Знахарка

Глава 9.

Ашан полыхал.

Огонь проклятья то накидывался на него, желая поглотить душу воина без остатка, то отступал, повинуясь мощному дару ворожеи. Воин попытался встать, но тело не слушало хозяина. Оно ломалось под натиском боли, сгибалось в тугую пружину, а потом снова выгибалось дугой.

Раз за разом.

Минута за минутой.

А потом, когда Ашан думал, будто выдержать это уже не можно, пространство разорвалось, и в лицо ему полетела горсть снега.

...Колючие безжалостные льдинки больно царапали кожу, и воин поднял ладони к лицу, чтоб укрыться. Вот только руки его были совсем не те, что сейчас - маленькие, с тонкими белыми пальцами и темной грязью под отросшими ногтями.

И сам он вновь стал тем, кем был давным-давно. Был и... не был без Здебора...

Малец бежал так скоро, что споткнулся от острой боли в икре. Перетружденную, ее свело в резкой судороге. Лицо зарылось в мокрый снег, и слезы смешались с талой водой.

Сколько верст лежит меж ним и Белоградом? И сколько впереди? Что с братом? Жив ли?

В глазах полыхнуло - ярость поднялась. И не совладать с нею, если бы не материнская науза под стальным запястьем. Запястья сделал отец, когда принял в семью, а мать...

Жаркий огонь прокатился под кожей, предупреждая: тут бы остановиться...

Беглец попытался вспомнить теплую улыбку и нежное кольцо рук, да только где упомнишь младенчество? Забрали ведь так рано - только зима прошла. И молоко бы еще пить...

Он как будто бы помнил тот голод. И молоко помнил. Сладкое...

А науза словно бы грела. Мальцу чудилось, будто это мать держит за руку, но ее руки холодны - Симаргл давно отвел в Туманный Лес, да и запер в одной из холодных изб. Стылая земля в том Лесу, вот и руки мерзнут.

А науза греет.

И сквозь тепло шепот: "Погоди, мой хороший, не горюй. Скоро выйдешь на лесную тропку, а там ногам легче. Трактов берегись! Иди вглубь".

Голос нежный, шепот тихий. Откуда помнит? Не знает.

Малец остановился: уж не бредит ли?

Обернулся по сторонам - кругом дремучий лес. Темень и глушь. Рой веток навстречу. Темные корни деревьев вывернуты от ночной бури. И только легкий снег...

А шепот все громче: "Сюда, мой хороший, сюда! Торопись!"

Беглец ступил было в сугроб, в другой - все одно: слышит. За скрипом снега, за стоном деревьев. Слышит, и все.

А перед глазами - платье. Белое, просторное. И рукава широкие, в пол, - руки скрывают. Лицо под капюшоном. И только голос:

- За мной, мой хороший, за мной... Не обижу. Тебя уж и так никто не миловал...

Беленица! Душа беглая!

Малец попятился, а она за ним. И все руки тянет, шепчет. Уговаривает.

- Ну, пойдем, милый. Там мамка, она заждалась. Руки согреешь...

Но дитя все нейдет. Наузу теребит, слово приговаривает. Старого бога просит, зовет на помощь. И плевать, что в Камнеграде уж давно храмы - мать не пожелала зла, защитила любовью. Только сплела ее в сговоре с Огнедержцем, дар с нитью связывая.

Науза поистерлась, да сила в ней огромная!

А беленица шипит, изворачивается. Вот и лицо сухое показалось, белое. А глаз нет. И руки тощие с когтями тянет - все одно, хоть кусок урвать. Да только не может она - лишь через зверье ей кормиться.

И отступает, шипя, в чащу. Клянет. Ругает. Именем истинным зовет - тем, которое матка родная дала. И сама называется тою, чей вкус молока малец до сих пор чует на губах.

Нежаной...

И воин вспоминает все. Кем был и кем стал. Что оставил по-за каменными стенами Белого Города, и что сгорело вместе с его воеводством.

Проклятье отступает, тонет во мраке памятной ночи, но воин держит его, не желая отпустить. Почему?

Потому как имя его, маткой данное в Каменном Городе, больше не скрыто за завесой Туманного Леса.

И Роговлад понимает, что слово, данное ворожее, придется нарушить.

***

Яра брела по заснеженной тропке. В глазах рябило, а в горле горели произнесенные слова.

Она видела, что делает Святу больно, да только как уберечь его? Не желала ворожея другу давнему зла, вот и отказала ему.

