Звук, который ты захочешь услышать

Глава 8

— Здравствуй, Полина, очень рад видеть тебя (как, она здесь, всё это время, а я там сидел, время терял), — чуть заикаясь, сказал Иохель (подпрыгивать от радости только не надо). — А что не так с рубашкой? Я ее гладил вообще-то сегодня, сам… А мы можем пойти пообедать, вот, где мы… (да остановись уже!)

— Не знаю, что ты там гладил, но точно не рубашку. Её у тебя будто корова жевала. Нет, идти с тобой в ресторан и сидеть с тобой рядом, пока ты так кошмарно одет, я не могу. Лучше буду умирать с голоду, чем такое, — тут Полина широко улыбнулась и засмеялась (смейся, смейся, не останавливайся только!). — Нет, ты шуток совсем не понимаешь, что ты нахмурился сразу? В ресторан не пойдем, а пойдем в гости. Ты где живешь?

— На Зубовском бульваре, там от метро…

— Нет, это далеко. К тому же, у тебя там, наверное, и есть нечего, и выпить предложишь только теплую водку, а еще носки по комнате разбросаны, — она продолжала улыбаться и Иохель, глядя на нее, вдруг понял, что тоже улыбается вместе с ней — от уха до уха.

— Носки в шкафу, у меня там порядок вообще-то, теплой водки нет… но и еды тоже нет…, — и, обрадовавшись вдруг найденному решению, он торопливо добавил: — Но мы купим по дороге и у нас всё будет.

— Ага, хлеб и колбаса, очень романтично. Иохель, мы же не студенты, а почтенные люди. Нам положено поесть чего-нибудь основательного, выпить не спеша.

Всё это время они так и стояли в считанных сантиметрах друг от друга, он чувствовал ее запах, видел глаза (серые, почти голубые, ресницы такие пушистые, только не отрывай взгляд, не надо), маленькие капельки пота на лбу, несколько волосков, выбившихся из-под шляпки, родинку под правой бровью. Вдруг, удивившись собственной смелости, он погладил ее по щеке и, потянувшись чуть вперед, поцеловал прямо в чуть раскрытые губы.

Волшебство продолжалось всего миг, Полина обеими руками схватила свою шляпку, державшуюся на какой-то заколке, поцелуй тут же прервался, по асфальту покатилась упавшая шляпа Иохеля, окружающий их мир ворвался шумом с такой близкой улицы (прогонит, теперь точно обидится и прогонит, не надо было, но пусть хоть так) но, засмеявшись, она сказала ему, так неуклюже (смешной, надо же так) и неловко догонявшему подгоняемую ветром по асфальту шляпу:

— Ты не торопись. Сейчас остановится, поднимешь, — и дождавшись, когда он выпрямится со злосчастным головным убором в руках, продолжила, как ни в чем не бывало: — Так вот, поесть нам надо основательно и вкусно. А потому мы идем ко мне. И живу я ближе, и дома порядок, и о еде я позаботилась заранее, в отличие от некоторых, способных только чужие пирожки есть.

Иохель всё-таки отряхнул пыль (что же эта шляпа всё время падает? мы к ней идем, да? что она там еще сказала? неважно, главное, вместе), подошел, предлагая руку, но Полина даже не посмотрела на него, продолжая колдовать с заколками и шляпкой.

— Держи вот, будешь подавать. Это вам, мужикам, всё просто, пуговицы на месте, штаны без дырок — и иди себе, уже красавец. А тут с этим добром пока разберешься… Давай заколку уже, не стой (да я тебе готов вечно помогать). Вот как же можно было за одну секунду такой разгром на голове учинить? Ты талант прямо, Иохель. Всё, готово, пойдем уже, — и, взяв его под руку (точно не сердится, нет, надо же быть таким идиотом), повела со двора.

— А где ты живешь? — спросил он, когда они повернули в сторону площади Маяковского.

— Да недалеко, третья Тверская-Ямская, двадцать [1]. Тоже, как и ты, на Садовом кольце. Почти. — зацепившись ногой за что-то, она повисла на его руке и Иохель на секунду почувствовал, как ее грудь прижалась к его плечу [2]. — Погоди, ты же видишь, я падаю. Иохель. Иохель, — повторила она, как бы пробуя (зачем же ты оторвалась от меня, такая мягкая?), — странное немного имя.

— Это папа всё. Ему почему-то захотелось. Если хочешь, называй меня каким-то более привычным именем, — ответил он (только не Илья, не надо, только не это).

