Звук, который ты захочешь услышать

Глава 5

На следующий же день утром Иохель спросил Синицына:

— Когда ты меня в эту артель свою отведешь?

— Да хоть сейчас. Ребята там свои, помогут. Жалование, правда, не дадут, но справка с места работы будет настоящая, не придерешься.

Артель располагалась совсем рядом, в полуподвале на соседней улице, Иохель проходил мимо этого дома чуть не каждый день.

— Матвей! — крикнул в открытую дверь Синицын. — Ты здесь?

— Здесь он, заходите, — ответил им выходящий из полуподвала мужчина в засаленной и заплатанной гимнастерке и таких же галифе.

— Матвей Петрович, мы к тебе, — сказал Сидор, пропуская доктора вперед в открытую дверь. — Вот, знакомься, Иохель Моисеевич, я тебе о нем рассказывал.

Директор артели, здоровенный, не меньше двух метров, дядька с гладко выбритой головой и шикарными казацкими усами (один ус даже был намотан на ухо), увидев Иохеля, странно хрюкнул, отвел взгляд в сторону, сел на крякнувший под ним стул и показал доктору на стоявший впритык к крытому зеленым сукном канцелярскому столу венский стул с сильно поцарапанными ножками:

— От тут присядьте, — сказал он густым басом с таким щирым украинским акцентом, что Иохель на секунду представил себя каким-нибудь мелким персонажем из «Тараса Бульбы». Впрочем, эту аналогию он попытался побыстрее развидеть, припомнив, что будучи евреем и литвином, у батьки Тараса он вряд ли мог рассчитывать на что-нибудь хорошее кроме быстрой смерти.

— Вот документы мои, — первым прервал затянувшуюся паузу Гляуберзонас.

— Глянем опосля на документы, — сказал артельщик. — А от глянь, дорогой товарыш, на вот это вот, — сказав это, он встал, снял рубаху и повернулся к Иохелю спиной. — Ты ж доктор, оцени работу.

— Хорошая работа, — немного помолчав и пощупав шрам, тянущийся от левой лопатки через подмышку, сказал Иохель. — Шов ровный, зажило, скорее всего, чисто, первичным натяжением. Пришлось вот здесь, — сказал он, нащупав дефект, — удалить куски двух ребер. Больше сказать ничего не могу.

— Значит, не признал свою руку, — сказал Матвей, поворачиваясь к нему лицом и надевая рубаху. — Это ж ты, доктор, под Кременчугом в сорок втором меня с того света вытащил. Сколько потом ни показывал, все в один голос говорят, что сильно мне повезло, что живым остался. А что не инвалид немощный — так совсем чудо. Спасибо тебе, Иохель Моисеевич, — он отступил на шаг назад и поклонился в пояс. — Я твой должник навек. Что скажешь, всё для тебя сделаю, ничего не спрошу.

— Вы извините, не могу Вас вспомнить, — сказал Иохель. Про Кременчуг в сорок втором он помнил только бесконечные операции, врачебные обходы на бегу и постоянное желание спать.

— Так понятно, сколько нас там было, — ответил Матвей, после чего, тяжело вздохнув, будто только что выполнил тяжелую, но очень нужную работу, сел за стол, открыл паспорт Иохеля, вписал его данные в какой-то журнал, аккуратно вырвал из ученической тетради в клетку листочек и красивым каллиграфическим почерком с завитками выписал справку о том, что Гляуберзонас И.М. работает в качестве кладовщика в артели «Железный ремонт» с первого апреля одна тысяча девятьсот сорок восьмого года, его заработная плата составляет шестьсот пятнадцать рублей в месяц и, витиевато расписавшись, приложил сверху большую фиолетовую печать, а затем промокнул документ взятой из той же тетрадки промокашкой, сложил пополам и отдал Иохелю.

— Вот, доктор, пользуйтесь. Если что, я подтвержу в любой момент. Зарплату, конечно, платить не смогу, Вы уж извините.

— Какая зарплата? — сказал Иохель, поднимаясь со своего стула и протягивая руку. — Спасибо, что помогли.

— Моисеич, подожди меня на улице, я сейчас, минутку только, — сказал Синицын, пропуская Иохеля к выходу.

Минут через пять Сидор вышел, довольно улыбаясь и придерживая полу пиджака.

— Это получше слов будет, — сказал он, — выпьем за здоровье Матвея Петровича, и ему приятно, что тебя уважил [1].

На выходе из двора на улицу шедший чуть позади Синицын тихо сказал:

— Притормози, тащ майор, глянь, кто идет.