Злился?

Да.

Только злость не могила. Она отпустит его когда-то. И Свят уйдет, позабыв о старых чувствах. Найдет себе девку, смолвит старый обет, в храме данный, и будет себе жить, изредка вспоминая о Яре. Сам забудет и даст забыться ей.

А она станет ворожеей - настоящей, несущей людям слово святое. Быть может, даже найдет себе полюбка? Что с того? Дитя Яра хотела...

Она на миг представила, как будет гладить крошечную головку, убаюкивая младенца перед сном. Вспомнила песни, что ей пела Крайя, и сама попыталась запеть. Наверное, для дитяти выйдет лучше.

Тяжко будет? Да. Только Яра не знала легкой жизни - оттого и не боялась.

Молодая знахарка не разбирала дороги, по которой шла: горестные мысли все еще держали ворожею у высокой избы, первой на головной улице. Она и дальше бы так шла, если бы не уперлась в меховой тулуп:

- Спешишь? - Гнусавый голос заставил девку собраться, забыв о печали. Она подняла глаза на тощее лицо с вылинявшей местами бородкой и наткнулась на колючий взгляд. - Как Анка?

Богослав, храмовник Светломеста, держался от Яры в стороне: боялся старой Крайи. Но здесь ее не было, и Яра почувствовала беспомощность. Только такие, как он, чуют страх. А потому знахарка выпрямилась, упрямо глядя в глаза мужику:

- Поправляется, Богослав. Память к ней вернулась, дитя ваше все время кличет. Пойдем, коли хочешь, проведаешь ее.

Но храмовник, казалось, не слушал:

- Мор по Княжеству идет, знахарка. И война, говорят, будет.

Яра опешила. Богослав с рождения невзлюбил девку, так отчего теперь говорить с ней стал?

- Мор знахари остановят, а войны, даст бог, не приждем. Уж и так...

- Старики говорят, в такой час небожители древние просыпаются, селятся чертями в людях, черными метками тех одаривая...

- Богослав, опомнись! - Ворожея отшатнулась от мужика, словно от бесованного. И ведь почувствовала, что разговор этот не принесет ничего хорошего, да только лишь теперь разуметь стала, к чему тот ведет.

- Не заговаривай меня, Ярослава. Коль прознаю про ворожебничество - не миновать тебе костра.

Так вот что! Все эти зимы Богослав ни на минуту не забывал старую обиду, когда Крайя не отдала грешное дитя в лоно храма. Храмовник лелеял обиду, готовил месть и ждал часу. И час этот настал. Знахарка понимала: одна ошибка могла стоить ей жизни.

- Знахарством помогаю я людям, и в помощи своей не откажу. Потому как бог, Богослав, вспомнит мой отказ грехом страшным. И костер, что трещит искрами в Небесных Чертогах, будет пострашнее твоего.

Знахарка гневно отвернулась от храмовника и зашагала в сторону крайиной избы. Понимала ли, что приняла вызов от Богослава? Как же. Только Яра знала, что кара небожителей настигнет ее раньше угроз односельчан.

Ворожея остановилась у невысокой двери, что скрывала ее воина, и на миг задумалась. Что чувствовала она к Дару?

Обиду? Нет, Яра простила воина за нежелание впустить ее в воспоминания. Коль прячет их от нее - значит, так нужно.

Тогда, может, гнев за то, что тот скоро покинет ее, исчезнув в поисках брата? Нет, ведь ради Крайи Яра тоже ушла бы.

И ворожея поняла, что простила воина. За нечаянное тепло, которым он одарил ее, сам того не понимая. За ощущение родной души, без которого ей, подкидышу, станет жить еще сложнее. И за то, что свяжет их навеки.

***

Воин давно не знал женской ласки.

Силился вспомнить, когда в последний раз чувствовал под собой слабую мягкость да покорность девичьего тела. А на ум приходило другое - редкие, чужие объятья. Быстрые взгляды, скомканные движенья. Неловкость, всякий раз возникающая после того, как он уходил. И вынужденное облегчение до следующей луны, пока снова не найдет чужачку.

Таких женщин было много - едва ли не в каждом трактире, оставленном посреди Пограничных Земель. И все они - разные. Кто из Степи, кто принадлежал Лесам. Были и привезенные из-за Морей - те всегда казались Ашану слишком грубыми, больше похожими на мужчин. Но именно таких он и выбирал, опасаясь всколыхнуть прошлое.

