего, да раньше не удосужился, а теперь уже и неловко — Яромир прилёг совсем недавно, потратив почти час на восстановление Зуброва. Лично делал насечки по телу, попутно объясняя значение точек таёжнику. Сам вдавливал травяную смесь в порезы и массировал, заставляя мышцы впитывать лекарство. А потом сидел рядом, контролируя дыхание, сердцебиение и нечто неявное, что Медведев не мог ни прочувствовать, ни понять. И, лишь убедившись в том, что дело идёт на поправку, ушёл спать.

— Подвёл я тебя…

— Ерунды не городи, — поморщился Михаил.

— Подвёл, — Юрий открыл глаза. — Должен был защищать, а в результате…

— Юр, мне глубоко плевать на твоё стражество и всяческие обязательства. Это обязательства не передо мной, — Михаил поморщился. — Мне ты не телохранитель. У нас другие отношения. Ты мне спину прикрыл, я тебе. Это нормально. Сам же говорил, что дружба — от слова «дружина».

— А «друг» значит — второй, — так же тихо отозвался Юрий.

— Второй?

— Другой, следующий. Второе «я». Напарник. Ведомый. Младший. Пара — наименьшая боевая группа в дружине. Минимум, требующийся для выживания.

— Как у вас всё просто, — покачал головой Михаил. — Всё основано на выживании!

— Знаешь, Мих, нас учили проверять свои стремления на предельных смыслах, к которым сводится в жизни всё… Честь. Любовь. Семья. Дом. Сын. Дело… Только это значимо. Доведи любую идею до Абсолюта. К чему она склоняет? К жизни — благо. К смерти — зло. Но к смерти для себя ради жизни других — благо! Вот такая простая философия.

— Простая, — угрюмо согласился Михаил и снова потёр ладони. — Я эту философию человечностью называл.

— А это и есть человечность, — тихо ответил Юрий. — Человечность как зрелость, как отсечение наносного, как мудрость души. Человечность, которую вам преподают не-человеки… Но вы — сотворённые по образу и подобию. Именно — вы! Понимаешь?

— «И сотворил Господь человека по образу своему…»? Ты же знаешь, я не верю в…

Юрий вытащил из-под покрывала руку и, схватив друга за предплечье, приподнялся. Лихорадочный взгляд влажно заиграл в свете «солнышка».

— Да! По образу, понимаешь? Хотел по образу и подобию, но сотворил по образу! Подобие нужно взрастить в нём! Да и образ… — зашептал он, — Ты помнишь лису с детками, что встретили у реки? Много ли сходства детёнышей и мамки? Нет! И мех не тот, и крик не тот, и цвет, и рост, и лапы расползаются на камнях, и повадки детячьи и представления. Для того, чтобы им стать настоящими лисами, им нужно подрасти. И нужно, чтобы рядом была мамка и папка или хотя бы тот, кто знает, кем они должны стать, чтобы научить и показать, как правильно. Вы — уже боги! Вы — уже творцы! Вы — единая сущность вселенной… Но вы — младенцы! Ничего ещё не умеющие, не знающие. Беспомощные живые комочки будущего величия. И мы — ваши няньки. И ждём той самой первой линьки, первых зубов, первых ползков, после которых вам уже не кормилица нужна будет, а учитель. Мы уйдём, придут другие. Те, что будут учить. Строго и сурово. Жизнью и смертью. А пока вы, сами того не замечая, впитываете знания и силы от нас. Как младенец впитывает молоко. Воспитание — это напитание собой. От любовного тыкания к мамкиной титьке до того, на кого охотиться, когда жрать и почему нельзя плевать в колодцы. Всё в этом мире крутится вокруг выживания, Мих… И не только в этом! Жизнь — вот единая мера правильности. Жизнь — это Бог!

Юрий разжал кулак и упал на спину. Закрыл глаза. Задышал часто, как после нагрузки. Лоб покрыла испарина.