— Давай. Как же тебя теперь называть? — начала рассуждать Полина. — Может, Илья? Только не Илья, конечно же (ух, прямо камень с плеч, спасибо, Полиночка!). Дурацкое имя, не люблю его. Хотя, если хочешь, давай оставим Илью, — и, опередив уже открывающего рот Иохеля: — Не беспокойся, я всё поняла, ты же сначала даже замер, а потом с таким облегчением вздохнул, что это слышала не только я, но и вон, регулировщица на перекрестке. Иван? Нет, какой ты Иван? Вот, придумала! Игорь! Ты не против? Игорь-Игорь-Игорь, — пропела она быстро и закончила протяжным «Ииииигооооорь».

— Согласен, пусть будет Игорь, — с облегчением согласился Гляуберзонас. Время от времени эта ситуация возникала, подарок от папы в виде экзотического даже для евреев имени пытались заменить многие собеседники и Игорь был достаточно нейтральным вариантом.

Дошли быстро, даже не спеша дорога заняла минут двадцать — только прошли площадь Маяковского, пересекли Садовое кольцо, и вот она, третья Тверская-Ямская. Дом, в котором жила Полина, почти ничем не отличался от соседних, обычная кирпичная пятиэтажка. Во дворе было почти пусто, только возле песочницы в тени стояли три мамочки с колясками и обсуждали что-то очень важное, сгрудившись в плотную кучку, да в самой песочнице два малыша спорили о чем-то, размахивая жестяными ведерками.

Они поднялись по лестнице на третий этаж (солнце прямо в глаза, ничего же не видно), Полина открыла дверь, как показалось Иохелю, слишком громко щелкнувшим в замке ключом (никого нет, она одна живет, точно, одна, и выписывает только «Комсомолку») и сказала ему неожиданно серьезным голосом:

— Заходи, не стой, нам сюда.

Он шагнул в темноту прихожей (только бы не зацепить ничего) и остановился, ничего не видя после освещенного солнцем подъезда. Слабо пахло смесью чего-то мясного, свежих огурцов (справа точно кухня) и духов. Щелкнув выключатель, захлопнулась дверь, опять громко щелкнул замок (два оборота) и Полина сказала:

— Проходи, не стой. И повесь уже свою шляпу.

Иохель повернулся к ней, уронил шляпу из руки, шагнул ближе, обнял и начал лихорадочно целовать губы, щеки, глаза, всё, на что натыкался его рот. Полина тут же прижалась к нему еще сильнее и ее поцелуи тоже нельзя было назвать упорядоченными. Сколько это продолжалось, он сказать не смог бы, но вдруг Полина резко отстранилась (господи, зачем же, что не так?), уперлась ему в грудь руками и сказала, пытаясь отдышаться:

— Постой, не спеши, успеем всё, что же мы здесь как школьники. Дай хоть туфли снять.

Он подождал, тоже переводя дыхание, поднял с пола и повесил шляпу (сколько же она будет падать сегодня?), одернул пиджак и посмотрел, как она ловко управляется с заколками, на которых держалась шляпка.

— Снимай пиджак, чего уж там, — сказала Полина, поправив волосы тем самым элегантным жестом (нет, ну как она это делает?). Потерплю твою неглаженую рубашку. И туфли снимай, у меня домработницы нет. Сейчас тапочки дам.

Это простое действие вдруг сняло напряжение (никуда оно не делось, потерпи уж) и Иохель, следуя за Полиной, прошел в комнату, оставив позади дразнящий запах еды.

— Вот смотри, здесь я живу. Тут у меня и спальня, и гостиная, короче, всё кроме ванной и кухни. Это стул, на нем сидят, это стол, за ним едят. Тут я сплю, — показала она на полуторную кровать, застеленную клетчатым пледом, из-под которого торчали края двух подушек. — Там балкон, но я его днем не открываю, пыль летит с улицы. Диван, как видишь, тоже посидеть можешь.

Она показывала всё убранство своей комнаты, в которой были только ее следы, больше ничье присутствие в этой комнате не ощущалось, одну вещь за другой, быстро, но ничего не пропуская, ни этажерку с цветочными горшками, ни платяной шкаф, ни книжный, будто знакомила Иохеля через свой дом — с собой.

