17 мгновений рейхсфюрера – попаданец в Гиммлера том II

Нюрнберг, Территория съездов НСДАП, 5 мая 1943 11:55

Я сейчас сидел внутри Трибуны Цеппелина, циклопической постройки, возведенной несколько лет назад по приказу фюрера.

По мысли Гитлера Берлин был мозгом Германии, а Нюрнберг — её сердцем. Трибуна вмещала несколько тысяч человек, а поле перед ней — в десятки раз больше. Когда-то на этом поле приземлился граф Цеппелин на своем дирижабле, отсюда и название поля, и название фюрер-трибуны тоже.

И если Нюрнберг был сердцем Германии, то эта трибуна — сердцем сердца. Любимый архитектор фюрера Шпеер построил эту трибуну лично для Гитлера, именно здесь располагался духовный центр Рейха, отсюда Гитлер обращался в торжественных случаях к своей партии и к своей нации.

Именно здесь до начала войны проходили помпезные съезды НСДАП, нацистской партии, собиравшие сотни тысяч людей.

С началом войны съезды, естественно, были прекращены, так что здесь даже ничего не разбомбили, бомбить тут теперь было некого. До этого самого дня, когда я приказал расконсервировать территорию съездов и согнать сюда нюрнбергцев на мое сегодняшнее мероприятие.

Фюрер-зал внутри трибуны был отделан золотом, даже мозаика на полу золоченая, а потолок весь в золотых свастиках. Я уже допивал бутылку «Егермейстера» — замечательного немецкого ликера, который в Рейхе прозвали «шнапсом Геринга», ибо должность главного егеря до последнего времени занимал именно Геринг.

От выпитого мне казалось, что золотые свастики на потолке вращаются, крутятся, на манер колеса сансары…

Тем не менее я налил себе еще одну рюмку, рюмка была небольшой, грамм на тридцать, но серебряной, с отчеканенным германским орлом, и немедленно выпил. Потом я закусил свежей баварской колбаской, а потом закурил американский «Camel».

Алкоголь, табак, мясо — организм Гиммлера сожрал все это без всяких проблем. Сказались старые привычки, Гиммлер же не всегда был трезвенником, веганом и противником курения. Так что теперь это тело вполне позволяло мне его травить, особо даже не сопротивлялось…

Проблема была в другом. Я выпил уже почти триста грамм «Егермейстера», но мой разум не пьянел, как мне казалось, и уж совершенно точно — мой страх не уходил. Меня трясло, руки дрожали, меня мучили сомнения.

Черт возьми! Не хватало еще начать заикаться, когда я выйду на фюрер-трибуну и обращусь оттуда не только к германской нации, но и ко всему миру. Но мне было страшно, очень страшно.

А вдруг ошибка? Вдруг я делаю всё неправильно?

Я никогда не просил вручать мне в руки судьбы мира…

Я налил себе еще рюмку ликера, но потом решительно отодвинул. Если выпью еще — то, пожалуй, проблююсь с фюрер-трибуны, на глазах у десятков тысяч немцев. А это будет совсем неудобно.

Я все же не попаданец в Бориса Николаевича Ельцина.

Башка у меня кружилась, а страх не уходил. Он стоял и глядел мне прямо в глаза, срал мне прямо в душу. Зачем я вообще напился…

Я вытянул вперед руку — рука дрожала.

Я глянул на часы, до моего выступления оставалось три минуты.

Я затушил сигарету в тарелке с недоеденной баварской колбаской, потом тут же закурил новую сигарету…

Вошел Гротманн, с оберфюрерскими погонами и петлицами, с рыцарским крестом на шее. Гротманн был встревожен, как и я. А мой неадекватный вид явно заставил его нервничать еще больше.

— Ну что там, дружище Гротманн?

— Сводка с фронта, — доложил Гротманн, подавая мне бумагу, — Шелленберг прислал.

Разумеется, Шелленберг. Военные меня больше ни о чем не информировали, они больше не считали меня рейхсфюрером. И даже Шелленберг снабжал меня информацией в тайне от собственного руководства.

Читать сводку мне сейчас было некогда, я только глянул одним глазком. Но тут и так все было понятно. Сталин ударил отступающим немцам в спину, сразу же, даже не дожидаясь передислокации фашистов.

Результат: тотальная катастрофа для Рейха.

Потери не поддаются подсчету, немцы оттеснены от Ленинграда за сутки, город деблокирован с юга, ожесточенные бои продолжаются уже ажно в районе Красногвардейска (Гатчины). 16-я и 18-я немецкие армии полностью дезорганизованы и блокированы, дать им подкрепление Ольбрихт не может.

В общем это Ленинградско-Новгородская операция советской армии, такая же, какая имела место в моем родном варианте истории, только на год раньше и в сто раз быстрее.

Это разгром.