Михаил задумчиво растёр отпущенное плечо.

— Ах, какое благородство! Едрит вашу душу! Защитнички!

Вздрогнув, Медведев всем корпусом обернулся на голос.

Полынцев сидел на своём месте и зло щурился на свет.

— Ты их больше слушай! И не такую агитацию проведут! Ты лучше спроси о том, как религиозные формации создавали, чтобы держать людей в подчинении в духовных резервациях! И припомни сколько войн на пустом месте возникало! Бог и устройство мира — условности, ради которых люди дохли! Условности, создаваемые тэра! Спроси, как подавляли генетическое развитие! И представления о голубой крови, вырождающее лучшие рода от кровосмешения, и сжигание инквизицией высокопродуктивных баб с экстра-способностями, и революции на пустом месте, и культ убийства детей врага! Ты об этом порасспрашивай! Да о том, как сейчас дёргают за ниточки! Как разлагают мир, готовя его к новой волне идеологических чисток. Где идеалы доброго, сильного, смелого и великодушного героя? То, на чём ещё наши отцы воспитывались и мы? Посмотри в телеящик и увидишь, чем теперь пичкают наших детей! Все иллюзии нашего мира — их рук дело! Это их форма правления. Скрыто, тонко и подло уничтожая нас изнутри!

— Стёп, старо, как мир — вселенский заговор с целью уничтожить человечество, — хмуро резюмировал Медведев. — Но всё, что ты назвал — разве их работа? Мы сами, те ещё дураки, сами себя травим и на ноль множим. Как верно говорят — миром правит не тайная ложа, а явная лажа. А тэра нас уничтожать — что у них дел без этого мало, что ли?

Посмотрел на Юрия. Тот не реагировал. То ли уснул, то ли решил, что молчание — хороший козырь для бесперспективного спора интересов и мнений.

— Не уничтожить, Михаил, а держать в узде! И цели у них более высокие, чем просто делать из нас скот! — отозвался Полынцев.

— Власть? — спросил Медведев, не сводя взгляда с застывшего лица Юрия.

— О нет! Что ты! Они совсем не претендуют на мировое господство! — Полынцев усмехнулся. — О чём думает нянька, пока растёт малыш? О том, что он вырастет, и она станет не нужна. И добрая нянечка, совсем не по злобе, поддерживает малыша под ручки и не позволяет ему научиться ходить через собственные синяки и шишки! Нужность — вот единственная их цель. Мавр совсем не хочет уходить!

Юра-сан открыл глаза и без выражения посмотрел в потолок шатра:

— Нужность — не самоцель. Это лишь первая ступень понимания любви. Как мать нужна младенцу. Как грешнику духовник. Как оратору толпа. Нужность — корень взаимности. Начало притяжения душ и их слияние. Нужность и независимость.

— Это не отменяет вашего желания оставаться нужными всегда! И торможение развития homo sapiens ради этого!

— Не отменяет желания — да. Но на регулирование идеологических потоков нас толкает не желание нужности, а наша ответственность. Если мы не будем решать конфликты мировоззрений, то человечество пожрёт себя. В вас слишком большой заряд саморазрушения вложен. Он естественен для всех сильных сущностей мира. Как предохранительный клапан, чтобы не спятили. Но вы ещё не доросли до умения его применять.

— А вы доросли, значит!?

— А мы были до вас за тысячелетия! И немало учились, чтобы быть проводниками! Это наше место и долг по праву! — Зубров повысил голос. Хриплый, больной, он зазвучал угрожающе. В палатке стали пробуждаться люди.

— Ах, старшие братья! — усмехнулся Степан и бросил, словно грязью облил: — Каины!

Зубров рывком поднялся. Михаил едва успел схватить его, останавливая порыв. Юрий скрипнул зубами, заглядывая за плечи друга и бросая Полынцеву:

— Что ты знаешь, слепыш! Что ты понимаешь! Нахватался-нажрался по верхам отходов, и вообразил, что познал истину! Да тебя самого слепого свои же старшие вокруг пальца обводят!

