1928 год: ликвидировать ликвидаторов. Том 2

Глава 22

Воспользовавшись тем, что никого, кроме нас, в помещении передвижного штаба не было, я обнял Эльзу, а она тут же обвила руки вокруг моей шеи. И мы с ней слились в долгом поцелуе. А потом я увлек секретаршу за собой в купе, где мы вдвоем снимали стресс друг другу с помощью любовных упражнений в разных позах. А она, надо сказать, проявила себя очень опытной в подобных делах. И я убедился, что все слухи о том, что в двадцать первом веке женщины опытнее, чем в старые времена, являются выдумкой. Эльза только что убедила меня в обратном. Когда мы уже лежали с ней в обнимку, отдыхая после очередного безумного любовного приступа на моем генеральском диване, я взял ее руку в свою и внимательно рассматривал длинные пальцы этой женщины, которые казались нежными с виду, но способны были причинять смерть решительно и быстро, в чем я тоже воочию убедился сегодня.

Забыв на какое-то время обо всем на свете, мы с Эльзой вернулись к действительности, как только раздались звонки со стороны телеграфного аппарата. И, застегивая на ходу свое зеленое бархатное платье, надетое наспех без нижнего белья, Эльза выскочила от меня, чтобы принять очередную телеграмму. Пока Эльзы на рабочем месте не было, информации уже поступило столько, что бумажная лента не только вывалилась на пол, но и собралась в приличную кучу, которую секретарше предстояло срочно разбирать. А звонками аппарат сигнализировал о том, что запас ленты кончается, и необходимо поставить новую катушку.

Пока она возилась с капризным аппаратом, я неторопливо привел себя в порядок и, усевшись за большим штабным столом, снова разглядывал свою секретаршу, занятую привычной работой. В тот момент я думал о том, что, наверное, настоящий чекист и должен быть таким, как она: фанатично преданным делу революции, бесстрашным, решительным и смертельно опасным для врагов. Эльза старалась во всем соответствовать образу честной и беспощадной революционерки. И у нее, надо сказать, получалось это получше, чем у многих других. Во всяком случае, в своей непримиримости по отношению к политической контре и к обычным бандитам она была вполне искренней, не допуская никаких компромиссов с врагами. Разговор с ними у нее был коротким: пули вместо слов.

Пока я наблюдал за Эльзой, она уже напечатала и выдала мне расшифрованную телеграмму весьма неожиданного и неприятного содержания:

«Срочно. Менжинскому от Бокия. Троцкисты устроили тихий мятеж и неповиновение внутри ОГПУ, к ним примкнули сторонники Ягоды. Они неуправляемы. Я укрепился в штабе на телеграфе. Ежов хочет арестовать Трилиссера с санкции прокурора и с одобрения партии. Вас собираются ликвидировать по прибытию в Сибирь. Блюмкина мы пока не взяли, возможно, что он организовывает все беспорядки. Немедленно возвращайтесь».

Конечно, Глеб являлся самым увлеченным эзотериком из всех, с кем мне до этого доводилось общаться. Я понимал, что в моем лице он нашел не только терпеливого слушателя всех его бесконечных эзотерических историй и мистических рассуждений, но и того, кто сумел его по-настоящему заинтриговать. Ведь я отлично запомнил его удивленные глаза в тот момент, когда из моего пальца выскочила молния на древнем кургане вятичей, куда он сам меня и привел. Возможно, Глеб мне и предан в какой-то степени. Но, можно ли доверять его оценке ситуации полностью? Не сгущает ли он краски?

Вот только и другие телеграммы лишь подтверждали тревожные вести от Глеба Бокия. Все происходящее напоминало мне какой-то старый фильм, внутри которого я вдруг очутился, причем в главной роли, не зная, при этом, ни текста, ни сценария. Если развитие событий мне еще недавно казалось предсказуемым, то теперь, с этой поездки в Сибирь вместо Сталина, я явно свернул с понятного мне течения истории. И куда она повернет дальше, я с этого момента уже не имел ни малейшего представления и не знал, что делать, сидя в задумчивости над бумажными листами с расшифрованными телеграммами, разложенными на столе.

Тут неожиданно вмешалась Эльза, которая, разумеется, тоже прочитала все эти тревожные телеграммы, причем первой:

— Положение опасное, Вячеслав Рудольфович. Они хотят вас убить.

— Кто хочет? — переспросил я.

— Троцкисты, как я полагаю, — ответила женщина. И тут же добавила:

— Вам нельзя ехать в Сибирь. Я чувствую там ловушку.

«Вот еще одна ясновидящая нарисовалась», — подумал я, спросив:

— А как ты относишься к Бокию?

— Спокойно. Он немного с придурью, но вас очень уважает. Он плохого не сделает, не предаст, — ответила она уверенно.

— Ты правда так думаешь? — еще раз спросил я.

И она кивнула. А мне нужно было принимать решение. Вызвав начальника поезда нажатием кнопки звонка, я приказал ему:

— Остановите поезд и начинайте движение в обратном направлении. Мы немедленно возвращаемся в Москву.

Вскоре бронепоезд снизил скорость. И на какой-то станции, кажется «Татарский Тракт», мы остановились. Ранний январский вечер уже давно вошел в свои права, и вокруг, в темноте простора раскинувшихся во все стороны полей, по-прежнему бушевала непогода. В свете единственного фонаря, подвешенного над входом небольшого станционного домика, вьюга крутила снежные хлопья. А я смотрел на это и молчал, пребывая в мрачном настроении. Пожалуй, в такой неопределенной и вместе с тем угрожающей ситуации я здесь еще не оказывался. Крутя в пальцах простой карандаш, и делая вид, что отмечаю им что-то на тревожных телеграммах, которые продолжали приходить, я пытался анализировать ситуацию, но никакого определенного выхода из сложившегося тупикового положения пока не находил.