Вот семья моя, — она показала на стоящие на полке в книжном шкафу фотографии в тоненьких одинаковых рамках. — Это вот родители мои, папа Миша с мамой Авдотьей, это Анька, маленькая еще, а рядом я, тоже не очень взрослая. Мы в Харбине тогда жили, папа на КВЖД служил, ну, а мы с ним. Это вот, — показала она на другую фотографию, — мы уже сюда переехали, я школу как раз заканчивала, в тридцать шестом. Последняя фотография с мамой, через месяц она от туберкулеза умерла. Дачу на Николиной горе первый год как дали, она там всё свое последнее лето провела. А это, — Полина после небольшой паузы, будто хотела отделить эту страничку своей жизни от других, показала на стоявшую посередине фотографию, на которой она, только намного моложе, почти девчонка, смеющаяся, стояла рядом с высоким улыбающимся красавцем в форме лейтенанта-танкиста, — Лёшка. Я за него замуж в сороковом вышла. Любила очень. Он как раз училище закончил, лейтенанта получил. В сорок третьем он в танке сгорел, и я стала вдовой. Вот такие дела. Как ты сказал, не о чем рассказывать, — она вздохнула, помолчала немного, потом продолжила: — Ты только не жалей меня, ладно? Не надо. Надо жить дальше, так же? Прошлое — в прошлом, а мы — сейчас. Про них помним, а живем дальше. Хорошо, Игорь? — она улыбнулась и опять пропела, как на улице: — Игорь-Игорь-Игорь. Пойдем, поедим. Зря, что ли, я с утра на кухне крутилась. Руки в ванной помой, полотенце свежее я тебе повесила.

Ванная сияла чистотой. В мыльнице лежал новый кусок мыла (судя по запаху, земляничного), на крючке висело белоснежное вафельное полотенце, возле ванной — еще два, тоже кипенно белых, только махровых. Над раковиной висел шкафчик, в который Иохель благоразумно не стал заглядывать, в стаканчике рядом с круглой коробочкой зубного порошка торчала одинокая зубная щетка. Он привычно, как тысячи раз до этого (кто делает это чаще хирургов? да какой ты хирург, с одной рукой-то? забудь уже) тщательно вымыл руки и вытер их этим самым вафельным полотенцем.

Обед превзошел все самые смелые ожидания Иохеля. Нежнейшее мясо, наверное, замоченное в каком-то маринаде после того как его отбили, было запечено с овощами и сыром, салат (вот откуда пахло огурцами) был с какими-то кубиками брынзы и оливками, запивали они всё это вкуснейшим красным вином, от которого становилось легко и весело.

Они ели, опять пили вино, чувствуя себя так, будто были знакомы до этого тысячу лет. Полина смеялась (колокольчики, боже, как хорошо!), он опять вспоминал всякую смешную ерунду и изображал строгую даму, приходившую в больницу читать ему книги (вот дурак, хорошо, что она не спросила, с какого перепуга эта тетка ходила), она рассказывала про свою работу (модельер, надо же) и мастера, у которой училась перед войной (кто она, эта Ламанова? [3]) — и Иохель чувствовал себя как дома, будто и не искал — а вдруг нашел.

Полина встала, собрала посуду со стола, поставила тарелки в мойку, подошла к нему, стала сзади и, положив руки на спинку стула, спросила:

— Ты же не думаешь обо мне плохо, да, Игорь?

— Тут недавно меня спросили, спрошу и я тебя теми же словами, — сказал он, глядя перед собой. — Ты дура? Если ты считаешь, что про это надо меня спрашивать, то так и есть.

— Извини. Наверное, я всё же дура. — и тут же, без паузы почти, сказала: — Но ты же не думаешь, что одним поцелуем в прихожей всё закончится?

Иохель сам не заметил, как вскочил и оказался возле нее. Будто где-то что-то переключили и он опять пытался вжать ее в себя и прильнул к ней всем телом. Не разрывая объятий, Полина потащила его из кухни и, спотыкаясь, довела их до кровати, на которую они рухнули, стаскивая друг с друга одежду, путаясь в пуговицах и застежках.