— Какого хрена!? — Катько приподнялся на локте, щурясь на свет лимонного «солнышка», — Кому по репе настучать?! Дайте поспать, блин!

— Так! — Медведев рубанул ладонью по воздуху, разделяя спорящих. — Брейк! Договорите в другой жизни!

Усмехнувшись, «Раверсник» без возражения лёг и повернулся на другой бок. А Юра-сан упал на спину и снова закрыл глаза. Только лихорадочный румянец выдавал внутреннее напряжение.

Михаил растёр затёкшую шею, отогнал от Зуброва распалившееся «солнышко», поправил на нём одеяло и, подхватив куртку, поднялся:

— Пойду на свежий воздух. Покурю.

— Погодь! Я с тобой — пригляжу! — Кирпич рывком сел, быстро оправляя одежду и подтягивая ремень.

— Что здесь со мной теперь случится, — тоскливо махнул рукой Михаил, — Лучше за Юркой присмотри! — и вышел.

Лагерь спал. Стервы, припорошенные снегом, словно большие собаки, лежали, свернувшись калачиками, да прижавшись друг к другу. Если бы не напоминающие лица морды, да не строение тела, так похожее на человеческое: с рудиментами женских грудей и плавными изгибами бёдер — совсем бы не цепляло сознание. Ну, твари и твари, ну, мифическая порода рукокрылых, какой-нибудь подвид гигантских оперённых летучих мышек. Но иногда проскальзывающая в движении, в случайном жесте, в неосознанном поведении человеческая чёрточка заставляла задуматься о родстве. Но не от этого пробирало холодком. В конце-то концов, войны на земле не редкость и убивать сородичей люди привычны. Все люди — братья. Каины да Авели… Но видеть в тварях человеческое было противно.

Закурил, игнорируя появившихся за спиной тёмные громады горгулий. Молчат, не перечат, не останавливают — и ладно. В конце концов, он не рассчитывал, что вот так просто ему дадут гулять по лагерю. Не та он птица. Да и прецедент уже был.

Под большой сосной, стоящей в стороне от товарок, горел огонь. Самый настоящий костёрок, небольшой, но, судя по окрасу пламени, жаркий. Возле него, под широкими хвойными лапами, как под козырьком, сидела женщина. Она куталась в белый мех и иногда лениво шевелила угли палкой или подбрасывала дрова. Свернувшийся дугой за её спиной, скимен казался крытым золотистой шкурой роскошным диванчиком. Или троном. Михаил понаблюдал и, затушив и спрятав в карман окурок, решительно двинулся к Королеве. Горгульи за спиной не возразили. Только лёгкими тенями скользнули следом.

— Приветствую, Ваше Высочество!

Стратим подняла глаза. Холодные, спокойные, глубокие. Отвернулась.

Медведев усмехнулся, присел на корточки возле огня, протянул к нему руки:

— Что же Вы, Ваше Высочество, одна и на холоде? Разве не положено королеве отдыхать в уюте и тепле? Разве не должна она быть окружена верными подданными и телохранителями?

Стерва задумчиво склонила голову на бок, разглядывая рыжие языки костра, и, наконец, односложно ответила, как всегда, не раскрыв рта:

— Боятся.

Михаил задумчиво почесал висок.

— Ну, будь они людьми, я бы очень хорошо их понял.

Стратим не отозвалась.

Медведев про себя ругнулся. Чего, спрашивается, было подходить и паясничать, если заранее знал, что результата не будет? Для того, чтобы получать ответы, есть ходячая энциклопедия — Маугли. А со стервами разговаривать — себе дороже. Он уже поднимался, когда она обернулась:

— Твой страж заполнился силой?

— Кризис миновал, — хмуро отозвался он, снова присев.

