Звук, который ты захочешь услышать

Глава 20

Сегодня был определенно хороший день. Всё с самого утра шло как надо. И погода радовала ясным небом и двадцатью градусами тепла с легким ветерком. И как кстати Сидор принес откуда-то какой-то великолепнейший кофе, а сваренная им утренняя чашка зарядила Иохеля с утра бодростью пополам с хорошим настроением. И пациентки, на прошлом сеансе казавшиеся надутыми индючихами, сегодня не казались такими уж скучными и напыщенными. Всё находилось в состоянии гармонии. Хотелось даже запеть, но любовь к людям и слова из клятвы Гиппократа о необходимости воздерживаться от причинения всякого вреда и несправедливости остановили его.

Еще хотелось чего-то торжественного и необычного, но фантазии хватило на бутылку красного грузинского и неимоверного количества шоколадных конфет. Их Иохель собирался разделить с Полиной, которая уже должна была ждать его дома — а уж с ней любая ерунда, даже леденец на палочке, становилась торжественной и необычной.

— Есть кто живой? — задал он риторический вопрос, потому что дома точно кто-то был: во-первых, дверной замок был открыт, а во-вторых, с кухни был слышен разговор.

— Иохель, сюда иди, здесь к тебе пришли! — крикнула с кухни Полина.

— Сейчас, секунду, руки помою только, — ответил он, гадая, кто это мог быть. Определенно это был мужчина, но голос казался незнакомым: проходя мимо кухни, Иохель услышал, как тот произнес «Спасибо, не надо», но ассоциировать этот голос с кем-то знакомым не получалось.

Подгоняемый любопытством, он сократил процедуру мытья рук до разумного минимума и отправился на кухню. За столом сидел высокий блондин, знакомый по почтовой доставке в Арзамас, и держал в руке знакомую чашку поповского фарфора. Пожалуй, даже не сидел, а восседал на венском стуле, настолько идеальной была его осанка. Только глядя на него, Иохель наконец-то понял значение русского выражения «как аршин проглотил».

— Здравствуйте, Оскар, — протянул ему руку Иохель, вспомнивший имя эстонского почтальона за секунду до этого.

Тот неспешно поставил чашку на стол, поднялся навстречу Иохелю и тоже протянул руку.

— Здравствуйте, Иохель Моисеевич. Вот, снова привез Вам посылку, — ровным, без тени эмоций голосом произнес он.

— Пообедаете с нами? — предложил Гляуберзонас, невольно косясь на два довольно-таки объемных рюкзака, стоявшие у двери.

— Нет, спасибо, хозяйка уже предлагала. Я, пожалуй, пойду. Чай был очень вкусным, — он поднялся и, не оглядываясь, пошел из кухни к выходу.

Иохель еле успел догнать его у двери, где Оскар Ундер надел шляпу и, ничего не сказав, собрался было уходить, но на самом пороге остановился и сказал:

— Простите, пожалуйста. Письмо. — он достал из внутреннего кармана коричневый конверт из плотной бумаги без каких-либо надписей, отдал его Иохелю и ушел.

— Ёша, это кто был? — удивленно спросила Полина. — Какой-то он… будто не настоящий. Я домой пришла, он за мной в подъезд зашёл, вроде и здоровенный такой, а я его только у двери заметила. Вежливый, аж зубы болят. Сказал, что к тебе, я ему даже отказать не подумала, смотрю, а он на кухне уже сидит, и говорит: «Спасибо, сахар не надо».

— Почему ненастоящий? Про твой чай он вполне эмоционально сказал, — ответил Иохель, целуя ее в щеку. И это прикосновение вернуло его в утраченное было из-за неожиданного визита чувство гармонии и радости. — Это почтальон, Полиночка. Привез почту

— Странный какой-то почтальон, — пробормотала Полина, продолжая держать руками лицо Иохеля.

— Потому что этот от какой-то специальной почты, они доставляют посылки быстро и прямо в руки тому, кому это предназначено, — объяснил Иохель. — Давай уже посмотрим, что там нам привезли.

Первый рюкзак, очень плотно набитый и большой, весил намного меньше, чем тогда, когда Оскар привез посылку с книгами. Завязан он был столь же хитроумно и туго и, наверное представлял собой фирменный знак почтальонов, так что Иохель быстро разрезал его и начал доставать картонные коробки.