По улице прямо перед ними прошел, не поворачивая голову адъютант генерала Яшкина, франтоватый, несколько женоподобный капитан, фамилию которого Иохель забыл (а может и вовсе не знал). Он был явно доволен жизнью: на румяном лице как приклеенная сияла улыбка, из-под фуражки выбивался набриолиненный чуб, форма сидела на нем как влитая, выдавая индивидуальный пошив.

— Вот и добыча наша, Моисеич, прошептал Синицын. — Ты как думаешь, если генерала Яшкина за вымя подергать, небось, совесть у нас не шевельнется?

— Ни на секунду, Сидор, — ответил Иохель. — Ты за адъютантом потихоньку посмотри, где-то он рядом с нашим генералом обитает. А я пока дома подожду.

* * *

Слежка за капитаном дала результаты только через неделю. Сильно мешало то, что Синицын ходил пешком, а капитан — ездил на машине. Дворники и шоферы, с которыми он свел знакомство, ничего о капитане не сообщили — возили его по работе, где живет, никто не знал. О Яшкине Сидор не спрашивал, чтобы не наводить подозрения, да и в легенду о соблазненной и брошенной беременной сестре генерал никак не вписывался.

Синицын похудел и осунулся, из неприкосновенного денежного запаса пришлось достать деньги на ремонт разваливающегося сапога, не выдержавшего долгих походов по московским улицам. Незамеченным Сидор оставался только потому, что капитана Задорожного интересовал только он сам, а на окружающих он не обращал никакого внимания, что позволяло при слежке особо не прятаться.

Обиднее всего было то, что капитан в тот день, когда они его впервые увидели, только вышел из дома. От квартиры, в которой снимали комнату Иохель с Сидором, до квартиры родителей Задорожного, в которой тот жил, ходу было от силы минут десять. К тому же адрес легко находился в телефонном справочнике.

— Сыщики из нас, Сидор, никакие. Может, хоть в другом повезет, — сказал Гляуберзонас Синицыну, когда тот, не скрывая разочарования от собственной неопытности, рассказал о всех лишних телодвижениях, которые совершил. Разговор происходил на лавочке у подъезда, где они поджидали свою жертву.

— Глянь, Моисеич. Кажись, идет, — кивая в сторону показавшегося из-за угла военного, сказал Синицын.

— Ну всё, я пошел, буду его на лестнице ждать, а ты снизу страхуй.

— Да помню я всё, тащ майор, хватит уже повторять, — проворчал Сидор, встал и пошел в сторону от дорожки.

* * *

Капитан Задорожный возвращался домой в прекрасном настроении. Наконец-то дали результаты разносимые им всяким мыслимым и немыслимым начальникам подарки. Несмотря на то, что выслуги не хватало, майора ему должны присвоить через месяц, а через годик обещали и об академии генштаба похлопотать — и прощай, старый козёл Яшкин, надоевший хуже горькой редьки. Сейчас принять душ, почистить сапоги и сходить побаловать себя в «Националь».

— Женя? Задорожный? — оклик застал его врасплох.

— Вы кто? Мы знакомы? — спросил он у какого-то штатского со смутно знакомым лицом.

— Без пятнадцати три, — прозвучало в ответ и капитан так и замер, силясь понять, почему он ушел со службы в такой ранний час.

* * *

Проснулся он, сидя в кресле. Ноги немного затекли, но голова была ясной и легкой. Хотелось есть, но, посмотрев на часы, капитан понял, что в ресторан идти уже поздно. Пришлось идти на кухню и ставить чайник. Пошарив в буфете, Задорожный нашел кусок колбасы, краюху немного подсохшего хлеба и сделал себе бутерброд. Заглянув в зеркало, подумал, что надо бы подстричься, а то прическа как у бабы какой-то. Глянув на стоящую возле зеркала баночку с бриолином, он вспомнил Яшкина с его бесконечными похлопываниями по заду и поглаживанием плеч и брезгливо сплюнул в раковину.

На кухне засвистел чайник, и капитан пошел заваривать чай, не заметив даже, как взял с собой баночку с бриолином и выбросил ее в мусор.

* * *

Командировка Аркадия Михайловича утомила. Устал он гонять вороватых кладовщиков и считать портянки с гимнастерками. Понятное дело, сам генерал-майор ни кладовщиков, ни портянок не видел, но какова ответственность! Ведь надо всех этих мелких жуликов на местах построить и страху нагнать. Определить, кого под суд, кого просто пожурить, а кого и простить, если заслужит.

