Знахарка

Глава 8.

- Спи, Ярослава, не бойся. Ты в безопасности. Соляные Копи - твердыня, Морем рожденная. Здесь ворожба живет, древняя, могущественная...

Светловолосая Княжна гладит Ярославу по темным кудрям легко, ласково, и та позволяет себе прикрыть глаза - всего на миг. Она ведь устала. И дитя в утробе за долгий день притомилось - что дорогой, что ворожбою дивною. А оттого и неспокойно ему - это Яра чуяла по тупой боли, разлившейся под юбкой.

Ей бы прилечь. Отдохнуть.

Глаза вот прикрыть на миг. Копи надежны в сохранности своей - так сказала Радислава. И нареченный ее отпустил. А он ведь не стал бы, если б чувствовал, что его ворожее грозит дурное...

И Яра позволяет себе стянуть зеленое платье, в котором была целую седмицу, да продевает руки в рукава широкие, белоснежно-тонкие. И только алый пояс, рунами расшитый, на утробе оставляет, как велела ей Крайя.

Белокипенное платье ложиться легко, бесшумно. И так скользит по телу уставшему, что ткань не ощущается вовсе. Легкий холод. Но здесь, под землею, и так холодно. А без Дара...

Ярослава ежится и, утонув в мягчайших перинах широкого ложа, закрывает глаза. Подгибает колени к животу, оберегая нерожденное дитя.

А Радислава, Княжна Соляных Копей, снова гладит ее по голове, словно бы дитя:

- Не бойся, ворожея. С ворожбою морскою не справится ни дар, что даден людям божиней, ни то колдовство, что следует за тобою по пятам...

И Яра дремлет, позволяя долгожданному сну принять ее в свои объятья. И по-за пеленой сонной, тягучей, ей снова слышится голос Радиславы. Только нынче он не так тонок, как прежде. Другой словно бы, колючий. И чуется в нем что-то такое, о чем девка и думать боится. Что? Ворожея не знает. Да только слова вытягиваются из ровного строя, да ползут по покоям, словно бы змеи.

Шипят...

И Ярославе бы проснуться, да только не в силах она. А вокруг начинает гудеть да пахнуть сладко. Не медуницей, нет.

Однако ж не менее приторно...

- Темный взгляд за тобою идет, ворож-ж-ея. Всегда ш-ш-ел, только нынче... ты заж-ж-ж-гла огонь особый, золотой. В ту ночь, что с беленицами повстречалась. Умением тайным напитала свой дар. Вот он и вспыхнул. Даж-ж-ж-е Копи озарились, а уж Лесные Земли...

Прикосновение ладони легко, и волосы под нею заиндевают. Холодно становится знахарке молодой. А слова все шипят:

- Эхо прокатилось на тысячи верст вокруг. Она ус-с-с-лыхала. Узрела. Отправила С-с-с-лугу следом. С Мором, что выж-ж-ж-рал людей в Лесной Земле. Чародейка мыслит, будто Копи боятся Мора.

Смех. Ледяной, словно бы звон сосулек на ветру. И снова шипение:

- Это не так, Ворож-ж-ж-ея. Копи ничего не боятся. Мор не приж-ж-ж-ивется в морской земле, потому как и не земля это вовсе...

Снова смех. И снова шипение:

- Да и у Слуги свои планы. Знаеш-ш-шь, а он ведь не ж-ж-ж-елает тебе зла. Ей ж-ж-ж-елает, тебе - нет. Приш-ш-ш-ел ко мне за помощ-щ-щ-ью.

Смех-шипение. Шипение-смех.

И знахарка молодая уже не ежится - трясется от холода, а глаза все одно открыть не может. Не в силах. Только мужа зовет.

- Дар! - Голоса ее не слыхать, потому как за пеленой сна лишь она, его маленькая женщина. А он там, наяву. Два мира не пересекаются, и ворожея понимает это.

Сердце Ярославы трепещет, на лбу пробивает испарина. И живот крутит только горше: знать, дитя беспокоится, чуя опасность.

- Хочеш-ш-шь, покажу тебе все? - Снова шепчет Княжевна, - Копи могут говорить. Показывать. Копи могут многое. А за твое знание уже заплачено. Щ-щ-щ-едро. Ж-ж-ж-изнью и с-с-с-илой.