— Ёша… это… я…, — Полина держала в руках выуженную из первой же коробки шляпку и ее можно было смело фотографировать для иллюстрации «Чрезвычайно удивленная женщина». — Где ты… это взял?

— Из рюкзака достал, ты же видела, — с улыбкой ответил Иохель, который за всю жизнь так и не смог понять причину дикого восторга, охватывающего женщин при виде этих самых шляпок. — Тут еще есть, будешь смотреть?

* * *

Пришедший через час Синицын только покачал головой, глядя на комнату, превратившуюся в большую примерочную, развернулся и пошел к себе.

— Подожди, Сидор, здесь и тебе есть! — позвал его Иохель.

— Шляпку? Или платье? — проворчал Синицын, останавливаясь на пороге комнаты.

— Нет, другое, — таинственно улыбаясь, сказал Иохель, доставая из-под вороха одежды плоскую картонную коробочку.

— Ну, и что мне с этой коробочки? — продолжал ворчать Сидор, но в глазах его появилось любопытство.

— Может, заглянешь? — предложил Иохель, теряя терпение от предвкушения реакции Синицына на содержимое коробочки.

Сидор наконец-то открыл крышку и достал квадратный конверт с маленькой граммофонной пластинкой. Он повертел ее, посмотрел на белые наклейки и спросил:

— И что? Написано не по-нашему, ты ж знаешь, Моисеич, я иностранным языкам не обучен. Прочитаешь? — он подал пластинку Иохелю.

— Да что там читать? Исполнитель Мадди Уотерс. На одной стороне песня «I feel like going home», на другой «I can’t be satisfied».

— Погоди, Моисеич, это та самая песня? — восторженно спросил Сидор. — Вот это да-а-а. Ну, знаешь, удружил. — он погладил конверт с пластинкой.

— Там еще фотография тебе. В той же коробочке.

— Это, наверное, который песню поет? Ишь, черный, как сапог, усики щегольские, смотрит хитро, наверное, не дурак выпить. Что написано? — спросил Синицын.

— Написано «На добрую память Сидору Синицыну от Мадди Уотерса».

— Да ну, Моисеич, заливаешь, не может такого быть, — в голосе Сидора сквозило неприкрытое сомнение. — Скажешь тоже, разве мне такой, хоть и негр, писать будет?

— Не веришь, спроси у Полины.

— Я, Сидор Иванович, в английском не сильна, но имя и фамилия написаны Ваши, я смотрела, — сказала Полина, в тысячный раз примеряющая очередную шляпку.

— Ну, тащ майор, ты прям волшебник, — Синицын бережно спрятал пластинку и фотографию назад в коробочку и сунул ее в карман. — Сколько лет прожил, а такого никто мне никогда не дарил. — Тут голос Сидора предательски дрогнул и он быстро ушел к себе в комнату.

Иохель расчистил себе место в кресле, сел поудобнее и еще раз перечитал письмо, которое ему чуть не забыли отдать.

«…Признаться, твои просьбы поставили меня в тупик на некоторое время. Проще всего оказалось съездить в Чикаго, всё равно по работе пришлось. Концерт этого парня я посетил, был там почти единственным белым, но обошлось. Мадди еще не заматерел и до звезды ему далеко, хотя блюз поет уже так, что ближайшие пару десятков лет вряд ли кто даже приблизится к такому уровню. Получить у него автограф для поклонника из России было плевым делом, тем более, что так далеко он свою известность не представлял. А вот с городом Парижем всё оказалось намного сложнее. Как выяснилось, из того, что я помнил о французской моде, сейчас существуют только Диор и Шанель, к тому же, последняя сейчас не у дел из-за того, что водила шуры-муры с немцами и отсиживается в Швейцарии. Зато Кристиан Диор жив, работает, и с огромным удовольствием подобрал для твоей дамы всякого добра по данным тобой размерам…

…о встречной просьбе. Наш знакомый, дедушку которого тебе довелось знать, довольно-таки скоро будет в Москве и зайдет к тебе. Ему нужна будет некоторая помощь, о чем он тебе расскажет сам.

Кланяемся тебе и Полине всей нашей семьей».