Искать чужие грехи Яшкин умел. Как фокусник, он выуживал из кучи накладных и ведомостей нужную, будто она светилась неведомым, только ему видимым светом и тыкал ею в нос проверяемым. Генерал любил эти моменты, когда чья-то судьба, заключенная в простой бумажке, покрытой типографской краской и фиолетовыми чернилами, оказывалась в его руках. Что теплое в такие моменты растекалось в груди (в самые сильные моменты, когда людишки падали в ноги и принимались обнимать его сапоги, теплота растекалась не только в груди, но ради таких переживаний можно было и потерпеть мокрое пятно на подштанниках).

И начальство таланты Аркадия Михайловича ценило и потому посылали его на самые трудные участки. Вот и сейчас две недели в казахской степи, объект только строится, даже сортир на улице. И ученые эти (придумали же слово, какие они ученые, только деньги разбазаривать) понапридумают всякой ерунды, керосин жгут тоннами. Сортир построить не могут, а туда же, в космос ракеты пускать. Сидели бы в своем Капустином Яре, там хоть до Сталинграда добраться можно, а это, Тюратам [2], тьфу, даже вспомнить противно, песок на зубах до сих пор скрипит.

Настроение упало еще больше, когда поезд прибыл в Москву. На перроне его встретил один водитель, Яшкин даже не помнил как зовут этого тупаря. Оказалось, что Женю, адъютанта, за каким-то хреном послали в Полтаву. Водитель схватил чемодан Аркадия Михайловича и потащил его к машине, тут же стукнул им о вагон, а потом вдобавок ко всему протащил его по асфальту. Генерал, который сам лично отбирал трофей в Кенигсберге, вспылил:

— Ты что же делаешь? Это ж вещь уникальная, не найдешь такой. А ты по асфальту! Осторожнее неси!

Аркадий Михайлович гордился тем, что всегда был вежливым по отношению к подчиненным, никогда никого не обзывал и не бил. Вот и сейчас он постарался успокоиться и взять себя в руки. Чемодан, конечно, жалко, но что поделать, разве этого дуралея изменишь?

Но неприятности на этом не кончились. Машина не заводилась. Водитель клялся, что вот только что двигатель работал, а прямо сейчас почему-то не заводится. Пока этот безрукий дурак, подняв капот, пытался разобраться в причинах того, почему целый генерал не может прямо сейчас сесть в свой служебный автомобиль и поехать домой, Яшкин стал рядом с машиной погреться на утреннем солнышке. Рядом остановился какой-то странный мужичок, чисто одетый в недешевый с виду пиджак, шелковую рубашку и дорогой, небрежно повязанный галстук с золотой заколкой, но на лицо — натуральный крестьянин. Он повернулся к Аркадию Михайловичу и завел какой-то странный разговор о том, что сегодня хоть и суббота, но она не совсем суббота, потому что настоящая суббота уже была, а мы знаем, что суббота после пятницы, а эта суббота не после пятницы, а перед воскресеньем. Яшкин попытался было отойти от него в сторону, показывая, что беседа его не интересует, но мужик не отставал и нес пургу про субботу с новой силой.

Когда водитель (да как же его зовут хоть?) наконец-то завел двигатель, Аркадий Михайлович сидел, ничего не соображая, на заднем сиденье с правой рукой у собственного носа. Удивившись такой нелепой позе, Яшкин опустил руку, откинулся на спинку сиденья и скомандовал водителю, чтобы тот, наконец-то, отвез его домой.

Дома его никто не ждал — жена с домработницей жила на даче, а Аркадий Михайлович решил сегодня отдохнуть с дороги, а завтра уже поехать к жене.

Водитель отнес чемодан в квартиру и Яшкин уже закрывал за ним дверь, как вдруг кто-то вставил в дверной проем ногу и сказал генералу:

— Аркаша, что же ты так невежливо поступаешь? Я к тебе в гости пришел, а ты у меня перед носом дверь закрываешь.

Тут незнакомец рванул дверь на себя, вырвав из рук Яшкина дверную ручку и на пороге показался наглый хам, майоришка Гляуберзонас, который посмел поднять на него руку в светлый праздник дня победы. Генерал едва успел вспомнить, что жалкий жидёныш тогда легко отделался и его всего лишь выгнали из армии, как Иохель легонько толкнул его и сказал:

— Руки на лоб!

Руки Яшкина сами собой поднялись и как приклеенные, застыли на лбу. Он попытался оторвать их, но ничего не вышло. Еще одна попытка тоже ни к чему не привела и Аркадий Михайлович запаниковал.

— В комнату иди, — скомандовал Гляуберзонас и захлопнул дверь.