В Москве явно происходило что-то нехорошее, очень напоминающее мятеж. Из телеграмм разных подразделений ОГПУ следовало, что на многих столичных предприятиях троцкистами объявлена всеобщая забастовка, а военные не желают разгонять бастующих и митингующих. Во всяком случае, начальник Штаба РККА Михаил Тухачевский проигнорировал приказ наркомвоенмора Ворошилова. А начальник академии имени Фрунзе Роберт Эйдеман, сделавший карьеру из латышских стрелков, и вовсе отказался предоставить для выполнения этой задачи своих курсантов.

В Московском военном округе ситуация выглядела не лучше. Командовавший столичным округом Борис Шапошников как раз болел, а его заместитель, брат Валериана Куйбышева Николай, ничего толком быстро организовать не мог. Когда он вышел к бойцам, те не давали ему говорить, скандируя лозунги за свободу Троцкого, не желая выполнять приказы о разгоне рабочих, поддерживавших троцкистов. И положение складывалось просто отчаянное, осложненное тем, что и половина аппарата ОГПУ тоже саботировала приказы, ведь там до сих пор находилось немало сторонников не только Троцкого, но и Ягоды, которых я не успел вычистить за столь короткий срок. Как мне докладывали телеграммами начальники отделов, сохранявшие пока лояльность, многие сотрудники выражали недовольство и открыто говорили, что не желают участвовать во всем этом бардаке. Правда, никаких действий пока не предпринимали, а лишь молчаливо бездействовали.

Саботаж явно имел место. И в этом плане армия меня беспокоила сейчас даже больше. Хотя бы потому, что в распоряжении того же Тухачевского имелось гораздо больше людей и вооружения, чем у всей системы ОГПУ вместе с пограничниками и с милицией. Я, конечно, имел некоторое представление о конфликте, назревающем в армейском командовании между Тухачевским и Ворошиловым, но особенно до этого момента не беспокоился по этому поводу, поскольку знал, что в моей прежней истории ничего серьезного из этого в тот раз в 1928 году не произошло. Тухачевского тогда Сталин просто отправил на какое-то время покомандовать Ленинградским военным округом, упрекнув за излишний милитаризм. Потом Тухачевского опять вернули на самый верх армейского руководства, назначив в 1931 году начальником вооружений Красной Армии, а потом и первым заместителем наркомвоенмора. Тухачевский в тот раз был прощен, а до его ареста в 1937 году было еще далеко. Теперь же события, похоже, приобретали совсем иной оборот.

Возможно, мне следовало послать телеграмму Сталину? Но, меня останавливала от этого нехорошая мысль, что именно Сталин мог стоять за событиями, которые происходили сейчас в Москве. Ведь генсек, поднаторевший в аппаратных играх, мог легко провести меня, как неопытного сопливого школяра, сделав вид, будто бы приближает меня к себе и доверяет настолько, что даже отправляет вместо себя в столь важную поездку. А на самом деле все это могло быть хорошо продуманной ловушкой. Ведь если Иосиф Виссарионович заподозрил во мне какую-то опасность для своей власти, например, после того, как я вывел на чистую воду Ягоду и укрепил свое положение в ОГПУ созданием верховной тройки, то он мог и избавиться от меня, отослав с глаз долой из столицы под благовидным предлогом.

А накануне генсек, допустим, просто усыплял мою бдительность, приглашая на посиделки с участием членов Политбюро и обещая место среди них. Я же принял все это, что называется, за чистую монету, купился на блеф. А потом, когда мой поезд отъехал подальше, Сталин мог приказать Ежову арестовать Трилиссера, чтобы обезглавить ОГПУ, вновь возвратив контору в непосредственное подчинение партийному аппарату. И потому я вполне верил Глебу Бокию, что в Сибири, или даже по дороге туда, меня могли постараться ликвидировать. Если рассматривать ситуацию с такой параноидальной точки зрения, то становилась понятной и та поспешность, с которой Сталин назначил Ежова куратором ОГПУ от ЦК партии.

Но, если все происходящее было генсеком запланировано, то возникал вопрос о том, какое это имеет отношение к неожиданной активизации троцкистов? Возможно ли, что Сталин специально инициировал все эти беспорядки, например, с помощью двойного агента Блюмкина, используя его связь с Троцким, чтобы быстро выявить всех троцкистов, еще оставшихся на свободе? Только вот непонятно, почему тогда одновременно с выступлениями рабочих начались брожения в армии? И не означает ли это, что у Иосифа Виссарионовича что-то пошло не по плану? Или же он все-таки недооценил троцкистов? Тут уже я мог винить и себя самого за идею отправить Троцкого и всю троцкистскую верхушку в Горки, вместо того, чтобы разделить главных троцкистов, раскидав их по разным ссылкам, как было в той моей истории. И вот это мое нововведение, этот расчет на то, что пауки, посаженные в одну банку, сожрут друг друга, мог не сработать. Похоже, что и я, и Сталин, который одобрил мою идею, недооценили силу сплоченности руководства оппозиции вокруг своего лидера. Если так, то оставлять оппозиционеров в Горках было, конечно, ошибкой.