Катастрофа или гибель Атлантиды

Глава 8

Первым включилось зрение. Из сплошной серой массы стали выявляться отдельные тени. Постепенно тени обросли плотью, зашевелились, превратились в живую толпу. Должно было пройти некоторое время, прежде, чем стало ясно: толпа движется не хаотично. Река серых теней текла в одном направлении.

Через некоторое время на сером фоне проступили пятна других красок. Сперва неброские, они неуверенно крутились в разных местах, будто бы пробуя свои силы. Утвердившись же окончательно в пространстве, стали быстро разрастаться, на ходу оформляясь в рисунки новых очертаний. Получилось: белая хламида, темно-бордовый кровоподтек, маслянисто-коричневые глаза, блестящий солнечный зайчик, рыжий металлический шлем.

Солнечный зайчик, едва зафиксировавшись в размерах и форме, встрепенулся, подпрыгнул, забегал. Яркий, неуловимый, мелькал перед глазами, по шлему, пока не разбудил осязание.

Выяснилось, что шлем жаркий. И день жаркий… причем жара — весомая, густая, плотная, ее можно трогать… Но нельзя глотать: обжигает губы, перехватывает дыхание.

Шлем вместе с прыгавшим солнечным зайчиком придвинулся так близко, что зайчик, внезапно приостановив беспорядочные прыжки, разросся до размеров всего шлема. От этого обжигающего сверкания под веками что-то взорвалось. В результате взрыва обострился слух.

Из нечленораздельного гула толпы стали отчетливо выделяться скрежет доспехов, свист бича, лязг цепей, а еще — крик боли, хриплые ругательства, визгливый смех.

От этого смеха проснулось обоняние. Лучше бы оно не просыпалось. Сразу терпко и отвратительно запахло: потным телом, трухлявым деревом, винным перегаром, гнилью…

Забившаяся в рот пыль, смешиваясь с мелкими каплями пота на губах, вызвала к жизни последнее из пяти чувств. Резкий, гадкий вкус острой солено-горькой сухости.

Теперь, когда во всех параметрах определились составные части действия, можно было начинать рассматривать всю картину в целом.

— Спокойно. Спокойно. Торопиться не надо, — откуда-то издалека донесся размеренный голос Лона. — Не гони себя. Жди, когда все само собой сойдется в одно целое, уложится в сознании. Главное, не бойся уйти отсюда совсем, ты вернешься… Я верну тебя, если что…

Поднятая пыль неровно ложилась на дорогу и была на ощупь похожа на хорошо взбитые сливки. Или на невесомый шелк, в который приятно погружаться глубоко, как можно глубже, босыми ногами. Пыли хватало на все: она устилала землю, скрипела на зубах, неопрятной корой покрывала лица, руки и ноги, а сандалии — сплошным серым налетом.

По дороге брели три окровавленных, измученных побоями, жарой и жаждой человека. Несчастные спотыкались, шатались, падали под тяжестью огромных деревянных крестов. Подгоняемые ударами бичей, через силу поднимались, брели все дальше и дальше вперед.

Двое были разбойниками: силой ножей и мускулов отнимали у людей золото, драгоценности, жизни. Третий был философ и поэт: силой слов помогал людям познать и понять жалость, доброту, понимание.

Двое ненавидели других людей. За эту ненависть они должны были погибнуть. Третий людей любил. За эту любовь он должен был погибнуть наравне с первыми двумя. Все трое не просто обречены на смерть. Они обречены на мучительную смерть.

Вещунья физически, каждой клеткой своего тела чувствовала боль.

Боль висела в воздухе, гнездилась в пыли и в жаре, затекала грязным потом в глаза. Боль струилась в мягких складках несложного платья, плясала на металлическом одеянии солдат. Боль захлестывающим потоком лилась с нещадного солнца. Боль наполнила собой цвета и звуки, заселила каждую частицу пространства и времени.

— Больше не могу, — прошептала Касс. — Не могу больше.