Ноги будто сами двинулись в комнату. Яшкин подумал, что надо бы снять сапоги, чтобы не попортить персидский ковер, но его организм жил своей волей и он протопал к креслу прямо по ковру в сапогах.

— Садись, Аркаша, — скомандовал майор и Яшкин сел. Из-за ладоней, лежащих на лбу, перед собой он почти ничего не видел, но, наверное, это было даже лучше.

— Что Вам надо? — спросил он Гляуберзонаса (как же его зовут, никак не получается вспомнить).

— Деньги, Аркаша. Только деньги. Барахло оставишь себе, мне не надо. Говори.

У Яшкина даже мысли не было что-то утаить. Он рассказал о сейфе, о тайнике под паркетом в спальне и еще об одном в подоконнике на кухне. Гляуберзонас ходил по квартире и собирал купюры в наволочку. Во входную дверь кто-то постучал каким-то особым стуком и майор пошел и открыл дверь. Вошедшего Яшкин не видел, но голос узнал: это был тот самый мужик, который пристал к нему на вокзале.

— Ну что ты, тащ майор? — спросил он, нисколько не беспокоясь о присутствующем здесь же генерале.

— Да вот, собрал кое-что. Сейчас спросим, не утаил ли чего, — ответил майор, подошел к Яшкину и спросил: — Это все деньги?

— Советские все, больше нет.

— А несоветские есть?

— Есть. В обувной коробке на шкафу в спальне пятьдесят червонцев николаевских и тысяча фунтов стерлингов за собранием сочинений Сталина в моем кабинете, — тут же ответил генерал.

— Да ты богач, Аркадий [3]. Ладно, утомился ты, наверное. Спи.

Яшкин проснулся после полудня, удивившись, что поперся в комнату в сапогах (хорошо, Груня не видела, мозги бы целый день полоскала, будто она этот ковер добывала в боях) и не закрыл дверь на цепочку. Принял ванну, оделся, вызвал машину и поехал на дачу: надо было как следует отдохнуть перед всеармейским совещанием, которое предстояло вести в понедельник.

* * *

Совещание началось ровно в одиннадцать. Зал, как и президиум, блестели золотыми погонами и орденами. Все дружно встали, спели гимн и так же дружно сели на места. Яшкин произнес вступительное слово, и совещание началось. Всё шло как заведено: докладчики выступали, слушатели записывали что-то в свои тетради и хлопали в конце выступлений и при упоминании вождя. На таких совещаниях главное было — высидеть. Не то что зевнуть, даже захлопать не вовремя, на секунду позже всех, было более чем серьезной угрозой карьере.

Аркадий Михайлович выспался и отдохнул, и сейчас, сидя в президиуме, излучал всем своим видом уверенность и спокойствие. Что-то немного мешало, какой-то дискомфорт чувствовался сзади, прямо у воротника. Он подумал, что домработница небрежно пришила подворотничок к кителю и надо бы ее наказать, но сейчас нельзя было даже подумать о том, чтобы почесать шею. Приходилось терпеть, особенно здесь, в президиуме, где за каждым твоим движением следят сотни глаз.

К счастью, совещание подходило к концу. Заканчивал свою речь последний выступающий. Еще несколько минут и всё. Вот докладчик сделал паузу, набрал в грудь воздуха и закончил речь словами: «К скорой победе коммунизма, товарищи! Ура!!!». Зал встал, сотни глоток открылись, чтобы трижды выкрикнуть своё «Ура», как вдруг генерал-майор Яшкин, опередив всех, вскочил с места, проворно залез на свой стул, а оттуда — на стол президиума. Все молча смотрели на этот ужас, а Яшкин, как будто ему мало было того, что он уже натворил, рванул обеими руками китель у ворота, так что в стороны полетели несколько блестящих пуговиц и громко запел высоким голосом, почти фальцетом, пританцовывая при этом:

Ламца-дрица-ца-ца-ца,

Люблю Ваньку-молодца,

Гоп-гоп, Ванька-молодец,

Покажи мне свой конец!

И только после этого пришедшие в себя от такого святотатства другие члены президиума стащили генерала на пол и утащили его из зала.

_____________________

[1] Грише Офштейну пока только восемь, он еще не стал Гориным, а потому Синицын не знает великой фразы, ставшей неофициальным девизом отечественных медиков: «Коли доктор сыт, то и больному легче».

[2] В РИ строительство Байконура началось в 55 году.

[3] В те времена даже пятифунтовые купюры были наперечет, тысяча фунтов наличкой — сумасшедшие деньги.