Уж и стерлась та ночь из памяти. И пошло рябью время, унесшее стоны боли степнячки, носившей его дитя. Молодой муж знал: в степной горячке не выжить ни матери, ни дитяти. Только легче не становилось.

Из-за любви? Нет. Ашан уже тогда понимал, что любить ее не сможет - душа мертвая забыла про чувства. Тогда отчего? Не потому ль, что тонкая жизнь оборвалась, когда в нее вторглось проклятое семя?

Воин вгляделся в полумрак хлева и прислушался к голосу скотины, готовой уснуть. Кобыла мелко копошилась, устраиваясь удобнее на свежей соломе. Сопела.

У них с Жайной тоже был дом. Высокий шатер, устланный внутри богатыми шкурами, привезенными Ашаном с набегов. И посуды в нем знатной хватало - степнячке всякий раз нравилось приносить молодому мужу сладкий кумыс в высоком золотом кувшине, что прибыл с земель Желтого Моря. Те мастера умели говорить с золотом да каменьями...

И всякую редкую ночь, что воин был дома, тонкий смуглый стан, дрожал в его ладонях, пылая подобно смоляному факелу. И второй сын Хана жег его, не боясь, что тот сгорит. Сминал грубыми ладонями, целовал жадными губами, ласкал, как умел.

Понимал ли, что степнячка сгорит, оставив после себя голод, страх и неутолимую жажду? Верно, нет. Потому как даже в той жадности остановился бы. Как останавливался каждый раз, когда видел ворожею.

Жайна скоро понесла. Как прознал? Степнячка стала подолгу оставаться в высоком шатре под присмотром матери - седой кряжистой женщины со сросшимися на переносице бровями. Глядела она на воина с презрением, с ненавистью. А сказать боялась: второй сын Хана был в почете. И коль девка ее так решила...

Ашан помнил их свадьбу. Его нареченная долго вышивала красный койлек, пуская по его подолу блестящие монисты. И золото монет играло с золотой нитью сапожек, что подарил нареченной на обеты Волком прозванный. Не пожалел старый Пиржан для платья единственной дочери ни драгоценных нитей, ни монист дорогих. Выменял за наряд табун породистых лошадей - в дом к самому Хану степнячку снаряжали...

Звон золота долго стоял в ушах воина, когда он вспоминал, как танцевала перед ним тонкая Жайна. И смеялась, звеня голосом еще больше.

Драгоценный саукеле - головной убор невесты - везли с самих Южных Земель, раскинувшихся рваным полумесяцем у Желтого Моря. Бесценная канитель пронзала дорогую ткань, подхватывая в крепкие объятия бесценные лалы да изумруды, а по центру саукеле блестел настоящий сапфир! Таких каменьев - едва сыщешь, и его Жайна гордо поднимала голову, неся диковинное украшение. Славным мехом была та шапка оторочена, и степняки долго любовались прекрасной невестой, вошедшей в дом Ашана.

И традиции чтила его нареченная, низко склоняя голову перед мужниным шатром. Кланялась Жайна в землю степную, выказывая уважение новому дому, а кончик саукеле при поклоне достигал очага жилища - невиданная роскошь! Уж не каждая кумушка выдавала замуж свое дитя в таком убранстве.

После жаркой ночи, проведенной в шатре мужа, Жайна надела новую шапку - ценную касабу, которую для нее сам Ашан купил у старого купца. Немало алтынов тот затребовал за дивный убор, да только воин и сейчас не жалел об этом. Жена его так и не сменила касабу на высокий белый кимешек, что надевает степнячке мужнина матка после первых родов. Так и ушла к праотцам - нарядная и юная...дева, а не мать.

После смерти жены Ашан боялся юных дев. Слишком хрупкими они для него казались. Тонкая кожа, нежный стан - он хотел и страшился девичьей ласки. Боялся снова услышать стоны боли из своего шатра. Уж и Элбарс, и сам Хан к нему сватали красавиц-степнячек, а он все отказывался. Дескать, не дано знать, вернется ли с похода. А коль не ступит нога на теплые ковры родного шатра, чего ж девке слезы по нему лить? Пусть вот лучше другого ищет, детей рожает...

Только голос плоти становился все громче. Воин глушил его как мог. Ждал по целой луне, выбирая самую крепкую чужачку в трактире. Забывался ненадолго в скупых ласках, оставляя горсть алтынов на деревянной лавке. А затем снова - гулкое одиночество в ясной степной ночи. Понимал ли, на что себя обрекает? Как же. Понимал. Только боялся нового греха, глядя на тонкостанных степнячек.