— Хорошо.

— Хорошо. Только до сих пор не понимаю, зачем мы совершили эту глупость?

— Глупость?

— Убили Горгонию, — пояснил Михаил. — Зачем? Чем мешала эта старая ящерица? Она — не воин! И не маг! Ты и без этой крови могла заставить Сирина и его войско слушаться.

— Могла, — задумчиво покачалась Королева.

Михаил почувствовал закипающую злость.

— Так зачем?! Я видел её — скулящую, плачущую, жалкую. Эта тварь совершенно не приспособлена нападать. Все её атаки — способ выжить. Травоядный диплодок умел убивать лучше! Она не была бы помехой! А ты потребовала её смерти. Зачем? Проверяла нас? Повязывала кровью? Убеждалась, что не отступим? Зачем?

Стратим ещё больше выпрямилась и поправила накидку на плечах. Вскинула лицо. Волосы зашевелились тугими толстыми волнами, сбросили налипший снег.

— Можешь не отвечать, — махнул рукой Михаил, — дело твоё! — и снова поднялся уходить.

— Я отвечу, — голос Королевы проник в сознание и задержал движение.

Михаил вернулся.

— Ты прав, Горгония не воин. Она не остановила бы меня силой. Но ей не нужна сила.

— Гипноз?

— Нет, — Стратим зябко передёрнула плечами. — Любовь. Нежность. Доверие.

— Не понимаю. Вы что спите вместе?

Королева посмотрела внимательно, словно подозревая его в нечестности.

— Горгония — жрица для гнезда, — наконец медленно сказала она. — Но Горгония и первая воспитательница для Королевы.

— Воспитательница?

— Да, — Стратим опустила взгляд. — Она здесь, чтобы воспитывать нас в милосердии и чуткости. Чтобы Королевы сдерживали своих детей, и чтобы всех сдерживала вера.

— Мать моя женщина, — потрясённо процедил Михаил, — убили няньку! Детский сад…

— Это наш первый учитель, — чёрные глаза зло сверкнули углями, волосы туго взвились. — У нас нет матерей, как у вас, — когда рождается новый выводок королев, старую матку убивают. Это закон! Чтобы воспитать юных в понимании себя и мира, нужна кормилица. Она сдерживает нас от взаимного уничтожения, а гнездо спасает от вымирания.

— И мы убили единственную надежду твоего гнезда на выживание? Нет, я, конечно, далёк от ваших проблем, но просто для справки — разумные существа имеют инстинкты сохранения рода, не позволяющий им совершать преступления против своего народа.

— Разумные — имеют, — хищно улыбнувшись, отмела Стратим. — Не волнуйся, Отец! Горгония не одна. Сколько королев в гнезде, столько кормилиц. Они приходят из другого мира и уходят туда же, когда кончается жизнь воспитанниц.

— Так, — протянул Михаил задумчиво, — А Королев много?

— У меня три сестры. Одна правит, две служат в храмах.

— А ты почему не в храме?

— Я была в изгнании, — Стратим гордо распрямилась. — Видишь знак на мне? Я родилась первой и должна была принять правление. Но Горгонии решили, что я не способна на это! Что в моё правление гнездо потеряет больше, чем приобретёт! И меня клеймили, лишив сил. И выгнали в другой мир, как только подросла.

— А теперь ты вернулась… С обидой и местью.

— Не с местью — с правом перворождённой. Не с обидой — со знанием того, как надо править! Другие миры — это боль без родины, без родных, без любящих. Но это и боль понимания.

— Много ли даст это понимание, если к трону придётся идти по трупам своих же родных и любящих?

— Много. Но потом. Все изменения начинаются с крови. Женщина течёт, прежде чем зачинает и течёт, когда рожает.

— Нет добрых царей и нет бескровных революций, — покачал головой Михаил, — это и у нас так. Но начинать кровавую жатву с беспомощной старой няньки — это верх цинизма! Она не стала бы помехой.