* * *

— Ты, Гляуберзонас, чудовище, — ледяным голосом вдруг произнесла Полина.

Иохель, как раз размышлявший о том, какая помощь от него может понадобиться спутнику Андрея, Михаилу, не сразу понял смысл этих слов. Посмотрев на Полину, он понял, что она не шутит. Она как раз начала сгребать в кучу разбросанные по комнате платья и шляпки.

— Что-то не подошло? Не понравилось? — растерянно спросил он. — Я же посылал твои размеры, чтобы на тебя подобрали…

— Всё подошло и всё нравится. Это безумно красивые и отличные вещи, Иохель, которые я никуда не смогу надеть, — Полина села прямо на пол, держа в руках ворох одежды и заплакала.

— Так, а ну, хватит рыдать! — прикрикнул Иохель. — Объясни-ка мне, почему это ты не сможешь никуда это надеть?

— Да потому что на всю эту одежду только глянешь, сразу становится понятно, что это — несоветское. Я не могу это нигде купить, понимаешь? У меня будет это, — она потрясла платьями, — а я не смогу никому их показать.

— Успокойся, — оборвал крик души Иохель. — Во-первых, ты можешь купить заграничные вещи в коммерческом магазине, во-вторых, я мог купить это барахло за границей, когда работал в пароходстве, а в-третьих, ты могла сшить это сама. Бирки обрежешь — и носи на здоровье. И пусть кто-нибудь попробует сказать, что наша самая передовая в мире легкая промышленность не может выпускать такие ткани. Так что успокойся, собери свои богатства и спрячь в шкаф, а Сидор умрет от расстройства, что мы тут устроили гадюшник.

* * *

В Арзамас они прибыли ранним утром в пятницу, тринадцатого. Полина, никогда до этого здесь не бывавшая, с любопытством рассматривала окрестности. Именно она обратила внимание на странное событие на привокзальной площади.

— Послушайте, это он по-немецки кричит? — удивленно спросила она, показывая на стоящую рядом с вокзалом полуторку с открытым капотом, из-под которого торчали ноги в засаленных брюках.

— Ага. Ругается. Красиво, заслушаться можно, — посмотрев на полуторку, меланхолично уточнил Иохель.

Неизвестный не успокаивался и поливал отборными немецкими ругательствами создателей машины, само средство передвижения и неизвестного Васю, который испортил столь хрупкий и нежный механизм. Всё равно идти надо было мимо виртуоза германской словесности, так что Иохель узнавал всё новые и новые подробности половой жизни и пищеварения всех причастных к изготовлению и эксплуатации полуторки.

Поравнявшись с машиной, Иохель решил прервать фонтан красноречия и как можно громче крикнул на своем лучшем прусском варианте немецкого:

— Молчать! Вы что себе позволяете? Представьтесь!

Послышался звон, издаваемый головой, с размаха бьющейся о капот полуторки и на землю спрыгнул, потирая затылок, здоровенный блондин, сошедший прямо с геббельсовского агитационного плаката.

— Рядовой… извините, герр офицер, военнопленный Вагнер.

— Вы что, Вагнер, в пустыне находитесь? Что Вы себе позволяете? Подумать о том, что здесь могут быть женщины и дети, не получилось? — стараясь не засмеяться, распекал его Иохель.

— Виноват, герр офицер, этого не повторится, — рубленые фразы на немецком продолжали лететь над сонной привокзальной площадью в самом центре России.

— Ладно, Вагнер, расслабьтесь, — перейдя на русский, сказал Иохель. — К тому же давно можно было понять, что русская машина плохо понимает немецкий и от Вашей ругани починиться не может. И я в штатском, так что прекращайте называть меня офицером.

К машине подбежал сильно хромающий тощий мужчина с потертым портфелем в руках:

— Не ругайся, Ганс Фердинандыч, дозвонился я до автобазы, сейчас пришлют кого-нибудь, возьмут тебя на буксир, — задыхаясь, заговорил он.

— Тащ майор, пойдемте, здесь и без нас уже справятся, — насмешливо сказала Полина, потянув его за рукав. — Далеко идти тут?

— В Арзамасе всё рядом. Скоро придем.