— Спокойно, спокойно, — монотонно говорил Лон, — ничего на самом деле не происходит: считай, это только твое воображение.

— Не могу больше, — на лице Касс отразились боль, ужас и мука, она дробно зачастила: — не могу больше, не могу больше, не могу больше, не могу…

— Хорошо, — сказал Лон. — Домой.

Боль, ужас и мука уходили постепенно.

Касс уже вышла из транса, а виденное не хотело отпускать и напоследок билось в ней жестким ознобом. Она дрожала в такт, сильно, судорожно, всем телом, — и не могла освободиться.

— Вдох, выдох, — размеренно командовал Лон. — Глубокий вдох, длинный выдох…

Знакомые очертания и окраска комнаты, мебели, вещей и предметов, прохлада Лоновской ладони, приятное тепло и уют ложа постепенно ослабили дрожь. Касс, в конце концов, согрелась и стала успокаиваться.

— Видела в цвете? — деловито осведомился Лон.

— Да, — прошептала Касс и еще раз содрогнулась всем телом.

— Ну что ж, вполне прилично, — не замечая, а может, зачем-то только делая вид, что не замечает ее смятения, сказал Лон. — Не надо только принимать все это близко к сердцу.

Касс опять, уже смутно, издалека, но все-таки увидела: огромный крест, а на нем — прибитый к этому кресту, медленно умирающий под солнцем человек.

И внизу — толпа людей.

Они молча стоят и смотрят.

Судорога ужаса опять протянула все ее тело.

— Успокойся, — сказал Лон. — Расслабься и успокойся. Вернее, соберись и успокойся, — Лон посмотрел куда-то в сторону и нарочито безразличным голосом произнес: — Насколько я понимаю, ты видела Уэшеми? Это, разумеется, не Орф, но все же…

— Я устала, — с обидой и горечью в голосе перебила Касс. Она облизнула губы и таким же, как только что Лон, нарочито безразличным тоном сказала: — Ты видел то, что видела я?

Поэт не отвечал.

Он принес ей кубок фруктового и, пока она погружалась в сладкую прохладу нектара, включил виз.

Только теперь Касс окончательно пришла в себя. Настолько, чтобы услышать недовольство его голоса, сообщившего: — Опять, в который раз…

Запись злосчастного вечера шла по всем программам виза, да к тому же еще с самого утра, с самыми разными комментариями.

Вот и опять: мелькнуло холодное лицо Арса, бесстрастно наблюдавшего неуклюжие пируэты женщины-паука на красивой мозаике пола, а потом Рахел заслонили суетливые тела гномов…

Теперь на экране визжала Фина, отбиваясь от рук Зева и Эры. Синие, сумасшедшие глаза насквозь прожигали экран.

Наконец, в который раз, поплыли лица наблюдателей: каменное — Лона, удовлетворенное — Эриды, недоуменное — Асклепия.

На лице Орфа легко читалось омерзение ко всему на свете.

Рамтей полузакрыл глаза, но это не помогало. Ему все равно не удавалось полностью скрыть стыд. Да, пожалуй, скорее всего, именно стыд за свою семью был тем чувством, которое владело Рамтеем. Надменным, всегда казавшимся бесчувственным исполином.

Мимо Уэшеми камера проехала, почти не задерживаясь. Но даже и за короткое время не трудно было заметить: лицо молодого халдея не просто выражало сострадание, оно было полно боли.

А вот и она, Касс: белая, противная… И губы бесформенные, расшлепанные… Она не любила смотреть себя по визу. Касс никогда даже не подозревала, что ее глаза могут быть такими неестественно светлыми, такими неестественно огромными.

— Хороша, — одобрительно произнес Лон, не уточняя, к кому именно относится замечание. — А Фадита и тут умудрилась отвертеться.

— Да ее же не было, — вспомнила Касс. — Она же потом появилась, когда Орф…

— Знаю, знаю, — перебил ее Лон и повел плечами, то ли отгоняя образ Фадиты, то ли пытаясь отмахнуться от навязчивой идеи сравнения себя и Орфа.