Я вздохнул:

— Я так понимаю, это были последние в немецкой истории переговоры со Сталиным?

Ответа на этот риторический вопрос я не дождался.

— Шелленберг еще сообщает, что принято решение вас убить, — доложил Гротманн, — И Бек отстранен. Кто новый верховный главнокомандующий — пока неизвестно.

Я, естественно, не собирался скрывать от Ольбрихта мое мероприятие. Я честно отправил ему бумагу с курьером, пару часов назад. В бумаге сообщалось, что объявленный мною в Нюрнберге внеочередной съезд НСДАП пройдет сегодня в полдень. И что на этом съезде я намерен покаяться в преступлениях Гиммлера, потом сложить с себя все полномочия, как я и обещал Беку, а потом застрелиться, прямо на трибуне, перед толпами немцев.

Поверил ли мне Ольбрихт? Судя по его намерению помочь мне отправиться на тот свет — определенно нет.

— Ну? И что?

Гротманн щелкнул каблуками:

— Думаю, здесь вам ничего не угрожает, рейхсфюрер. По вашему приказу мы собрали на Цеппелин-фельд представителей всех нюрнбергских организаций. Военные, полиция, ᛋᛋ, гитлерюгенд, ветераны, работники нюрнбергских фабрик, партийцы, чиновники, интеллигенция… Бомбить вас здесь Ольбрихт не будет, это бы привело к многочисленным жертвам. Территория оцеплена силами дивизии «Рейхсфюрер ᛋᛋ» полностью, с оружием к вашей трибуне никого не пропустят. Шелленберг также сообщает, что англо-американцы и русские сейчас в вашей смерти не заинтересованы, так что с этой стороны опасности тоже никакой.

Цеппелин-фельд — это огромное поле перед трибуной. Именно сюда по моему приказу и согнали двадцать тысяч человек, почти что одну десятую населения города. Официально — на внеочередной съезд партии и выступление фюрера Адольфа Гитлера.

— В общем, меня убьют, как только я покину территорию съездов, — мрачно подытожил я слова Гротманна.

— Думаю, на дивизию «Рейхсфюрер ᛋᛋ» мы можем всецело положиться, — заверил меня Гротманн, — Они прикроют наш отход.

Я на это только нервически хохотнул.

Ну да. У меня осталась одна верная дивизия ᛋᛋ. И еще батальон охраны. Они по моему приказу передислоцировались в Нюрнберг еще вчера, и Ольбрихт им не мешал, видимо, опасался повторений инцидентов, тех же, что имели место 4 мая на фронте. Но в любом случае, у моих врагов, желающих мне смерти, дивизий теперь сотни. А у меня — одна.

Гротманн тем временем подал мне очередную бумагу:

— Списки приговоренных к смертной казни, рейхсфюрер…

Я просмотрел списки, не вчитываясь, списки были обширным. Тайная полевая полиция арестовала более трех сотен предателей на фронте за прошедшие сутки. В основном — паникеры. Но этих паникеров можно было понять, сталинский удар немцам в спину ничего кроме паники и не мог породить.

Моей обязанностью было утверждать эти списки, еще по моим старым договоренностям с Ольбрихтом, которые теперь уже фактически не действовали. Я вообще не понимал, какого черта эти списки сейчас прислали мне, а не Мюллеру, любезно взявшему на себя большую часть моих функций рейхсфюрера…

Судя по всему, Тайная полевая полиция, как орган консервативный, все еще полагала рейхсфюрером меня.

В списках мелькнула фамилия Каминского, который вчера вступил в бой с Вермахтом, выполняя мой приказ, еще фамилия какого-то Шваба, который отказался расстреливать русских военнопленных…

Я выругался. Сталин начал контрнаступление, даже не удосужившись забрать перед этим своих советских пленных, хотя он мог сделать это сто раз! Вариант вернуть ему пленных рассматривался и мной, и даже Ольбрихтом, как рабочий, вот только Сталин в переговоры с нами так официально и не вступил.

Я вернул Гротманну бумагу:

— Не будет никаких казней. Я не подпишу. А вот этого Шваба, который отказался выполнять преступный приказ и стрелять в пленных — немедленно освободить. Я его позже лично награжу железным крестом. Если сам буду жив…

Я глянул на часы. Полдень, ровно полдень.

Полдень, который изменит мир.

Пора.

На поле перед трибуной меня уже ждут десятки тысяч немцев. Кажется, я даже слышал, как гудит толпа за стенами внутренних помещений трибуны…

— Что с кинематографией, Гротманн?

— Да всё готово. Фройляйн Рифеншталь уже работает. Ваша речь, рейхсфюрер, будет снята на тринадцать кинокамер, с десятка ракурсов.

