37 копеек

16. Непонятки

И почему это ничего не происходит?

Вот уже почти две недели я в гостях у Ныряльщика, но никакого особенного интереса к себе не заметил. Вернее, интерес-то есть, но исключительно со стороны деревенских пацанов. Хотя назвать их деревенскими будет не совсем правильно. Потому как среди них если не половина, то треть — точно, приехавших на лето. Из Ярославля, Москвы, более мелких городов.

Река, футбол, походы в близлежащие посадки молодых ёлочек, раскинувшиеся на несколько десятков гектаров в широкой плавной петле, которую делает река за деревней…

Маслят там просто неимоверное количество — таскаем бельевыми корзинами, просунув в ручку палки, потому что одному тяжело. Иногда успеваем и два раза обернуться.

Час-полтора, и корзина набита доверху.

Правда, чистить их потом, эти маслята… через несколько минут все руки чёрные, в не отмывающейся ничем, кроме песка, слизи, и даже вроде бы какое-то ощущение оскомины на пальцах (именно так) появляется.

Зато потом, пожаренные с картошечкой, или зимой, с той же картошкой, но уже солёные, извлечённые из банок, где они щедро переложены смородиновым листом, хреном да лаврушкой… Это, я вам скажу, описать невозможно, это надо почувствовать.

Ну, а вечером, как водится, кино и брёвна.

Я снова рассказываю "Момент истины", и более благодарных слушателей, пожалуй, у меня ещё не было.

Тем более, что делаю я это почти на автомате, текст словно бы сам всплывает перед глазами. Вот интересно, а раньше ведь такого не было! Может, потому, что рассказываю во второй раз? Не знаю…

В нужных местах то драматически понижаю голос, делаю паузы, то повышаю, стараясь передать диалоги в лицах.

Кажется, получается неплохо. Во всяком случае, когда Павловский успел застрелиться, один из слушателей аж вскрикнул.

Ну, и само собой, делаю ремарки-пояснения, в стиле "Семнадцати мгновений весны".

Вот в то время, когда я рассказывал от нормах снабжения питанием служебных собак, из темноты, со скамеечки у дома, где мы устроились, раздался какой-то странный смешок и следом — ругательство, но звучащее скорее восхищённо, чем угрожающе или оскорбительно.

Все повернули голову, как по команде, и уставились на подходящего к нам довольно-таки тщедушного мужичка, местного конюха. Сидели-то мы на его брёвнах.

Безобидный такой, вечно полупьяненький, постоянно пропадал на реке с удочками, а когда не рыбачил, возился со сбруей в пристройке к конюшне, служившей одновременно и сторожкой, и складом, а бывало, и спал там же. И никогда не обращал внимания на то, что мы, забравшись на жерди загона, где ходили незанятые на работах лошади, взбирались на их спины, предварительно подманив круто солёной горбушкой, притащенной специально с этой целью, и без седла и уздечки, охлюпкой, делали несколько кругов. Не гонял то есть.

— Это ж что же за историю ты тут рассказываешь, милок? То шумите всю ночь так, что спасу нет, а теперь который день уже тихо. Ты откуда про собачек-то служебных такое знаешь? Да и остальное больно ловко получается, словно и не пацан рассказывает. Третий день слушаю, всё в толк не возьму — сам придумал, или кто из взрослых рассказал?

Ты же вроде не здешний, не видал я тебя тут раньше?

Опаньки!

Это что же, и есть тот контакт, которого я жду?

Да чепуха полная. Уж на кого-кого, но на дядю Веню подумать можно в последнюю очередь.

— Чего молчишь? Давай, говори дальше, уж больно ловко у тебя получается. Не как в книгах сейчас пишут, да в кино показывают, словно мы с дураками воевали. Как дали нам эти дураки, так и до самой Москвы драпали.

Ну, потом, конечно, и мы им юшку пустили.

Да только уж больно дорого нам это встало, да. Только из деревни двадцать человек ушло сразу. Да потом ещё столько же, а вернулось, кроме меня, ещё пятеро, и всё. Все перераненные, сейчас только я да вон, Витька Борзов да Вовка Макаров живы. А в кино-то вам показывают, что мы их пачками клали.

И снова выругался.

— А вы где воевали, дядь Вень?

— Начинал на Западном, а потом на Втором Белорусском. Слыхали о таком?

— Так вы Берлин брали?

— Нет, Берлин не брал. Под Могилёвом в сорок четвёртом меня ранило, 27 июня. В живот осколок попал, думали, не жилец. А вот выжил, хотя и комиссовали. Половину желудка вырезали, хорошо хоть кишки остались.

