Карта костей

Глава 1

Увидев пламя, я проснулась, и мой крик разорвал сумерки. Потянувшись за Кипом, я нащупала лишь испачканное золой одеяло. Каждый день я пыталась привыкнуть к отсутствию Кипа, но по ночам просыпалась, забывчиво ворочаясь в поисках его тепла. Я растворилась в эхе своего вопля. Сейчас взрыв приходил ко мне чаще: и во сне, и иногда наяву. Теперь я как никогда понимала, почему многие провидцы теряли разум. Жизнь провидца — как прогулка по замерзшему озеру, каждое видение — это трещина во льду под ногами. Я часто чувствовала, что ускользаю через хрупкую поверхность своего здравомыслия.

— Ты вспотела, — произнес Дудочник.

Я дышала быстро и шумно и никак не могла успокоиться.

— Ведь не жарко. Может, у тебя лихорадка?

— Она еще не способна говорить, — заметила Зои по ту сторону костра. — Подожди, оклемается через минуту.

— Ее действительно бьет лихорадка. — Дудочник дотронулся до моего лба. Он всегда так реагировал на мои видения. Мгновение — и он рядом, расталкивает меня и засыпает вопросами, пока я еще все отчетливо помню.

— Я не больна. — Сев, я оттолкнула его ладонь и утерла лицо. — Опять взрыв.

Сколько бы я ни переживала это видение, все равно не могла к нему ни подготовиться, ни привыкнуть. Мои чувства истекали кровью. Звук ослеплял, от белизны разрывало уши. Жар выходил за рамки боли. Он был всепоглощающим. Пламя казалось необъятным, оно мгновенно охватывало мир и горело вечно.

Зои встала, переступила через тлеющий огонь и протянула мне флягу с водой.

— Это происходит все чаще, так ведь? — спросил Дудочник.

— Ты считаешь? — бросила я, беря флягу.

Он не ответил, лишь смотрел, как я пью.

Я знала, что продержалась несколько недель до этой ночи. Пришлось немало потрудиться. Я старалась не засыпать, сдерживала судорожное дыхание, когда приходило видение, стискивала зубы до такой степени, что чувствовала, будто они вот-вот сотрутся в порошок. Но Дудочник все равно заметил.

— Ты за мной наблюдал?

— Да, — ответил он, не дрогнув под моим взглядом. — Я делаю что должен для Сопротивления. Твоя работа — терпеть видения. Моя — решить, как их можно использовать.

Я первая отвела глаза и откатилась от него подальше.

Несколько недель наш мир состоял лишь из пепла. Даже после того как мы покинули мертвые земли, ветер продолжал дуть с востока, наполняя небо черной пылью. Когда Зои или Дудочник меня обгоняли, я видела, что сажа забилась даже в изгибы ушных раковин.

Расплачься я, и слезы оставили бы черные разводы на щеках. Но времени для слез не оставалось. И кого мне оплакивать? Кипа? Мертвецов на Острове? Тех, кто томился в ловушке Нью-Хобарта? Тех, кто пребывал во вневременье резервуаров? Их было не счесть, и мои слезы не могли им помочь.

Я узнала, что прошлое похоже на колючую проволоку. Воспоминания зацепились за кожу, словно безжалостные колючки терновника, заполонившего берега Чёрной реки в мертвых землях. Даже пытаясь разбудить счастливые воспоминания — как мы с Кипом сидели на подоконнике на Острове или смеялись с Ниной и Эльзой на кухне в Нью-Хобарте, — я всегда возвращалась к той же картине: пол в силосной башне. Последние минуты: Исповедница и то, что она поведала о прошлом Кипа. Прыжок Кипа и его тело на бетоне внизу.

Я обнаружила, что завидую амнезии Кипа. Поэтому научилась не вспоминать, цепляясь за настоящее: лошадь подо мной, плотность и тепло ее спины. Карта, которую Дудочник набросал в пыли, чтобы определить следующий пункт назначения. Непонятные сообщения, оставленные в золе брюшками ящериц, которые сновали по бесплодной земле.

В тринадцать лет, когда меня только-только заклеймили, я смотрела в зеркало на заживающую рану и повторяла себе: «Это то, что я есть». Теперь я делала так же с этой новой жизнью. Я училась принимать ее, как приняла свое клейменое тело. «Это моя жизнь», — твердила я себе каждое утро, когда Зои трясла меня за плечо, чтобы разбудить, если приходила моя очередь стоять на часах, или когда Дудочник заваливал кострище грязью и говорил, что пора в дорогу. «Теперь это моя жизнь».

После нашего налета на зернохранилища окрестности Уиндхема кишели патрулями Синедриона, поэтому, прежде чем начать путь обратно на запад, потребовалось свернуть на юг, пробираясь через мертвые земли, эту обширную язву на ландшафте.