— Эта Горгония — моя кормилица. Её прислали, зная, что я иду за тобой. Если бы твой страж не убил её — я бы не пошла войной на гнездо. Не решилась бы… — Стратим закрыла глаза, словно не хотела видеть, как он отнесётся к её глубокому признанию.

— Да… И вот из-за этого всего… — Михаил не закончил, зло сплюнув в снег.

— Сирин восстановит его быстро. Пожелай, — не поняла Королева.

— Нет. — Михаил покачал головой. — Сам Юрка не хотел, а я поперёк не пойду. И думаю, что теперь он пойдёт на поправку.

— Ты — отец, — с достоинством кивнула Стратим. — Как пожелаешь.

— А чего Сирин, почему не сама?

— Нет сил, — позвучало в голове.

— Не можешь или не умеешь?

— Не могу. Нет сил, — повторила Стратим и плотнее закуталась в мех.

Снег размеренно засыпал мир. На смоляных волосах стервы белым венчиком клубились снежинки. Изредка осыпались, запорашивая плечи. Может, оттого не являлись уже почти ставшие привычными клубки змей. Волосы лишь едва шевелились тугими волнами, но не более.

Михаил подошёл к сваленному кучей сушняку и, выудив ветку потолще, поломал об колено. Подкинул в затихающий в бессилье костёр. Пламя с треском приняло дерево и благодарно разгорелось, обдавая жаром кожу.

— Мне казалось, что самой сильной в гнезде должна быть Королева, — равнодушно произнёс Михаил, снова присаживаясь у живого огня.

— Королева — всех сильнее! — гордо кивнула Стратим. — Я ещё не Королева. Буду.

— А когда будешь…?

Королева посмотрела удивлённо, словно он спрашивал о чём-то известном даже ребёнку.

— Когда стану матерью. Ты сделаешь меня королевой.

Настолько ярко прозвучала в нём эта мысль, словно взрыв или лавина, завалив неожиданным пониманием. Михаил почувствовал, что теряет опору. Откашлялся, прочищая горло от внезапно схватившего спазма. Задумчиво покрутил в руке палку и досадливо сунул её в огонь.

— Слушай, девонька…

Стратим перевела на него спокойный внимательный взгляд. На влажных чёрных глазах отсветом плясало пламя. Михаил смутился и хмуро стиснул ладони, начав разглядывать заживающие порезы.

— Я всё-таки не стерв, понимаешь? Я — человек. Биологически другой вид. У нас с тобой может не получиться… Понимаешь?

— Получится, — ответила Стратим. — Ты — отец. Я — мать. Получится.

Михаил тяжело долго выдохнул, провёл руками по голове, словно снимая груз, и начал заново:

— Мы — разные. Совсем разные, — втолковывал он. — У совсем разных детей не бывает! Если скрестить суслика и бегемота, то детей не будет!

— Не будет, — кивнула Стратим, — Не волнуйся, у нас — будет!

— Ой, мама-мама, — прошептал он и попробовал вновь. — Понимаешь, ты, вот, как птица, да? А я — как медведь. Большой и косматый. Понимаешь? Птица и медведь могут дружить, могут даже любить друг друга, но детей не будет! Потому что у медведя — медвежата, а у птицы — птенцы. Понимаешь? И клетки, из которых детки получаются, у них разные. И органы для того, чтобы детей делать, очень разные.

— Понимаю. У медведя и птицы не получится, — губы Королевы неумело дрогнули в улыбке. — Им нужны клетки. Тебе и мне — не нужны. Хватит моих клеток. Твои я сделаю. Не волнуйся! Получится!

— Замечательно! — процедил сквозь стиснутые зубы Медведев. — А вот как быть с тем, что ты меня не привлекаешь? Что я предпочитаю всё ж таки настоящих женщин? Как быть с тем, что мужчине, чтобы делать детей, надо женщину любить? А?