И знахарка замирает. Даже здесь, во сне она понимает: та, что предлагает ей помощь, запросит ответной услуги. И не откупиться от Княжны ни алтынами, ни каменьями дорогими. Жизнью? Да только она у Ярославы одна.

- Две, - поправляет ее Радислава. - Твоя и сына.

- По одной, - спорит Ярослава.

И холод, что стоит в палатах сплошной стеной, усиливается. Как и шипение:

- Море попросит ж-ж-ж-жертву.

- Дар? - Вопрос-предложение. - Улада передала мне дар ворожбы...

- Это правда, - шипение слышится у самого уха. И Радислава, на миг замерев, с удовольствием тянет слово за словом:

- Дар в тебе с-с-с-ильный. Дивно-диковинный. Яркий. Ворож-ж-ж-ея передала, говориш-ш-шь? Такого еще не бывало в Копях, и коль ты с-с-с-огласна, я передам твою волю воде с-с-с-оленой...

Пелена сходит, и сна как не бывало.

Перед Ярославой - покои белокаменные, солью вековой хранимые. И Княжна - дева с белолунными волосами. Глаза - в пол, ликом скромна. Печальна даже.

Холода нет. Шипенья. И пахнет воздухом морским.

А Яре кажется: привиделось.

Ворожея выдыхает. Шумно.

Поднимает глаза к Радиславе и слышит:

- Пойдеш-ш-шь?

И Ярослава соглашается. Ведь что есть ее дар по сравнению с тем, что может спасти жизнь ей и ее нерожденному дитяти?

***

Они шли долго. Извилистыми коридорами да широкими анфиладами залов белых, солью украшенных. И повсюду перед ними бежали руны, гудя на ходу да пахнув сладко...

А вот людей не встречалось. Яра даже на миг задумалась: уж не снится ли ей все тот же сон пречудный? Не грезится ли все?

И снова шепот-смех, смех-шипение:

- Это Копи. Мы здесь есть, и нас нет. Мы едины, понимаеш-ш-шь? Люди, что не люди вовсе. Ворож-ж-ж-жба. Ты привыкнеш-ш-ш-шь, Ворож-ж-ж-ея.

Смех-капель. Холод.

Гудение.

И дух перехватывает от того, как низко под землею они. Яра дышит громко, протяжно, стараясь вдохнуть полной грудью большой пузырь соленого воздуха. А у нее не выходит.

Приходится мириться.

Ступень. И еще одна. Вереница ступеней.

Широкие да гладкие. Белые, как и все кругом.

И все ниже и ниже, все отвеснее.

Яра принимает руку Княжны, боясь упасть вглубь темноты, что расступается перед ними нехотя. И то, что она - эта тьма - хранит, заставляет Ярославу удивиться.

Перед нею, девкою простою, расстилается озеро белое. С водой молочной.

И вода эта колышется, словно бы живая. Шелестит, набегая к самому берегу да пытаясь ухватить ворожею молодую за подол платья. Ластится.

Шепчет.

И пахнет от нее так же сладко, как и от Радиславы. Вот и холодно так же.

Яра подняла на Княжну удивленные глаза. Все та же девка, что и на обеде: с волосами белыми, словно бы инеем покрытыми, - один к другому лежат. И красиво так, что загляденье. Ярослава всегда хотела быть белянкой. Тогда бы и ее в селе любили, как Заринку купцову.

Да только в Заринке была жизнь, радость. А в Княжне, Радостью прозванной, чувства остыли...

Яра только сейчас поняла: Княжна действительно не была жива. Давно ли? Верно, давно. Потому как здесь, у самого Моря Соленого, она все меньше походила на человека. И все больше на кого-то иного, о ком Ярослава не слыхивала.

- Это сила заемная. Ворож-ж-ж-ба, - прошипела Радослава. - Мы рож-ж-ж-даемся в Соляных Копях, и здесь ж-ж-ж-е умираем. Вот только море... оно иное. Не хочет забывать, не отпускает. И тогда остается тело ж-ж-ж-ить, как и все вокруг, - соленым, белесым, не подвластным тлену. И душ-ш-ша замирает. Это не жизнь. И не смерть. Неч-ч-что иное...