В конце концов нам пришлось отпустить лошадей. В отличие от нас, они не могли выжить, питаясь ящерицами и личинками, а вокруг не было даже жухлой травы. Зои предложила их забить и съесть, и я вздохнула с облегчением, когда Дудочник заметил, что животные так же отощали, как и мы. И действительно — их кости торчали под кожей, как острые шипы ящериц. Когда Зои отвязала бедолаг, они поскакали на запад на тонких как щепки ногах. Пытались ли лошади удрать от нас или просто спешили покинуть мертвые земли? Вопрос без ответа.

Вроде бы я знала все разрушительные последствия взрыва. Но та неделя показала, что мои знания были не полными. Я увидела ободранную землю, словно веко открывающую выжженный камень и пыль. Говорят, после взрыва буквально все можно было охарактеризовать одним слово — разрушение. Я слышала песни бардов о Долгой зиме, когда пепел затмил небо на несколько лет и ничего не росло. Теперь, сотни лет спустя, мертвые земли отступили на восток, но после проведенного в них времени я поняла огромный страх и гнев, с которым проходили погромы, когда выжившие уничтожали любые механизмы, оставшиеся от времен До. Табу на машины диктовалось не просто законом, это был инстинкт. Все истории о том, что умели делать машины времен До, обнулял итог их деятельности — огонь и пепел. Введенные Синедрионом жестокие наказания за нарушение табу никогда не применялись — людей отвращало собственное омерзение, которое вызывали остатки машин, время от времени возникающие из небытия.

От нас, омег, люди тоже шарахались — наши тела олицетворяли уродство взрыва. Из-за того же страха перед взрывом и заразой альфы нас чурались и высылали подальше. Для них наши тела выглядели как мертвые земли во плоти: бесплодные и сломанные. Несовершенные близнецы, мы несли в себе проклятие взрыва, совсем как выжженные земли на востоке. Альфы гнали нас подальше от своих деревень, где они жили и выращивали еду, и мы были вынуждены селиться на лишенных плодородия землях.

Мы покинули мертвые земли почерневшими призраками. Когда мы в первый раз вымылись, вниз по течению понеслась черная вода. Но даже потом кожа между пальцами оставалась серой. Смуглые Дудочник и Зои стали сероватого оттенка, который не смывался — это была бледность из-за голода и усталости. Мертвые земли не просто оставить позади. Направляясь на запад, мы еще долго каждую ночь вытряхивали пепел из одеял и выкашливали его поутру.

Ω

Мы с Дудочником сидели у пещеры, наблюдая, как солнце прогоняет ночную тьму. Чуть больше месяца назад на пути к зернохранилищам мы ночевали в этой же пещере и сидели на этом же плоском камне. На нем рядом с моим коленом все еще виднелись зазубрины — несколько недель назад Дудочник натачивал об него клинок.

Я посмотрела на Дудочника. Порез на руке зажил до розовой полосы, шрам выделялся и поблескивал, немного морщась на местах, где стежки стягивали рану. Рана от ножа Исповедницы на моей шее тоже наконец-то затянулась. В мертвых землях в открытую рану набивалась зола. Остался ли пепел там, внутри меня, темным пятнышком под панцирем шрама?

На лезвии ножа Дудочник протянул мне кусок кроличьего мяса, покрытый холодным сероватым жиром— остатки вчерашнего ужина. Я покачала головой и отвернулась.

— Тебе нужно поесть, — сказал он. — До Затонувшего берега мы доберемся не раньше чем через три недели. Или даже позже, если решим искать на западном побережье корабли.

Все наши разговоры начинались и заканчивались кораблями. Их названия завораживали. «Розалинда» и «Эвелин». Иногда мне казалось, что если они не затонули в опасных неизведанных водах, то тяжесть наших ожиданий точно отправит их на дно. Сейчас они были для нас всем. Нам удалось лишить Синедрион Исповедницы и машины, с помощью которой альфы вели учет омег, но это казалось недостаточным, особенно после устроенной на Острове резни. Мы, возможно, замедлили Синедрион, уничтожив два самых мощных их оружия, но резервуары никуда не делись. Я сама их видела — и в грезах, и в неумолимой реальности. Длинные ряды стеклянных баков, каждый из которых представлял собой сущий ад.

План Синедриона для всех нас. Если у нас не будет своего плана, цели, к которой надо стремиться, то мы просто станем копошиться в пыли, пока нас не упрячут в резервуары. Раньше нашей целью был Остров, но все закончилось кровью и дымом. Теперь мы искали корабли, посланные с Острова несколько месяцев назад на поиски Далекого края.

Временами это казалось не планом, а мечтой.

В следующее полнолуние будет четыре месяца с тех пор, как отчалили судна.

— Они чертовски долго в море, — произнёс Дудочник, когда мы сидели на камне.

Я не знала, что на это сказать, поэтому промолчала. Вопрос ведь не в существовании Далекого края, а в том, что он может нам предложить, если на самом деле существует. Что могут знать и уметь тамошние жители, чего не знаем и не умеем мы. Далекий край не может стать просто еще одним Островом: местом, где можно укрыться от Синедриона. Это была бы лишь временная отсрочка, а не окончательное решение. Должно быть нечто большее — реальная альтернатива.