— Скажи, — вдруг попросила Касс: — Ты ведь все еще ее любишь?

Она немного успокоилась и открыто смотрела на друга, спокойно ожидая утвердительного ответа. Получить этот ответ каких-нибудь два-три дня назад было бы для нее катастрофой, а сейчас она, кажется, еще сильнее, чем раньше боялась, желала услышать его “да”.

— Что за глупости, — усмехнулся Лон.

— Отпусти меня, — неожиданно для себя самой взмолилась Касс.

— Что за глупости, — опять усмехнулся Лон.

— Я тебя не люблю, — сказала Касс.

— На самом деле… — поэт криво усмехнулся. — Это, чтобы ты успокоилась, — он утвердительно несколько раз кивнул головой, словно обдумывая свою мысль еще раз для того, чтобы окончательно убедиться в ней самому. — На самом деле любви не бывает. Есть только желания. Желание обладать. Желание познать неизвестное. Желание наслаждаться.

Он подумал и назидательно изрек: — По сути, вся наша жизнь и есть сплошная цепь желаний…

Он еще немного подумал и подчеркнул: — Неудовлетворенных желаний…

— Я тебя не очень понимаю, — Касс вымученно улыбнулась: она бездумно взглянула на экран и вздрогнула: увидела свою собственную истерику. Вот ярко брызнули из ее глаз слезы, а вот она рвется, несется, падает перед Уэшеми на колени, хватает, целует его руки. Хороша Прекрасная Дева. Нечего сказать, хороша.

Ничего особенного на руках халдея сейчас не проявлялось: руки и руки. Крупные, холеные, с длинными пальцами руки музыканта.

Лон старался не смотреть на экран: все говорил, говорил.

— …И понимать тут особо нечего. Нет никакой любви, и все тут, — он развел руками. Потом посмотрел на Касс, как бы пытаясь лишний раз удостовериться в ее внимании.

— Мир балансирует на красоте и гармонии с одной стороны, уродстве и дисгармонии с другой. Красота есть добро, уродство есть зло. Представь себе основу в виде весов. Гармония красок, цветов, звуков, созвучий, элементов, предметов давят, например, на левую чашу. Дисгармония всего того же самого не есть подрыв этой основы, а есть только обыкновенный противовес на чаше правой. Каждый предмет, существо, явление — это всего-навсего большая мозаика: сложилось гармонично — добро, — он одобрительно кивнул: — Влезла в мозаику соринка — салют. И вся любовь.

Легким свистом Лон изобразил начало, развитие и конец.

— Выходит, одна соринка может превратить добро в зло? Лон ненадолго задумался, покачал головой: — Ну почему же… В уродстве тоже бывает хотя бы крупинка красоты… Абсолюта вообще-то не существует в природе… Со всех сторон противовесы…

— Хорошо, а что же мысли, эмоции, видения твои, например?

— А так, ничего, — Лон махнул рукой. — Просто игра. Фантазия. Желания, душевные муки, тоска, все, что романтики называют любовью, — все это на самом деле ничего. Пустяки. Каприз.

Он помахал несколько раз указательным пальцем в такт своим словам.

— Фантазии Добра и Зла, — Лон театрально развел руки: — То есть, та самая цепь неудовлетворенных желаний, которая называется жизнью.

— И все-то ты упростил… И все-то ты запутал… — Касс подумала и подвела итог: — И вообще, ничего ты мне не объяснил.

Лон медленно покачал головой и строго произнес, подкрепляя слова напором указательного пальца: — Только красота или уродство. В скульптуре, музыке, поэзии… Потому что существует-то все вместе взятое только для искусства и только в силу искусства. Остальное не имеет смысла. И объяснять тут больше нечего.

— Хочешь ли ты сказать, например, что женщина-паук не имеет смысла, потому что уродлива, а Фадита… — Касс пришлось приложить немало усилий, чтобы лед прозвучал в ее голосе не особенно явственно, — Фадита имеет смысл, потому что прекрасна?