И снова выругался.

— А где начинали?

— А как раз под Минском, в окружение там попали, в июле. Две недели по лесам прятались, но к своим вышли. Да ещё оружие сохранили, поэтому нас не к стенке, а снова в окопы. А вы думаете, только мы окружали? Меня через неделю после начала призвали, да таких, как я, под танки и бросили, с винтовками да гранатами. А сверху самолёты, ихние, наши-то не больно летали.

— Как-то вы уж очень мрачно описываете, словно нас всё время били…А как же Смоленское сражение, Брестская крепость, оборона Лужского рубежа, Ханко?

— Так и били, пока не поумнели. Ты вот говоришь, оборона, то, сё. А у нас как перед войной пели? — малой кровью, могучим ударом. Меня первый-то раз легко ранило, ногу навылет пониже колена, кость цела осталась. Перевязали, в медсанбат не успели отправить, да и хорошо — разбомбили его. Никто не уцелел. А у нас от роты за день и половины не осталось. Вперёд, и всё тут. А там пулемёты, да миномёты бьют. Кто поднялся, тому пуля, или осколок, а кто остался, тот и выжил.

— Так что же, одни трусы уцелели? Кто же тогда блицкриг-то остановил?

— Ишь ты, слов нахватались… блицкриг… война это была, а не блицкриг. Или мы их, или они нас, вот так вот. Что-то ты говоришь, прямо как наш комиссар. Не всё вам рассказывают-то, не всё. Ты что же, думаешь, что я прятался за чужими спинами? Погоди-ка!

Дядя Веня скрылся в доме, а мы остались сидеть на брёвнах. Все молчали, и чувствовалась какая-то напряжённость. Ну да, откуда им знать, как это было, и чего стоила нам Победа. Это сейчас, в XXI веке, сколько угодно каких угодно материалов — от откровенной псевдохудожественной чернухи до любых почти архивов и мемуаров, а тогда…

Хотя — Бондарев, Бакланов, Воробьёв, Быков, Курочкин — всё это ведь уже напечатано?

"Проза лейтенантов" — "Батальоны просят огня", "Последние залпы", "Южнее главного удара", "Пядь земли", "Мертвые сраму не имут", "Третья ракета", "Убиты под Москвой", "На войне как на войне" — всё это и многое другое.

Да тот же "Горячий снег". Хотя нет, его Бондарев ещё не написал, это год то ли 70-й, то ли 71-й.

Тем временем в доме зажёгся свет, потом, через пару минут, погас, и на крыльце появилась фигура дяди Вени, а в раскрывшееся окно высунулась его жена и визгливо закричала — Венька, ты куда, совсем голову пропил? Куда медали ночью потащил?

А дядя Веня подошёл ко мне, и со словами — Ну, гляди! — раскрыл коробку, посветив туда фонариком. Надо же, предусмотрительный какой.

Вот это да!

В коробке оказались две(!!) медали "За отвагу", ордена "Славы" 3-й степени и "Красной звезды", медали "За оборону Москвы", "За победу над Германией", "За боевые заслуги", и, что меня совсем добило, орден "Красного знамени", по своему статуту лишь немного уступавший ордену Ленина.

Это кем же был наш конюх, чтобы получить такие награды?

— Дядя Вень, а вы кем были?

— Сначала в пехоте, малец. А как под Москвой ранили, уже когда наступление наше началось, три месяца в Горьком в госпитале провалялся. А оттуда снова в пехоту, да вот приглянулся я чем-то командиру разведроты, он меня к себе и забрал. Четыре раза с языком возвращались — знаешь, что такое язык-то? а "Знамя" за последнего получил, то ли майор, то ли полковник, важный оказался.

Это уже в Белоруссии, в 44-м, в мае. Ушло шестеро, а вернулись двое, я да лейтенант наш, командир группы. Нам ордена, а от них и могил не осталось. А там меня и ранило, и демобилизовали.

Ну ладно, ты давай, рассказывай, я тут посижу с вами.

Однако! Вот тебе и дядя Веня, которого в деревне, как я заметил, никто всерьёз не воспринимал.

Рассказывал я ещё три вечера, и каждый раз он выходил к нам, молча пристраивался в сторонке, и так же молча слушал, никак больше не комментируя и словно бы не реагируя.

Пацаны, кстати, стали к нему относится совсем по-другому. Во всяком случае, ни шуточек, не передразниваний его коронного — хозяйка, плесни полстаканчика? — с которым он с удивительным чутьём появлялся там, где что-то намечалось, не стало.

Интересно, а что же, раньше не знали? Ну ладно, не моё это дело.