Если корабли нашли Далекий край, им предстоял обратный путь через коварное море. Если они целы, если их не задержали при попытке вернуться на захваченный Остров, они должны причалить к месту встречи — Суровому мысу на северо-западном побережье.

Все воспринималось донельзя шатким: слишком много «если», каждая надежда казалась еще призрачнее прежних, а вот резервуары Зака — это неумолимая действительность, приумножающаяся с каждым днем.

Дудочник не хуже меня знал, что кроется за моим молчанием. Он посмотрел на зарю и продолжил:

— Раньше суда, которые мы посылали на поиски, возвращались на Остров спустя несколько месяцев ни с чем. Только с поврежденными корпусами и больными цингой матросами. А два корабля так и не вернулись. — Он на мгновение замолк, но его лицо осталось непроницаемым. — Дело не в расстоянии или непогоде. Некоторые моряки рассказывали вещи, которые невозможно вообразить. Несколько лет назад один из наших лучших капитанов, Хобб, повел три корабля на север. Их не было порядка двух месяцев. К зиме вернулись только два. Мы привыкли к зимним штормам на западном побережье — в холодное время года даже старались лишний раз не курсировать на материк и обратно. По словам Хобба, дальше на север море начало замерзать, один из кораблей попал в ледовый плен, и его раздавило вот так. — Он раскрыл ладонь и сжал ее в кулак. — Весь экипаж погиб. — Снова молчание. Мы оба смотрели на изморось на траве. Зима приближалась. — Столько времени прошло. Ты все еще веришь, что «Розалинда» и «Эвелин» вернутся?

— Я не могу сказать, что верю, — ответила я. — Но надеюсь, что они целы.

— Этого для тебя достаточно?

Я пожала плечами. Что означает «достаточно»? Достаточно для чего? Может, достаточно для того, чтобы продолжать жить? Я научилась не просить большего. Достаточно, чтобы свернуть одеяло после отдыха в конце дня, сложить в вещмешок и следовать за Дудочником и Зои по равнине еще одну ночь.

Дудочник снова протянул мне мясо. Я опять отвернулась.

— Прекращай, — сказал он.

Он все еще отдавал приказы, словно весь мир был обязан ему подчиняться. Закрыв глаза, я представила, что он все еще командует в зале Ассамблеи на Острове, а не сидит на камне в порванной грязной одежде. Когда-то меня восхищала его уверенность в себе, дерзость перед миром, который всеми силами показывал, что мы ничего не стоим. Временами это сбивало с толку. Я поймала себя на том, что наблюдаю за движениями Дудочника. В последние дни он похудел, кожа на лице плотно обтягивала скулы, но подбородок был все так же вызывающе вздернут, а размах плеч оставался по-прежнему широким, без стеснения занимая пространство. Его тело словно говорило на языке, который мое не могло выучить.

— Что прекратить? — Я старалась избежать его взгляда.

— Ты знаешь. Ты не ешь, почти не спишь и едва говоришь.

— Но я не торможу вас с Зои, или?..

— Я не говорю, что тормозишь. Ты просто перестала быть самой собой.

— Так ты у нас теперь знаток меня настоящей? Ты почти меня не знаешь. — В утренней тишине мой голос прозвучал громко.

Я знала, что несправедливо на него нападать. Дудочник сказал правду. Я мало ела, даже сейчас, когда мы выбрались из мертвых земель и снова могли охотиться. Ровно столько, чтобы не валиться с ног и быстро передвигаться. В студеные дни, когда подходила моя очередь спать, я сбрасывала одеяло с плеч и подставляла себя холоду.

Я не могла объяснить это ни Дудочнику, ни Зои. Ведь пришлось бы говорить о Кипе. Его имя в один слог застревало в горле, словно рыбная кость.

Его прошлое тоже запирало мой язык на замок. Я не могла о нем говорить. С тех пор, как Исповедница в башне рассказала, каким Кип был прежде, до заключения в бак, я несла это знание в себе. Я хорошо хранила тайны. Почти тринадцать лет прятала свои видения от семьи, пока Зак меня не разоблачил. Скрывала грезы об Острове от Исповедницы в течение четырех лет плена в камерах сохранения. На Острове несколько недель утаивала личность моего близнеца от Дудочника и Ассамблеи. Теперь я замалчивала то, что узнала о Кипе. Как он ребенком издевался над Исповедницей, как обрадовался, когда ее заклеймили и выслали, как, повзрослев, пытался ее найти и заплатить, чтобы ее заперли в камере сохранения и тем самым его обезопасили. Как он мог быть таким чужим, когда я знала на ощупь любой его позвонок и точный изгиб бедренной косточки, прижимающейся к моей?

Но в башне он выбрал смерть, чтобы меня спасти. Смерть теперь представлялась единственным подарком, который мы могли предложить друг другу.