Она повернула голову набок, и движение это, по-хищному скорое, резкое, вызвало у Ярославы приступ тошноты.

- Ты готова, Ворож-ж-ж-ея? Море леж-ж-ж-ит здесь давно. Оно все видело, все знает. В него бегут притоки с Лесных Земель, и в них - все ваш-ш-ш-и тайны. А потому оно знает. О Ней - тож-ж-ж-е. Нужно только спросить. Не побоиш-ш-ш-ься?

Ярослава медлила всего миг, потому как понимала: не решится сейчас - не сможет никогда. И тогда ворожея сделала первый шаг. За ним второй, третий...

Она не заметила, как твердь ушла у нее из-под ног, и молочная гладь сомкнулась кругом головы. Странно, она не чувствовала воды. Ни влаги, ни даже холода. Сладость только.

Покой.

И дышалось тут, под водой, даже легче, чем снаружи. Ворожея раскинула руки, и молочная гладь плавно обхватила ее стан. Стала баюкать, успокаивать.

Снова шептать.

А затем Ярослава ощутила, как вокруг нее образовалась воронка, что стремительно крутилась, засасывая ее все глубже и глубже. Ниже и ниже.

И там, внизу, ее уж ждали. Кто? Яра не ведала. Мужик молодой. Пригожий, статный. Чудной какой-то. С рукой, инеем выделанной, безжизненной словно бы. И рука та тянется к ворожее, а сам он говорит:

- Гляди на меня. В глаза. Я покажу.

И мир вокруг нее меняется.

Море выплевывает ее на землю. Лесную.

...И подле нее - двое мальцов, оба темных, словно бы в землях Степи родились. А вокруг детей тех - колья высокие, что острыми пиками в небо глядят. И дети - малец да девчушка - плачут.

Мальчуган, правда, носом шмыгает, чтобы заглушить рев. Пытается казаться взрослым, храбрым. И девчушку все подмышку прячет, словно бы крылом укрывает.

Яре видно: та успокаивается рядом с ним. Реветь перестает. А малец, хоть и бодрится, а все одно - страшно ему.

Вокруг - поле широкое, в котором по походному времени расставлены шатры низкие. Подобные степняковым, да не такие, не прочные. Знать, в Лесной Земле не из шкур полог ставят. Оттого и мерзло воинам, когда дождь да снег спускается.

Поле то, что наокол, выжжено. Не степное, да и не лесное пока. Словно бы пограничное. И малец все крутит головой на Юг, в сторону Степи. За это и получает что тычка болезненного, что оплеуху. А девка мелкая все гладит его ладошкой, боль унимая...

И Ярославе хочется укрыть детей, успокоить. Да только нельзя. Она словно бы невидима для них - дух бестелесный, да и только.

А к меднокожим юнцам подходят воины - рослые, светлоголовые все как один. И Ярослава чует, как в детях снова страх поднимается, потому как слова злые звучат:

- Глядите, отродье, сидите смирно. А то и до Княжества Камнеградского не дотянете. И что с того, что Князь ждет полонян? Всяко бывает. Дитя слабо. А уж в дороге и тем паче. Лихоманка приключилась с жаром да болью в нутрях. Вот и отошло дитя к утру. Бывает...

И воины смеются, а Ярослава понимает: не зря ей показалось, что дети те Степью рожденные. Они и есть степняки. Полонные. А потому и ценные, что их к самому Князю везут.

Девчушку усаживают на скакуна по-за воина лесного, а мальчонку - все так заставляют бежать. И он бежит, сцепив зубы. Ни слова не роняет. Оттого и злее становится воин, что ведет его. Потому и мучения выдумывает новые.

Вот еды на всех полонных не хватает. Девчушке - есть, а мальчонке - нет. Воины смеются. А степнячка делится своим, отдавая другу больше половины.

За это тоже тычок под ребра. Стон глухой.

Так бы долго не протянуть мальчонке, если б не Лесное Княжество, в котором перлом - Камнеград.