— Обе они смысла не имеют. Я ведь прежде всего сказал: Абсолюта не существует, на весах все болтается, — Лон немного подумал: — К тому же все субъективно… Да, для меня эта несчастная машина, как ее там, Ракен, Шмакен, не имеет смысла: она для меня бессмысленно уродлива. Для Фины же, которая придумала ее такой, она вполне гармонична, то есть, Добро.

— Ну, а эго? — перебила Касс. — Добро, зло или… — Касс усмехнулась: — Или фантазия?

— Смотря, что заложено в этом эго, — Лон пожал плечами: — Гармония или дисгармония… — Он опять пожал плечами. — Конечно, фантазия. Даже уже не фантазия… — Он помрачнел и презрительно усмехнулся: — Фантасмагория! Фейерверк! Яркое торжество Зла!

— Любое эго?

— Исключений я еще пока не встречал, — жестко сказал Лон. — Не пришлось что-то еще повстречать, — он посмотрел на подругу и усмехнулся: — Кроме тебя, разумеется.

— А Фадита? — желчно сказала Касс. — Совершеннее ее тела нет в мире…

— Да от нее больше ничего и не требуется… — с безразличием произнес Лон.

— Значит, Добро?

— Конечно, Добро…

— Хорошо, ее тело прекрасно, ну а эго? — Касс покачала головой: — Извини, но большей дисгармонии, по-моему, не найдешь.

— Что именно отражает тело Фадиты, принципиального значения, я думаю, не имеет. В любой интерпретации Фадита — Добро, — повторил Лон, утвердительно кивая. — Из каких бы там фантазий ни складывалось ее эго. Пусть, не она сама, пусть картины или скульптуры, для которых она позирует. Пройдут годы, Фадиты не будет…

— Вечность, мы же теперь будем бессмертны, — почему-то с горечью напомнила Касс.

— Ну, не совсем бессмертны, — возразил Лон. — Все равно, пусть хоть через десять тысяч лет, но помрем, в конце концов… А скульптура останется… Представляешь, когда-нибудь, пройдет… — он ухмыльнулся: — Эта самая вечность… Начнет потомок копать… Скажем, сад… И случайно раскопает скульптуру женщины, совершеннее которой не было в целом мире… Воспламенится потомок и заорет от восторга…

— Но ведь через вечность все будет по-другому, — улыбнулась Касс. — Люди ведь будут другими. Изображают же фантасты: не человек — сплошные мозги. Кто это вдруг сад начнет копать через вечность…

— Все это ерунда, — хмыкнул Лон. — Слушай больше этих кретинов… — он вздернул голову и надменно произнес: — Меня слушай, оракула…

— Номер один, — вставила Касс.

— Вот именно, — сказал Лон. — И я объявляю во всеуслышание: фантасты — идиоты. Не будет сплошных мозгов: сверхмозга вообще не бывает. Просто быть не может. Как не бывает и быть не может сверх-красоты, сверх-гармонии и сверх-добра. И сверх-зла поэтому допустить нельзя.

Лон еще раз внушительно протянул по слогам: — Не-е-е-ль-зя.

Касс удивленно вздернула брови. В голосе Лона послышалось торжество.

— Сама природа, содрогаясь от страха, отвергает сверхбудущее, уничтожает цивилизацию на пороге этого сверх… Назовем его, допустим, критическим. Наша цивилизация сейчас, по-видимому, подошла к своему критическому порогу, ты думаешь, мы переступим его?

Он саркастически расхохотался: — Ну нет, как бы не так: природа не даст нам натворить больше, чем мы уже натворили.

— И нельзя ничего исправить?

— Оглянитесь вокруг, прекрасная дева Касс, — сказал Лон. — Посмотрите, сколько страдания в мире, сколько ненависти, зависти, злобы… Если исправлять, то исправлять надо все, от начала до конца. А разве возможно исправить все? Утопить, да и только. Ты представляешь, превратить все это в сверх…

Знаменитый поэт грязно выругался: — Да я пальцем не пошевелю, чтобы дать дикарям, которые останутся после катастрофы, хоть какие-нибудь, хоть самые зачаточные знания… Самое лучшее — оставить дикарей дикарями. Всем от этого только польза: и миру, и, прежде всего, им самим.