* * *

Несмотря на ранний час, Мария Ароновна уже была во всеоружии — парадно одета и со слегка подкрашенными губами. Гостей она встречала сидя на стуле, явно вытащенном для этой цели из дома на улицу.

Розы от Полины она приняла как должное, поздравления выслушала с видом церемониймейстера, вынужденного принимать парад ежедневно на протяжении многих лет, сверток с подарком разворачивать не стала. Попеняла сыну на то, что не предупредил о приезде и отправила его с цветами в дом.

— Ты беременная от него? — без предисловий бросилась в атаку Мария Ароновна.

— Вроде нет, — немного подумав, спокойно ответила Полина. — А это имеет значение?

— Нет. Ты мне не нравишься, потому что не из наших, — процедила мама Иохеля. — Но если ты от него понесешь, то мой сын как честный еврей, конечно же, женится на тебе. Хотя и после этого ты мне не будешь нравиться. У нас в семье гоев не было никогда.

— Ну, от Вас я тоже не в восторге, — улыбнувшись, ответила Полина. — Я всё же невеста Вашего сына, а Вы меня до сих пор на пороге держите, как нищенку какую-то. А я ведь не голодранка, я — невеста с приданым, хоть и вдова. И замуж за него я, если и выйду, то не потому что забеременею. Впрочем, и тогда разрешения Вашего спрашивать не собираюсь.

Не ожидавшая такой отповеди Мария Ароновна на секунду замешкалась, подбирая ответ окрутившей её дорогого сына московский фифочке, но, едва она открыла рот, Полина тут же ее оборвала:

— Дорогая, давайте начинать улыбаться, будто мы любим друг друга больше всего на свете, а то Иохель, похоже, уже нашел вазу и сейчас выйдет, прошептала она и продолжила обычным голосом: — Представляете, сейчас на вокзале какой-то немец, водитель, матерился по-немецки на всю округу, так Иохель его приструнил. Видели бы Вы, как этот грубиян перед ним тянулся!

— А, так это Вагнер, — поддержала светскую беседу Мария Ароновна. — Он живет здесь недалеко. Прошлой осенью он с работы возвращался в лагерь, это за станцией, и увидел, как какие-то хулиганы хотят ограбить девушку. Хулиганов он избил, отобрал у них пистолет какой-то и отвел в милицию. Его как увидели с пистолетом, чуть не застрелили сначала, а потом ничего, девушка оказалась дочкой какого-то начальника и его на машину работать отправили. Он женился недавно, к жене переехал, а в Германию возвращаться не захотел.

— Это ты про утреннего немца рассказываешь? — спросил Иохель, выходя на крыльцо. — Ты, мама, так и будешь держать гостей на пороге? Пойдем, Полина, покажу тебе, где тут что находится.

— Да это мы здесь заболтались просто, — улыбаясь, сказала Мария Ароновна. — Скажешь тоже, «в дом не пускаю». Я просто рассказывала об этом случае с немцем, который теперь здесь живет. Проходите, Полиночка, проходите.

* * *

— Что мама? Пугала уже, что чужие здесь не ходят? — улыбаясь, спросил Иохель.

— Разве что совсем немного, — ответила Полина, развешивая платье на плечиках. — Надеюсь, утюг у вас здесь есть? А то мое парижское платье много теряет от того, что оно немножко помялось в чемодане.

— Тема про чужих у мамы самая популярная, она этим всех неевреев пугает. Даже Синицына пыталась, он рассказывал. Забыл предупредить тебя об этом, извини.

— Ничего себе! — удивленно заметила Полина. — Интересно было бы посмотреть на эту схватку. Что же Сидор Иванович, что он сказал?

— Сказал, что я его послал, меня и слушать будет, а мама ему не указ. Полина, ты… на маму не обижайся. Она, конечно, женщина тяжелая в общении, но это… это у нее такая любовь. До войны она совсем другая была, веселая. А потом, когда мы из Каунаса еле ноги унесли — как что-то сломалось в ней. Она после войны даже на недолго возвращаться туда не хочет — сколько там похоронено тех, кого она знала.

— Ладно, Ёша, пойдем, устроим твоей маме праздник. И, если вспоминать Сидора Ивановича, то ничего страшного не произошло — живу-то я с тобой, а не с твоей мамой.