И уже после, когда Каменный Город раскрывает перед исхудавшими мальцами тяжкие ворота, Ярослава видит другое: вопреки обычаям, Князь не оставляет мальцов на размен. Знает: родичи их, с самим Ханом одной кровью поделенные, не примут детей назад. Побоятся. Засекут мальцов до крови, да растащат кишки меж кобылами.

Заплатят ли за полонных зарочные алтыны? А то ж. Честь по чести. По весу золота за каждого. Выкупят, а там...

В Степи так было давно: тот, кто попал в плен, сгинул. И что с того, что жив остался? Он уж не степной, не свой. Оттого и не жалко...

А потому Князь оставляет детей у себя. Растит рядом с сыном своим, Туром, который в ту же пору вошел, что и полонянин степной.

И имена лесные детям дает, даром что те другими в Степи прозваны.

Мальчуган Ярополком становится, девчушка же - за нежный характер - Нежаной зовется.

И вот уж они с Туром, молодым Княжичем, друзья, братья названные. И девчушка рядом с ними тенью незаметной бежит. Не оставляют ее, не бросают. А везде с собою, словно бы одной маткой рожденные. И даром, что один из них - Князь Лесной, а два других - из степной знати.

А потом девчушка, Нежаной среди Лесов прозванная, в пору весны входит. И тот брат, что светел волосьем да очами, венец Камнеграда на голове несущий, замечает ее заново. И взгляд его, до того по-братски нежный, нынче становится страстным да жгучим.

В вечерних звездах забываются эти двое, а наутро идут к отцу, Князю Каменному, просить о благословении. Бояре против. Шепчутся, лаются, что собаки бешенные. И всяк свою дочь вспоминает: дескать, гляди, Правитель, есть и другие, кого на трон подле твоего сына можно усадить. Достойные. Лесные. Историю да обычаи чтящие...

А Тур стоит на воем: Нежана ему нужна.

И Князь дает согласие.

В старом храме, что на околице Камнеграда, полно свечей. Огонь, словно бы живой, мечется, ластится что к рукам девицы, что к тонкой фате ее. И опаляет и без того алые щеки.

Невеста хороша. Княжич молодой, Тур Каменный, статен. И взгляды богов старых мягки.

Светел обряд, по любви вершимый.

Старый храм полон людей. И среди них - одне бояре. В дорогих шубах да каменьях тяжелых, взгляды завистливые скользят по тонкому стану степнячки. Знать, каждый барин хотел, чтоб его дочь за Князя молодого пошла. А тут эта... и лицом темна, и фигурой тонка - кого народить сможет?

А молодые под взорами боярскими не братом и сестрой - нареченными становятся. И двор провожает их к покоям княжеским, у которых последним обнимает нареченных степной брат:

- Гляди, Ярополк, и ты себе невесту ищи, - улыбается счастливо Князь молодой.

А после того высокие двери закрываются, да открываются через девять месяцев, когда молодая Княгиня Нежана держит среди горностаевых шкур дитя.

Наследника.

И называют того Роговладом...

Марево времени дрожит, словно бы Ярослава снова в воде оказалась. Напротив - все тот же муж, что держал ее на глубине. Видится ворожее молодой, будто бы не силен он больше, и слово - трудом немалым:

- Гляди!

...А море соленое выталкивает молодую ворожею в другой день. В другую жизнь. И слышит девка, стоя на Головной Площади Камнеграда, как люди кричат от испуга: степняки на Город Каменный идут. Война будет.

И кто-то перешептывается, что Тур Каменный, Князем ставший опосля кончины отца, нынче уж не тот: все войну с соседями развязывает, границы расширяя. Да все чаще оставляет Княгиню молодую с мальцом одних, а сам идет в покои чужие, в которых еще не бывал. И эта новизна, говорят, манит Князя больше прочего. Словно маковое молоко, от которого бы забыться.

Все больше, все чаще, все...

Яра обернулась. Позади нее, в шагах всего двух-трех, тоже шептали. Старая женщина, что гляделась не просто больной - убогой. И жизни в ней - Ярослава это понимала точно, - едва теплилось на несколько дней. Да вот ярость, ненависть, что жгла душу, не отпускала.