Лон задумался. Думал он, впрочем, недолго. Лицо поэта опять выразило спокойное презрение.

— Но ведь нет же! — Лон саркастически рассмеялся: — Нет, ведь обязательно встрянет великий мыслитель Ноэл. Посмотрит своими серьезными глазами, крякнет и — вперед: поехали повторять эксперимент… Ладно, Ноэл, Ноэл хоть не дурак… — Лон помедлил прежде, чем продолжать: — Но ведь еще непременно сподвигнется… Доброжелатель… — лицо Лона ' потемнело от злобы и он сквозь зубы выплюнул это имя: — По имени Рамтей. Или, как его там назовут.

Поэт вдохнул во всю глубину своих легких, потом долго медленно выдыхал. Вот так он обыкновенно дышал, когда пытался сдержать гнев. Прикрыл ресницы, как бы отгоняя от глаз неприятную картину. Вдохнул и выдохнул еще раз.

— Молчаливый. Внушительный. Добренький, — во взгляде Лона появилась странная, вроде бы несвойственная ему жесткость. — И подарит дикарям огонь. И все, — жестом руки поэт подчеркнул это “все”. — Точка. Конец. А, впрочем, наоборот, опять многоточие: все начинается сначала…

— Ну, а если все же не сначала? Если по-другому?

— Откуда? — горько сказал Лон. — Откуда другое? Если все, что сидит в этих дикарях, — это жадность, жестокость и зависть? Если все, что сидит у человека в душе, в крови, в мозгах, в генетическом наборе — это Зло? Одно большое сплошное и целостное Зло? Вот же ты сама только что видела: откуда там другое?

— Ну, видела, мало ли что я видела, — пробурчала Касс. — Ты же сам только что говорил, абсолюта нет…

— Правильно, я постоянно ищу противовес, — перебил Лон. — Ищу, а его нет. Значит, и для утверждения, что абсолюта нет, есть исключения, то есть, опять-таки нет абсолюта. Значит, эго — прекрасный тому пример. Когда Зло уравновешивается не Добром, а все тем же Злом.

— И вообще, один ты хороший… В одном тебе сплошная гармония… Я только не понимаю тогда, почему ты так обрадовался бессмертию?

— Да, — твердо сказал Лон. — Я не лучше. Во мне хоть жестокости нет. Имею право на свое бессмертие. Пусть молятся мне, пусть выберут меня в качестве Творца, пусть поклоняются. И пусть боятся. Если бояться будут, тогда я, возможно, хоть немного смогу научить их прекрасному.

— То есть, заставишь соблюдать.

— А пусть не гадят, — теперь он говорил запальчиво и громко: — Хотя бы из страха перед наказанием, пусть не гадят. Да, заставлю, но зато…

Он шумно передохнул: — Поставлю перед ними Фадиту для начала…

Лон мечтательно улыбнулся: — Гордую, голую, бессмертную! Пусть смотрят и видят, что такое красота, что такое гармония…

Он опять засмеялся, но уже не саркастически, а легко, примирительно: — Нет, самое большее и лучшее, на что способна цивилизация, — это склеить нечто, подобное Фадите…

— Все ясно, — Касс вздохнула. — Фадита — сверх-человек. Оба засмеялись.

— Погоди, — вспомнила Касс. — Но тогда зачем? Зачем гармонии люди?

— Вот именно, — со значением произнес Лон…

— Мы с тобой?

— Ну, со мной-то все ясно, — заявил поэт: — Я — чтобы сочинять. Музыку, стихи… Песню, гармонию звуков и слов. Для чего другие… — он усмехнулся: — Честное слово, понятия не имею.