Стратим задумчиво посмотрела на огонь. Под шапкой снега шевельнулись волнами волосы. Медленно-медленно задвигался клубок змей.

— Любишь свою женщину?

— А как же без любви-то, — осторожно ответил Михаил, — Люблю. Иначе бы и не была моей женщиной.

Рассеянный взгляд Стратим пробежал по зимнему лесу, по касательной зацепил мужчину и побежал дальше, словно мячик, оттолкнувшийся от препятствия.

— Любовь, — Стратим впервые за разговор потратилась на одно слово, сказав его вслух. Она выдохнула ломкий звук, и пар пушистым облачком поднялся вверх, словно отлетела душа. Стерва усмехнулась, смотря на таящий пар. — Любовь и рабство. Это разное.

— Конечно, разное, — угрюмо кивнул Михаил. — Но «своя» значит не то, что я ею владею, а то, что мы — люди друг друга. Как она — моя женщина, так и я — её мужчина. Понимаешь? И каждый из нас любит другого.

— Любит? — переспросила Королева, и напряжённые губы дёрнулись, обнажая острые зубы. — Взгляни, Отец! Костёр — это огонь. Огонь — это тепло. Тепло — это жизнь.

Она поднесла к пламени ладонь, согревая тонкие пальцы.

— Кто бы сомневался, — хмуро буркнул Михаил, но на жест покосился, отрывая внимание от лица стервы.

— И огонь — это жар. Жар, который смерть.

Маленькая ладошка ринулась в пламя, словно птица на добычу. Одно короткое движение вперёд, один рывок и от боли напряжённые пальцы до судороги распрямились и задрожали. У Михаила вдох прервался на полтакта. Совершенно безотчётно захотелось броситься, надавить на плечо девушке, вытащить её руку из огня. Остановился, мысленно крикнув себе, что перед ним не женщина, а тварь другого мира. Стиснул кулаки. Вроде помогло, но тело осталось пружинисто-звенящим. А безучастное пламя весело лизало плоть. Ему было всё равно, что жрать.

Секунда, две… Стерва сидела, закаменев, и смотрела на горящую ладонь. Лицо бело, как окружающий снег, на лбу потный подтёк, а волосы бьются и вьются напряжёнными жгутами, словно выводок змеи под острым каблуком.

Туго натянутый нерв не выдержал испытания.

Зарычав, Михаил подскочил к стерве. Рванул за плечо.

Стратим вздрогнула всем телом, сипло вздохнув от боли и её ладонь вышла из огня. Красная, в лопающихся пузырях, она уже не походила на руку человека. Бесформенное обожжённое мясо. Михаил живо дёрнул липучку кармана, потянул индивидуальную аптечку, лихорадочно соображая, какое вкалывать обезболивающее и что делать дальше. Стационаров поблизости нет и не предвидеться, а лечить такое можно только в условиях постоянного контроля врачей.

Облизав дрожащие губы, Стратим, опустила изуродованную руку в снег.

— Куда?! — зашипел на неё Михаил, — Дай сюда!

Королева подняла на него глаза. Тёмные, уставшие, без желания и без страдания. Но огромные, почти детские глаза. И Михаил на секунду остановился — пакет противоожоговых салфеток в зубах, в руках охапка медикаментов.

— Огонь бывает жизнью. И это хорошо. Но только на расстоянии, — голос Стратим, раздавшийся внутри, показался безжизненным и безучастным. Королева отвела взгляд и снова облизала губы. — И любовь так. Она хороша, пока ты близок к ней, но не в ней. Когда ты дышишь ею, когда она вокруг, это значит, что ты уже внутри. Ты горишь. И это — смерть. Нельзя любить — это боль. Нужно быть любимым. Это тепло. Когда горишь, не можешь быть сильным — очень больно. Когда тебе тепло — можешь.