А старуха и не старуха вовсе. Баба молодая, горем побитая. И когда-то рыжее волосье ее седым нынче стало.

Не старше Святославовой матери. Четыре десятка зим разменяла едва. Да душа выжжена, а оттого и слова злыми, колючими выходят:

- Не бывать в Камнеградском Княжестве добру, пока ирод этот, Тур Каменный, на троне. Проклинаю его. И Княжество кляну. Пусть боги старые, что хранили Землю Лесную, отворотятся что от Князя, что от народа лесного!

Баба выплевывает слова так яростно, что молодая ворожея чует: проклятье в силу вошло. Да и только ли оно?

Убитая горем уходит с Площади да идет в невысокую избу, самую убогую на Окрайной Улице. Изба та проста, низка, да бедна. Об одном окне, что у самой крыши едва виднеется. И крыша та, соломой старой укрытая, нынче гниет, протекает. Только не в избе бабье счастье было.

В девке ейной, красоте ненаглядной. С рыжими кудрями, за которые та еще младенчиком Пламеной прозвалась.

Ярка была девка ееная, статна. Хороша, что первоцвет весенний. И манила хлопцев подобно меду цветочному.

И все наокол завидовали красоте дивной. Пророчили ей судьбу благую, жизнь сытую. И мамка радовалась: уж как отдаст дочку в добрые руки, то и сама, и дитя ее, заживут...

Знать, людская зависть горем оборачивается, потому как дочери ейной барин приглянулся. Может, по-за красотою чудной и случилось то. Потому как стала бы простая девка глядеть на бояр? Верно, нет. А этой-то все твердили: диковинка ты самоцветная. И поверила ж, дура.

Просилась матка. Грозилась. Да только что с того? Боярин. Согласием девки дурной заручился - и был таков.

А с ним, согласием этим, - стыд да позор. Языки ядовитые, камни острые в спину.

Не слушала ее Пламена говора гнусного, одним боярином жила. Да только как отлюбилось ему, он и отправил ее восвояси, мешком алтынов снарядив: дескать, не таи обиду. Другую нашел. Моложе? Статнее? Нет. Вот только новую...

А девка глупая не сдюжила, слегла.

И нынче баба возвращалась в избу пустую, в которой от Пламены ее - посмертины кусок...

Море шепчет, волнуясь. А от знакомца с рукою замерзшей - оболочка одна. Да глаза горящие. И уже не слова, все больше шепот:

- Гляди!

...И снова круговертью Ярославу кидает на землю Лесную, Камнегородскую.

Снова Площадь. И Головная Улица.

Воеводы - строем. И народ расступается чинно, склоняя головы низко к земле. Лишь один из них, мужей знатный, останавливается у девчушки молодой, розовощекой. Кафтан на ней багровый, золотой нитью расписанный. Глазищи...

Ярко-синие, величиной в огромный яхонт каждый.

Девка миловидна, и, Ярослава это видит, покорна воле отцовской. Принимает в ладошку золотой алтын, да бредет в харчевню, что подле чертогов князьих, ожидать отца.

И, не дождавшись, думает уйти, да встречает молодца. Темноволосого, словно бы тот в землях самой Степи рожден. Тот кланяется девке низко, да Ярополком называется. Она же - Марой, хоть и в храме ее Марьяной величать велели.

Ярослава перестает дышать, разумея, что видит перед собою родичей покойных.

Но Море безжалостно. Не дает ей отдышаться. Несет дальше, где мать с отцом встречают зарницу в тереме высоком, на околице Камнеграда поставленном.

Весенняя ночь тает, торопя нареченных. И оставляет первые лучи солнца плясать по широким лавкам с шитьем обережным, да осторожно пробираться к ложу. Ластиться.

Горница светла, просторна. И охоронные руны, которыми обложено дерево живое, противятся морской ворожбе: не дело это - глядеть на полюбков. Стыдят что мужа бестелесного, что саму ворожею. Ей бы взор отвести, да только что-то внутри Ярославы подсказывает: гляди.

И она покоряется.

Та, что жизнь подарила, шепчет, обеспокоенно останавливая взгляд на открытых ставнях:

- Ночь уходит. И мне пора...