Само собой, снимать мое сегодняшнее шоу я пригласил саму Лени Рифеншталь, ту самую Рифеншталь, которая здесь же в Нюрнберге сняла в 1934 знаменитый «Триумф воли» — лучший образчик нацистской пропаганды за всю историю гитлеровского режима.

Я очень надеялся, что сегодня фройляйн Рифеншталь превзойдет себя и снимет нечто еще более мощное, я планировал превзойти в пафосе самого Гитлера.

Да Гитлер в 1934 и не мог показать немцам то, что сегодня покажу им я…

Жаль только, что не будет съемок с дирижаблей. В 1934 Рифеншталь их производила, но сейчас выяснилось, что организовать столь сложный процесс за сутки невозможно.

Я глянул на часы.

Уже 12:01, я опаздывал.

Я поднялся на ноги, ноги у меня были ватными. Идти наружу мне не хотелось совсем.

Я подошел к зеркалу, еще раз оглядел мою парадную рейхсфюрерскую униформу, мои награды на мундире. Форма превосходна, а вот рожа у меня бледная и потная. Я надеялся, что «Егермейстер» придаст мне здорового румянца, но как бы не так.

— Рейхсфюрер, вас ждут, — деликатно напомнил Гротманн.

Я похлопал себя по кобуре на поясе. Может лучше никуда не ходить, а просто достать пистолет, да и застрелиться? И пусть Гротманн сам расхлебывает это дерьмо.

12:02

— А что там Аденауэр? — спросил я, вместо того, чтобы выйти на трибуну.

— Всё то же самое, рейхсфюрер. Аденауэр полагает ваши действия ошибкой. Он против того, чтобы открыто показывать немцам действие гиперборейского артефакта. Он настаивает на том, чтобы вы поехали в Берлин, на переговоры к Ольбрихту.

Может так и сделать? Все что угодно, лишь бы не ходить на проклятую трибуну, к проклятым немцам!

Тем более что Аденауэр еще ни разу в своих прогнозах не ошибся…

12:03

Гротманн терпеливо ждал.

Я все еще смотрел в зеркало, и чем больше я смотрел — тем больше меня раздражала гиммлеровская морда в отражении. Наконец я ударил в зеркало кулаком, со всей силы, так что зеркало разлетелось вдребезги, а костяшки пальцев моей правой руки покрылись кровью…

— Ладно. Давай Айзека. И дальше всё по плану.

Не глядя на Гротманна, я на ватных ногах сделал несколько шагов, толкнул дверь…

12:04

Я сам уже не помнил, как оказался на трибуне, задрапированной нацистским флагом со свастикой.

Тысячи немцев смотрели на меня, толпа до самого горизонта.

Раздались крики.

— Хайль Гитлер! — грянули тысячи ртов разом.

Первыми поднялись люди, сидевшие на самой трибуне — нюрнбергские чиновники, ветераны Первой Мировой, девушки из «Союза немецких девушек»… Девушек и ветеранов я посадил на трибуне, рядом со мной, потому что знал, что их Ольбрихт не решится бомбить.

Крики стали оглушительными, следом за обитателями трибуны стали рвать глотки и остальные на бескрайнем поле. В воздух полетели зиги. На меня на самом деле смотрели десятки кинокамер, расставленных повсюду.

А я стоял на трибуне, на фюрерском месте. Айзек уже стоял рядом со мной, но на приветствия не реагировал, Айзеку было приказано молчать и бездействовать.

Я постучал по микрофону, громкоговорители во всех концах поля отозвались эхом…

Я знал, что моя сегодняшняя речь транслируется через систему громкоговорителей на весь город, так что каждый житель Нюрнберга услышит меня.

День был ясным. Хороший день для бомбежки… Я бы честно предпочел выступить ночью, когда уже стемнеет, так было бы эффектнее, тем более что трибуна была снабжена системой прожекторов для настоящего светового шоу.

Но то, что я собирался показать сегодня немцам, нужно было показывать именно днем. Не ночью, потому что тогда меня могли обвинить в мистификации. А если я покажу при свете солнца — то это вынуждены будут сожрать даже скептики.

Толпа прооралась, стихла. Повисла странная оглушительная тишина…

12:06

Я молчал. Я от волнения вообще забыл, где и зачем нахожусь.

— Надо бы что-нибудь сказать, — тихонько подсказал мне Айзек.

А ведь он прав.

«Егермейстер» времен нацистской Германии. Возможно подделка. Присутствие свастики на бутылках Егермейстера в 1934–1945 гг. остается дискуссионным вопросом среди историков и любителей алкоголя.

Трибуна Цеппелина, венчавшая трибуну гигантская свастика взорвана американцами в 1945, сама трибуна в сильно перестроенном виде существует до сих пор, используется в качестве музея и места проведения массовых мероприятий.

Подсветка трибуны и «световой храм», созданный посредством зенитных прожекторов.