Тем более, что мне стало не до того — в один из вечеров наконец пожаловал тот, кого я и ждал — участковый.

Было ещё не поздно, мы только-только устроились на брёвнах, и тут он и подъехал, на своём мотоцикле с коляской, ну прямо как у героя Жжёнова из "Берегись автомобиля", откуда-то со стороны реки.

Все сразу притихли, а сидевший рядом со мной Юрка заёрзал и заозирался. Участковый махнул ему рукой, и Юрка бросился к нему. Они обменялись парой слов, после чего участковый уехал, Юрка же вернулся в глубокой задумчивости, отмалчиваясь на вопросы — Ну чего он? вернее, мыча что-то невразумительное.

И вот что это было?

Разошлись в этот раз довольно рано, все чувствовали себя неловко, и уже дома Юрка сказал мне — Давай сходим завтра на центральную усадьбу, в библиотеку? Юрий Иванович просил.

Вона как, они тёзки, оказывается.

— А зачем, не сказал?

— Нет. Да думаю, и так понятно.

— И чего тебе понятно?

— Ну поговорить он с тобой хочет.

— Ага. А другого способа, значит, пригласить не нашёл.

— А я-то откуда знаю?

— Ну да, ну да. Слушай, Ныряльщик, вот терзают меня смутные сомнения — а ты точно мне всё рассказал?

— Да всё.

— Понимаешь, у меня такое ощущение, что ты опять недоговариваешь. То ли боишься, то ли сомневаешься… не знаю. Давай уж, колись, что там ещё за сюрпризы будут.

— Давай завтра, а? Сам всё и спросишь.

Ну, завтра, так завтра.

А хорошо в библиотеке!

Просторно, уютно и, несмотря на навалившуюся с утра жару, прохладно. И пахнет по-особому, книгами.

Только нет никого, кроме нас с Юркой.

Мы уже с полчаса бродим между полок, перебрасываясь незначащими фразами, и ждём, когда же подъедет участковый.

— Ты ничего не перепутал, он точно будет?

— Да сказал же, завтра в 11 приходите в библиотеку.

— Ну, а сейчас?

— Да мало ли что, может, дела какие.

— В общем, так — ещё полчаса ждём, и домой.

И тут за окнами послышалось приближающееся татаканье мотоциклетного двигателя, заглохшее у входа, и через минуту в читальный зал вошёл Юрий Иванович.

Со словами — Извините, опоздал — поздоровался за руку с Юркой и со мной, и предложил — А пойдёмте, посидим в тенёчке, чтобы народ не смущать, вон скамеечка какая удобная?

И кого тут смущать, интересно? Если кроме нас, одна только библиотекарша?

А скамеечка и впрямь удобная, стоит в тени, поодаль от входа, так что незамеченным никто не подойдёт, сама широкая, со спинкой.

Самое место, чтобы интриги плести. На глазах у всех, ага…

— Юра, не в службу, а в дружбу — я видел, у магазина вроде ящики с лимонадом разгружают, сходи, купи по бутылочке? Пить охота.

И протягивает Ныряльщику рубль.

Так-так, похоже, у нас приватный разговор намечается.

До магазина метров сто, туда-обратно минут пять, да там сколько-то ещё.

Вполне можно успеть сказать что-то важное без лишних ушей. Ныряльшик, видимо, о том же думает, ишь, как насупился.

Обидно, что не доверяют ему. А ведь не доверяют, к бабке не ходи. Но делать нечего, взял деньги, пошёл. За лимонадом пошёл, не к бабке.

— Сергей Александрович, давайте договоримся — расскажем всё друг другу как есть, без утайки? Ну конечно, основное.

— А давайте, Юрий Иванович, почему бы и нет? Только сначала вы, ладно? Всего на несколько вопросов ответьте, а то уж очень меня сомнения одолевают.

А потом и я всё расскажу.

— Очень рад, что не ошибся в вас. Спрашивайте, Сергей Александрович.

А уж я как рад, слов нет… Так, что на данный момент самое существенное?

Во-первых, дошли ли всё же письма, или хотя бы одно. И если дошли, то почему ничего не изменилось — не захотели, не смогли, не успели? Или изменилось, но только я этого не знаю.

Во-вторых, кто обо мне знает. Имеется в виду, из высшего руководства. И что знает.

И в-третьих, какие на меня существуют планы.

Угу… и ещё — любит ли слонопотам поросят, и как он их любит. Шутка.

Ну, и про Ныряльщика поподробнее.

А там по ходу дела ясно будет.

Вряд ли, конечно, мне расскажут вот прямо всё и сейчас, но хоть версию предложат.

А мы будем посмотреть.