- Не торопись, - шепот-касание, - мы ж сговорены...

- Тайно, - противится Марьяна-Мара, - не перед людьми.

- Перед богами старыми важнее!

Матка пугается:

- Тише! Вдруг услышит!

А Ярополк просит, обещая:

- Ты должна уйти. Ненадолго. До дня, как все скончится... Девкой простой в села просись. Не говори никому, откуда. Марой зовись. Не раскрывай людям имени другого, да про род молчи. Жди... Коль удастся задуманное - воротись, этим же летом шлюб справим. Если ж погибну...

Матка ее знает, что шепот людской до самих Чертогов долетает. Оттого и боится за нареченного.

- Старые боги справедливы, - шепчет он. - ...кровь тому залогом.

В руку Мары ложится небольшая связка с иглой тонкой, измазанной застарелой кровью. И кровь эта пахнет знакомо, словно бы мужем ее... Даром? Верно, им. А отец обещанье с нареченной берет:

- Если не вернусь... кровь с кровью свяжи, богам старым на души детей указывая. Обещай...

Обещанье Марьяны сцеловывают губы родные.

А наутро воеводство, в котором Ярополк слово княжье держал, горит. И голова его - на колу у стены камнеградской.

А она, девка молодая, непорожняя, бежит.

В повозке простой, нанятой батькой за алтын, да с нехитрым скарбом. Забывает стяг свой, на котором средь лазури голова трясогузки желтой в венце зверобоя. Напрасно надолго просится в села, где люд к ней - с осужденьем. Дух переводит на время - и снова в путь. И останавливается навсегда лишь там, где боль в животе непорожнем заставляет замереть ее на знахарской лавке Светломеста. У Крайи.

Стараниями старой на руки Мары ложится Ярослава нарожденная. И губы сухие берут со знахарки слово обряд на крови исполнить. По обычаям степным.

После смерти матки Крайе остается обещаньем связка с иглой кровавой, напоминаньем тому - малеча Яра. И как час приходит, исполняет она наказ данный...

А ладонь, что держит ворожею, отпускает враз. Оставляет за собою дощечку рунную. Крошечную, деревянную. Словно бы морем самим подаренную...

Море бурлит, клокочет. Беснуется, желая проглотить ворожею. Как же, оно открыло для нее столько тайн, поделилось секретами дивными. Нынче ее черед делиться.

И уже не море - Радислава хватает ее за ноги-руки в воде молочной, вытягивая из ворожеи молодой что дар ее, Уладой подаренный, что саму жизнь.

Ярослава противится. Что ей до дара? Его она готова отдать. Да только не жизнь!

Не свою и не малечи, потому как нынче они - едины.

- Две, - шепчет ей Радислава, подбираясь руками к горлу тонкому, - вас двое. Один нужен мне. Я уж и воинов степных забрала... Жизнь сладкая, а тут все - солено!

И руки на горле ворожеи смыкаются подобно двум змеям. Перед глазами плывет, дыханья не хватает, а вода - теперь уж Ярослава четко понимает, что она в воде - забирается прямо в горло.

Яра отплевывает что воду эту, соленую, что слова:

- Не отдам дитя. И себя тоже не отдам.

И, набравшись сил, громко зовет:

- Дар!

***

Гай отбыл из дома намедни. Поцеловал сестер в волосы русые, да испросил у матери благословения.

Крепко обнял Снежану, шепнув в ухо:

- Не передумала?

Та лишь обняла его крепко в ответ да поцеловала руку братову.

И скорые сани скрылась за изгибом дороги. А сестры с мамкою снова остались одни. И ведь покойно в хоромах каменных, дворней пестуемых, а вот как к ночи время близится, так и не усидеть...

Дверь отворила дворовая девка. Осторожно внесла тарелку сребряную, на которой - письмо грамотой березовой. С печаткой. И, помнится, брат никогда прежде печаткою не пользовался, а тут вот...

Снежана осторожно надломила багровый сургуч, чтоб прочесть:

"Подле ворот каменных - сани простые. И в санях тех тебя ожидают. Не бери ничего, торопись. Чтоб до ночи успеть"

Снежана опешила. Бросилась в сени, выглянув за увесистую дверь, и отпрянула: у ворот стояла упряжка. Зимняя, об одной лошади. И та - не гнедая, как уж привыклось девке, а простой серой масти. В яблочко...

