Звук, который ты захочешь услышать

Эпилог

— Вот ведь какие люди бывают, Матюша. У меня из головы не выходит, как можно так сделать. Не, ну ты ж его сам знал. Я ведь в тот день даже выходить не собирался, утром Полина Михайловна на работу усвистала, Моисеич по своим теткам пошел. Убрался, есть готовить начал, глядь, а морковка-то у меня кончилась. Собрался, выхожу, а он на лавочке у подъезда. Аж черный, будто у него на глазах всю семью расстреляли только что. Я к нему: «Николаич, что ты здесь, не заходишь», а он и отвечает: «Кончилось моё время, Сидор Иваныч, шел к вам, нога отнялась, еле до скамейки дополз. Поехали со мной, на пару часов, дело надо сделать». И говорит, вот, Матюша, наверное, мертвецы в сказках так говорят. Согласился, как отказать, наш ведь. Пошел, такси нашел, затащил его, тут Миша командует, давай, говорит, на Ленинский проспект, там возле Донского монастыря кладбище, крематорий. А у меня даже мысли никакой не возникло…

— Приехали, он таксёра прямо к этому крематорию заставил ехать, вытащил я его, на лавочку посадил, а он сидит такой и слезы по щекам текут, и смотрит, как сквозь меня вроде. Не, не плачет, а просто слезы ручьем. «Не обращай внимания, Сидор Иваныч, позови там такого Терентьева, он рядышком». Нашел я этого работничка, тот вышел, глянул, говорит, мол, готово всё, заходи. И ушел. Николаич и говорит: «Доведи меня, я на одной ноге не допрыгаю». Довел, что там, трудно. А он ведь не попрощался даже, вроде как по делам отлучился. Пошел на лавочку, жду. Задремал даже. Выходит этот Терентьев, будит меня, дает коробку какую-то и письмо. «Это тебе», — говорит. И ушел, гад, ничего не сказал…

— Открываю конверт, а там: «Бублик умер, меня с этим миром ничего не связывает, прошу мой прах похоронить в могиле моего деда, Иохель знает. Или развейте над Москвой-рекой, мне похрен». И я, Мотя, понимаю, что в этой коробке то, что осталось от Михаила. Нет, представляешь, жизнь свою вот так закончить, коробкой от ботинок. Этот засранец договорился с крематорием, застрелился там у них и они его сожгли. Не, я бы так не смог. Мужик. Вот ты б так смог? И я не знаю…

— А с Моисеичем, Мотя, совсем цирк вышел. Приехали какие-то двое, вижу, не наши, говорят чудно, и вежливые, аж скулы сводит. Он сначала с ними говорить не захотел даже, а потом заперлись, спорили, ни до чего не договорились. Он их проводил, говорит, завтра приходите, но я не знаю. Полина Михайловна вечером пришла, он с ней шушукался, она заплакала, потом говорит: «С тобой, Ёша, хоть куда». Опять эти двое пришли. А Моисеич после них как в воду прыгнуть решился, сказал мне, дескать, потом объясню, пока хлипко всё. И к матери в тот же день, в Арзамас рванул. А Мария Ароновна, это тетка такая, скажу я тебе, суровая, властная, Вернулся тащ майор, позвал, спрашивает, как ты скажешь, Синицын, поедешь со мной за границу? Но я не захотел, так и сказал ему. Да и дело наше, оно на мне теперь, как его бросить?

— А через неделю, наверное, приехала в Москву посол от Израиля, Голда Меерсон. Я в газетах читал. Говорю: «Вот, тащ майор, ваши целое государство завели, посла прислали», а он мне только: «Прислали и прислали». А еще через сколько-то дней приехали к нам куча народу целая, и оказалось, что Моисеич — племянник главного еврея, Бен-Гуриона, и тот попросил наших отпустить его и семью к нему. И наши дали добро. Тогда я и понял, что там эти вежливые ребята от него хотели. Я его спросил: «Что ж ты не признался, что такая родня у тебя, высоко как взлетели», а он мне в ответ: «Если б надо было, Андрей Григорьевич и на Марсе бы родню нашел». Кто он такой, Григорьич этот, знать не знаю, Николаич про него тоже говорил, как же, помню. Видать, большой человек.

— Ты, Мотя, не бурчи, что я тебе сто раз уже это рассказывал. Скучаю я без них. Какая жизнь была, ты не представляешь. Как праздник. Не подумай, я не жалуюсь, сам судьбу свою выбрал. Сам ты молчишь, слова из тебя не вытянешь, так и уснуть недолго рядом с тобой. Всю ночь, считай, сидим, так и про детство босоногое вспоминать начнешь. А мне чухонец позавчера письмо привез от Моисеича, с фотографиями. И он, и Полина Михайловна, и пацан ихний, два месяца как родился, Марк Иохелевич. Не знаю на кого похож, они маленькие для меня все на одно лицо. Вырастет, увидим на кого похож. Даст бог, доживем, Матюша.

— Глянь, Матвей Петрович, неужто дождались? Три раза мигнули? Давай, Матюша, за руль, заводи, а мы тут с Саньком разберемся!

* * *

Тяжелый ЗИС-110 неспешно повернул на Большой Каменный мост от Кремля. Разгоняться смысла не было: ехать всего лишь до Дома на набережной, полкилометра моста и поворот, дольше тормозить. Впереди в свете фар появилась стоящая у обочины тентованная полуторка, водитель отметил это автоматически, но думать о ней не стал: спать хотелось зверски, хотелось только побыстрее выгрузить пассажира и вернуться в гараж, там и поспать.

До полуторки оставалось метров сто, не больше, когда водитель ЗИСа увидел, как откинулся ее задний борт. Вбитые в голову инструкции заставили ногу нажать на педаль газа в попытке уйти от возможной опасности еще раньше, чем об этом сообразила голова, но было поздно. Из полуторки замелькали огоньки, звуков выстрелов водитель уже не услышал: очередь из крупнокалиберного пулемета убила его первым. Впрочем, другим сидевшим в машине повезло не намного больше: водителя они пережили на доли секунды.

* * *

— Матюша, не спи, — крикнул Синицын, как только стрельбы затихла, но и без его напоминания полуторка дернулась и, набирая скорость, рванула по Большой Якиманке. С момента первого выстрела прошло меньше минуты.

Еще через четыре минуты в Первом Спасоналивковском переулке полуторка, вместе со стоявшим в ее кузове пулеметом, вспыхнула от двух бутылок с зажигательной смесью. Спустя пять минут трое мужчин, неспешно бредущих в предрассветных сумерках (один из них заметно прихрамывал на правую ногу) сели в старенькую эмку, простоявшую почти всю ночь на Большой Полянке. Водитель топлива не жалел и постоянно прогревал двигатель, очевидно, в попытках согреться, так что машина завелась сразу и неспешно покатилась в сторону Серпуховской площади.