— Подожди, я сам, — сказал он, встал, и начал лихорадочно стаскивать непослушную рубашку и расстегивать ставшие ужасно неудобными пуговицы на брюках, не в силах оторвать взгляд от Полины (вот же, наступил на штанину, чуть не упал), так же быстро старавшейся избавиться от своей одежды. Шелестело платье и щелкали застежки. Стащив, наконец, последний носок, он увидел как Полина аккуратно укладывает на стул пояс от чулок (какая же она красивая, боже, за что мне это) и упал рядом с ней. Предательская мысль о том, что может случиться конфуз из-за длительного воздержания (ejaculatio praecox, тут же всплыли в памяти стальные буквы суровой латыни) мелькнула и погасла, растворившись в таких желанных объятиях…

* * *

Они лежали на сбившейся простыне: Иохель на животе, Полина, прижавшись к нему грудью и закинув ногу на его бедро.

— Ты точно врачом служил? Судя по твоей спине, ты с поля боя не вылезал. И я поцарапала еще.

— Спина — это за один раз всё, мина разорвалась возле палатки, в которой мы оперировали (точно поцарапала спину? не помню такого, хоть убей). Только мне не повезло, все целы, а мне пришлось швы накладывать. Но там ерунда, раны поверхностные все были.

— Лежи спокойно, сейчас смажу тебе спину йодом, — она встала и пошлепала в ванную, бормоча себе под нос что-то похожее на «Ну ты, Полька, даешь».

Иохель зачарованно смотрел на нее, как она возвращалась с пузырьком йода в одной руке и комочком ваты в другой. При взгляде на то, как она идет, немного покачивая бедрами и как ее грудь чуть подрагивает при ходьбе, он подумал, что со смазыванием царапин можно еще немного повременить.

— Лежи спокойно, — шлепнула она по руке, когда он сразу полез обниматься. — И в губы меня не целуй, больно, прикусила, вот, видишь? Распухнет теперь, ужас, как из дома выходить?

— Я осторожно (мохнатые как маленькие пчелы поцелуи, откуда это? [4]), в уголок…

* * *

— Всё. Теперь иди в ванную, собирайся и уходи, — сказала она после того, как они допили бутылку вина, сидя в кровати. — Мне правда очень хорошо с тобой, но пойми, мне надо посидеть и подумать. Я таких безумств давно не совершала. Если точно, то никогда. Ах, Игорь, Игорь…

Полина уткнулась носом куда-то за его ухо и так сидела, горячо дыша в шею. Уходить совсем не хотелось (ты поселиться здесь решил?) и Иохель сказал:

— Ты знаешь, я…

— Правда, не говори ничего. Не надо портить всё. Давай помолчим и ты уйдешь. Завтра приходи на улицу 25 Октября, к выходу с «Дзержинской» [5], знаешь где, да? Каунас — это в Литве, — передразнила она его и погладила по щеке. — К пяти подходи, там встретимся. Всё, иди в ванную, полотенце я тебе уже повесила.

* * *

Минут через двадцать Иохель спускался по лестнице в свежевыглаженной рубашке (это я полчаса мучился, а ей пяти минут хватило, хозяюшка), раздумывая, который же час — на улице стемнело, а на часы у Полины он не посмотрел (давай, Грибоедова еще вспомни). Навстречу поднимался какой-то мужчина и пришлось посторониться, чтобы пропустить его. Проходя мимо, тот приподнял шляпу и пробормотал:

— Добрый вечер, Иохель Моисеевич.

— И Вам доброго вечера, Иосиф Абрамович, — не задумываясь, ответил Гляуберзонас, приподнял шляпу (ладно, если поздно, пешком пройдусь, не так уж и далеко) и пошел дальше.

И уже открывая дверь подъезда, он услышал сзади, как кто-то бежит по лестнице вниз и кричит:

— Иохель! Черт, Иохель, да стой же!

_____________________

[1] Сейчас этого дома нет, в 1970 на его месте построили выставочный зал. Адрес выбран совсем не случайно, как и всё остальное.

[2] Краткий анатомический ликбез — кисть переходит в предплечье, за которым после локтевого сгиба начинается плечо. А то, что большинство населения называет плечом — так это надплечье. Кто учил анатомию, знает, но из вежливости за правильное название не воюет.

[3] Надежда Петровна Ламанова, одна из самых известных российских (а после и советских) модельеров. Ее имя стало нарицательным. Цветаева в «Полотерской» — о ней:

Та богиня — мраморная,

Нарядить — от Ламановой

Не гляди, что мраморная —

Всем бока наламываем!

[4] Наверное, Иохель в молодости читал Осипа Мандельштама, это неточная цитата из стихотворения «Возьми на память из моих ладоней»

[5] Сейчас — выход со станции «Лубянка» на Никольскую улицу.