Снежана с шумом закрыла дверь и заметалась по хоромам.

Нет, она сама дала согласие Гаю на тот шлюб, но чтоб так скоро... Вот только и ослушаться брата не можно...

Ноги сами несли ее в светлую горницу, в которой под образами пряли матка с сестрою:

- Снежка? Случилось чего? - Мамка тревожится, и это нехорошо. Снежане не с руки беспокоить мать, да только та все чует...

- Уедешь?

Снежана кивнула, обхватив шею родительницы дрожащими руками. А потом - сестрицыну.

- Может, то и к лучшему, - проговорила мать. - Съешь чего на дорогу?

Дочь замотала головой, наказ братов припоминая. И вдела руки в легкий лисий мех, что принесла ей дворовая, да накинула на волосы платок пуховой. В сапожки мягкие ноги облачила.

И горько ей так, да только...

Она выскользнула из сеней скоро. Шла шагом быстрым. Не оглядывалась. Отчего? Верно, знала: как оглянется, так и не сдюжит.

Возничий, что ждал ее в санях, лишь кивнул головой: дескать, заждался. И больше - никого. Знать, жених ждет ее в другом месте, куда девку доставит на санях дворовой.

И упряжка сорвалась с места.

Камнеград покидали споро. Гоня на улицах повозку лихую, ямщик не обращал внимания ни на крики людские, ни на проклены. А уж как миновали ворота, герсой украшенные, так и вовсе сорвались в галоп.

И Снежана, помнится, все дивилась, отчего так скоро сани летят: всего-то об одной кобыле, и та, видно, из последних сил бежит. Да вот только силы звериные не кончались.

Села камнеградские мелькали так скоро, что спустя всего пару годин девка и не разумела уж, где они. Только ветер в ушах свистел, да вьюга зарождалась. И ноги стали мерзнуть.

И, словно бы почуяв холод девкин, возничий обернулся, бросив на ходу:

- Под ногами - шкуры оленьи. Укройся.

И снова отвернулся от нее. А она-то и успела заметить только, что мужик тот не стар был. Лицо молодое, хоть и щетиной поросшее. А волос вот светлый...

Остановки на обед не было.

Мужик кинул через плечо мерзлое яблоко, угостившись таким же и сам. И лошадь понесла скорее. Знать, колдовская сила ее вела, упрямства добавляя. И Снежана бы испугалась, коль то не братова задумка. Нет, он ее в обиду не даст...

Земля Лесов кончилась к вечеру. Как прознала про то девка? Так зелень старых елей уступила место широкому полю, среди которого - ни городов, ни земель. И ведь слыхала она про то, что за Землей Лесов раскинулось Соляное Княжество, да только где они нынче, девка не разумела.

И снова дорога. Вьюга все сильнее, и перед глазами - белым бело.

Утробу крутит от голода, но Снежана молчит о том. Не потому как боится сказать о голоде возничему, а потому, что боится другого - оставленного позади.

Страшится хоть на миг задержаться, потому как вернуть ее может та, что каждую ночь заставляет косы плести...

Ночь все ближе.

Вот уж и вьюги не видать - одна темень кругом. И как только мужику ясно, куда идти?

- Не спи, - приказывает тот.

И Снежана держится, хоть в глазах уж и рябит что от снега, что от голода. И сила ворожебная тянет ее в сон, да только тут слабее она, чем в Камнеграде. И уж у девки есть мощь противиться ей...

Спать хочется все горше, и, видно, ночь в самом разгаре. Голова клонится на бок, к меху лисьему, что плечо укрывает. А ноги утопают в тумане. Хватает он за щиколотки Снежану, только по-за сумрак она снова слышит:

- Не спи!

Прохватывается. И снова вглядывается в снег студеный. А впереди уж и полоска неба светлого показалась. Янтарного...

И когда небо раскрашивается не алым, но голубым, возничий останавливает сани посеред деревушки мелкой, что на берегу моря заледенелого оставлена. Подает руку девке. И, получив ее ладошку взамен, ведет ту не в шатер даже - в юрту.