— Хорошо. Допустим, скульптура переживет… — Касс усмехнулась, определяя: — Ваше бессмертие. А песня? Искусства записи и воспроизведения звуков от тебя дикари не получат… Или для звукозаписи ты сделаешь исключение?

— Ты когда-нибудь задумывалась, откуда мы берем информацию для своих видений?

— При чем тут…

— А вот при чем. Мир — это не только красота и гармония, это еще и память. Я не знаю, где она хранится, как записывается, знаю только: она существует. Гигантская кладовая памяти Мира. Все, что было, что есть, что будет. Когда видим мы, оракулы, мы удивительным, непонятным мне самому образом, подключаем к памяти Мира память своего личного мозга… Или, если, скажем, собирается Круг, то память коллективную. Я имею в виду, общую память всех участников Круга. На самом деле никто ничего не сочиняет: все давным-давно существует в памяти Мира. Поэты только извлекают оттуда созвучья, музыканты — музыку, философы — идеи, оракулы — видения, и так далее… Через эпохи, меня не будет, но другой, сейчас еще не родившийся, не задуманный еще сегодня природой поэт подключится к хранилищу памяти, настроится на мою волну. Услышит мою песню о юности, почувствует себя гением, обрадуется, что сочинил шедевр. И выдаст ее…

Не шла Лону мечтательная улыбка. Или просто не была такой же привычной, как саркастическая, например. Он, тем не менее, мечтательно улыбнулся и протянул: — Мою гармонию…

— А я? — Касс развела руки. — А мне тогда что? Я — зачем?

— Вдохновлять меня.

— А если я не согласна?

— А тебя никто не спрашивает…

Касс немного подумала и повторила: — Но я не согласна.

— И этим еще больше вдохновляешь, — ухмыльнулся Лон. Касс пристально взглянула на него. Где-то глубоко-глубоко, на дне его внешне спокойных, на самом дне его круглых карих глаз гнездилась неуверенность. Может, это был самый обыкновенный человеческий страх…

— Я говорю серьезно, — упрямо сказал она. — Я не согласна, и я ухожу…

— Пожалуйста, я тебя не держу… — Лон отвернулся. Голос поэта звучал теперь глуше: — Только что ты без меня? Это со мной — приемы, концерты, виз. Прекрасная Дева Касс, подруга поэта. А без меня? — Лон опять взглянул на Касс и снова отвернулся, буркнув в заключение: — Малышка Касс? Палашкины монеты? К тому же имей в виду, жарко сегодня до невозможности. Почти, как там… В видении твоем…

Он опять стал играть с переключателем.

С экрана донеслись обрывки фраз: — Дурные примеры заразительны… Машина по имени Рахел бесследно исчезла… Отличительные признаки… Тот, кто увидит машину Рахел, обязан сообщить… Звоните прямо в студию немедленно…

Очередной щелчок переключателя — крупным планом с экрана смотрело жутковатое лицо женщины-паучихи. Личной собственности синеглазой красавицы Фины.

— Вот это да… — Лон даже присвистнул. — Вот это новости: машина сбежала.

— Прекрати называть их машинами! — заорала Касс.

— Да без разницы, называть их машинами, шаминами или еще по-другому…

— Не смей называть их машинами! — заорала Касс.

— Может, тебе прекратить тренировки? — Лон, казалось, размышлял вслух: — Что-то они на тебя плохо действуют…

— Все это ложь, — не слушая, орала Касс. — Все, что ты наплел! Любовь есть, и смысл есть, и Рахел совсем не безобразна… Подумаешь, философ! Подумаешь, оракул! Подумаешь, Творец!

— Успокойся, ты что… Нервы сдали, — бормотал Лон. Он явно не ожидал от нее такого взрыва.

Поэт начал было обнимать подругу, пытаясь успокоить. Но она вырвалась, метнулась к двери, трясущимися руками стала открывать. Касс вообще более не слышала Лона. Она желала вырваться, сбежать, освободиться от его присутствия. А еще она почему-то была уверена: ей надо увидеть Рамтея.