Закрыв глаза, она опустила голову. Бешеные змеи, свистя и шурша, дрожали чешуйчатыми волнами на её плечах. Михаил перехватил перевязочный пакет и сел рядом с Королевой. Покосился на вьющийся выводок пресмыкающихся в опасной близи, потом на золотистый бок мирно спящего скимена и хмуро приказал:

— Дай руку…

Острый взгляд коснулся его лица и снова убежал, будто испуганный солнечный зайчик. Огромные ресницы взлетели и опали. Королева медленно подала ладонь. Красную, в белых снежинках, быстро тающих на горячей изувеченной плоти.

— Дура, — хмуро констатировал Михаил, усаживаясь так, чтобы на колено легло запястье обожжённой руки. Кисть свешивалась свободно. Вяло и мёртво, словно брошенный на сцене тряпичный Петрушка. Раскрыл упаковку — стандартная салфетка двадцать на двадцать — едва хватит прикрыть внешнюю поверхность, а надо каждый палец замотать! Вытащил нож — покромсал тряпицу на ленты. Осторожно подхватил ладошку.

— Не надо, — мягко отозвалась она, — сама.

— Надо! — рубанул Михаил и распластал на ране белую ленту салфетки.

Стратим промолчала.

Он мгновение сомневался, а потом решительно прикрыл пальцы пропитанной лекарством марлей, выдавил тюбик рекомендуемого средства на обожжённую кисть и наложил бинт. — Вот! Держи в тепле. Больше пей. И меняй повязку.

Сказал и тут же понял, что произнёс лишнее. Он совершенно не представлял себе анатомии чужеродного существа. Поднял лицо — столкнулся с внимательным изучающим взглядом. Взгляд сковал, повязав мысли и желания. И потребовалось усилие, чтобы встряхнуть плечами, сбрасывая напряжённость тела. Встал, отошёл, хмуро собирая выпавшие пакеты и тюбики обратно в пакет. Внезапное озарение пронзило до сердца — всё, что произошло, было только проверкой его способностей, лишь способом привлечь его, не красотой и не желанием, но желанием защитить и помочь слабому. Внутри разгоралось холодное бешенство, и только усилием воли удавалось сдерживать себя, вспоминая: «У тебя будет тогда союзник сильнее меня, и Балу, и тех волков Стаи, которые любят тебя. Достань Красный Цветок!». Королева стала его Красным Цветком, его шансом против судьбы. И повторял, словно мантру: «Договор, договор, договор! Договор, мать твою!».

— Хороший Отец. — Пробилась в поток его мыслей задумчивая речь Королевы. — Сильный. Умный. Свободный.

— Только на голову стукнутый, — хмуро отозвался Михаил.

Как ни странно, ему самому от этого полегчало.

Стратим улыбнулась.

— Буди людей ото сна, Отец, — сказала она, непревзойдённо прямо поднимаясь, — пора!

«Договор! Договор, мать твою!» Вдох-выдох.

— Есть! — отозвался Михаил.

Вставая, подумал, что самому так и не удалось поспать. Дальше будет дорога, не обещающая быть лёгкой и короткой. Дорога и бои.

Вскинул взгляд. Ни сосны, ни костра, ни скимена, ни Королевы… Только заснеженная лесная полянка да угрюмые внимательные глаза горгулий за границей открытого пространства. Сон? Гипноз? Магия? Он обернулся рывком и увидел стоящего метрах в пяти за его спиной Маугли. Дальше легко угадывались в полутьме рассвета очертания походного шатра.

— Кто прислал? — хмуро спросил Михаил.

— Никто, — хмуро ответил Всеволод и отступил.

— Значит, сам сподобился, — зло усмехнулся Михаил.

Возникло желание наступить, прошипеть в упрямое мальчишеское лицо всё, что думает о «ведомстве», о поднадоевших играх тэра, но вместо этого махнул рукой:

— Иди, народ поднимай. Выходим.