Под звучное пение людей, да стук литавров высоких.

Ее кровь льется на камень широкий, соединяясь с кровью того, что вез ее в санях.

И только теперь Снежана разумеет: то не возничий был - ее нареченный.

***

В Белограде трубили сбор: степняк идет.

И простой люд все больше удивлялся. Что с того? Нынче степняк, Тигром прозванный, в покоях белокаменных сидит, и ничего. Так чего ж страшиться?

Да только воины, к которым уже привыкли, сновали скоро. И с каждой избы мужей звали. Учили обороняться, да выдавали оружие. Луки и стрелы, тонкие да короткие. И мужи впервые брали в ладони такое...

А в палатах на Белом Троне сидел Элбарс. И взгляд его казался воинам диким, туманным. Только приказы он отдавал четко:

- Лучники по периметру стен расставлены?

И брат с раскосыми глазами кивает: мол, расставили, Элбарс, первый сын Хана. И задать вопрос боится, а все одно тревожит его мысль о том, как увидит свою жену-степнячку, что оставил несколько оборотов луны тому.

- В Степь не вернемся, - Элбарс словно бы понимает, о чем вопрос невысказанный. - И жен своих забудьте. Выберите девок здесь, среди Лесов. Женитесь, да обзаведитесь потомством.

И воин склоняет голову, потому как не простой обет давал он сыну Хана, но на крови клялся в верности. Значится, коль отступится от слова своего, Степь отнимет жизнь, развеяв ее по пескам желтым.

А Элбарс снова кличет брата:

- Принеси зеркало, что подарила Красавица. Да осторожно, не урони.

Зеркальную гладь ставят прямо против Элбарса-Тигра, и он, небрежно махнув рукой своим воинам, отпускает их. Достает мешок, что носит у самого сердца и, выняв с него щепоть земли степной, бросает ту в отражение.

Шепчет слова, подсказанные огненной девой, и уже в следующий миг гладь идет рябью, тускнеет. По-за ней раскрывается пространство шатра, в котором слышны крики да возня.

Айнур, жена младшая, напугана. Жмется к углу шатра, стараясь быть незаметной. Да только на ней все чаще останавливается взор дикий Аслана-хана. Все чаще зовет он ее покои свои, а уж оттуда она выходит в слезах.

Зухра молчалива. Да и что с ней взять? Она потчует своих детей молоком грудным и знает точно: уж ее-то Хан в поход не возьмет, все больше утешаясь тонким станом Айнур.

Лейла уж и не нужна Хану, и жизнь ее в Шатровой Городе - дань традициям и чести, а вот Саида...

Элбарс видит мать свою и не узнает ее. И на миг, при взгляде на истерзанное тело старой женщины, взор его проясняется. И желваками играет ярость. Но дальше - пах медуницы.

Забытье, туман...

И зеркало скрывает то, как уносят в захоронение старую Саиду, что и не стара вовсе. Изломанное тело бросают в могилу неосторожно, потому как и захоронения самого-то нет.

Словно бы собаку степную...

И ведь за что?

"За то, что сына не воспитала", - последние слова, сказанные Ханом. А дальше - тишина и глушь, покой.

Элбарс вращает зеркало, уводя взор от могилы матери туда, где войско под стягами Хана идет в путь.

Пограничные земли закрывают ставни да города, ощериваются пиками, когда доносчики весть доставляют: сам Аслан возглавляет войско. А, значит, беды не миновать. Только что это?

Аслан, что подобен льву, не останавливается ни у Огнеграда, ни у стен других городов. Ни жажде, ни голоду не остановить войско могучее. И все ближе оно к границе Белоградского Княжества, в котором единственной целью - Белый Город.

Элбарс волнуется.

Нет, он не жалеет слова, деве пламенной данного, да только понимает: сдержать такую мощь не под силу его только воинам, и если подмога со стен Камнеграда не подоспеет...

Он вновь вспоминает светлый лик Пламены.

Улыбается.

Нет, даже смерть, принятая за нее, будет достойной наградой. А потому степняк снова кличет воинов, чтоб распорядиться о смоле, на огне растопленной, да стрелах с луками...