Воин так задумался, что не сразу заметил движение у двери хлева. И только дуновение морозного ветра заставило его обернуться.

Молодая ворожея тяжко оперлась неестественно ровной спиной о дверь. Глаза ее были плотно сомкнуты, но веки нервно дрожали. Ашан впервые видел ворожею такой: испуганной, уязвимой, женственной...

Почему-то раньше он не замечал ни того, насколько стройным, даже худым, было ее тело; ни того, как сильно тонкие ладони были покрыты грубыми мозолями. Яра распахнула глаза, и в них воин прочитал боль, смешанную с растерянностью. Она выглядела хрупкой, словно бы сделанной далекими южными мастерами из тонкого стекла. И Ашан понял, что стоит рядом с ней только тогда, когда карие глаза встретились с настороженностью во взгляде ворожеи.

- Я не обижу, - почему-то произнес воин. Он ждал, что ворожея оттолкнет его, как не раз отталкивал бедное дитя народ Лесов. Но ворожея словно бы не принадлежала этим землям. Ашан чувствовал: своя она, да только понять никак не мог, отчего? В ее глазах было столько разумения, столько сострадания и нежности, что воин едва дышал. И простила ведь его за то, что прогнал от тяжких воспоминаний...

Он забыл уж, что есть чувства. Так проще, когда душа все время болит. Забыл, что такое радость, бегущая по телу пьяной усладой. Запамятовал, что есть нежная ласка и робкая любовь. Не вспоминал, что где-то есть жизнь...

И вдруг все это обрушилось на него, затопляя невероятным чувством восторга. В груди - там, где когда-то у воина билось сердце - защемило, и он словно бы вновь почувствовал запах ворожеи. Теплый, нежный...

Почему-то сейчас она пахла зарослями иван-чая, которые приемная матка рвала на напой. И нежным пахом кислого хлеба, что малец так любил. Медом, радостью и солнцем. Солнцем особенно. И совсем в ней не было запахов Белого Города и дороги в Пограничные Земли, степного войска и приторных благовоний прежней жены - Жайны.

Ашан оторопело глядел на юную ворожею, силясь понять, что есть она для него. И ведь знакомы всего несколько дней, а как родные...

Его губы нашли ее - податливые, горячие, мягкие - и тут же смяли в диком, невероятно жадном поцелуе. Он всего лишь на миг задумался, что станет с ними. Но знахарка сама дала ответ.

Ее губы раскрылись, и он почувствовал, что мир - чужой и чуждый - вновь принимает его. Таким, каков он есть. Принимает безоговорочно, не вспоминая ни о проклятье степном, ни о краже в Белограде. Не как чужака - как своего. Долгожданного и близкого. Родного...

Ашан нехотя отстранился от Яры, провел большим пальцем по раскрасневшейся щеке, коротко прошептав:

- Пойдем со мной.

И она приняла его волю, вновь коснувшись его губ своими.

А мир кругом них заискрился мириадами звезд, среди которых были две самые яркие.

***

Ворожебник зорко следил, как движется работа.

Перед тем, как рыть могильный дерн, нужно убрать каменных богов, что чтились на этой земле с испокон веков. Статуи Сварога и Макоши уже унесли, а Огнедержец никак не хотел покидать святого места. Уж и рунами его обкладывали, и кровь живую лили - а старый бог все стоял на месте, за детьми своими приглядывая.

И Колдунья подойти к нему боялась. Отчего? Не говорила. Только чувствовал Ворожебник, что расплаты она страшится за содеянное.

С десяток крепких жилистых наемников, привезенных непонятно откуда главным Слугой Госпожи, тянули за крепкие веревки, только те раз за разом истончались, соскальзывая с острого камня.

- Твою ж... - Высокий бородатый мужик смачно ругнулся, сплевывая на святую землю, и Ворожебник не выдержал, послав в него проклятье. Пусть помучается, раз святость богов оскорбляет.

Бородач согнулся пополам, и на его место встал другой, нервно косившийся на Колдуна.

- Ты, - последний указал рукой на одного из рунников, - снова распори землю дощечками!

И рунник бросился исполнять приказ. Руки слышащего дрожали - сказывалось истощение, что наступает после того, как отдашь большой запас дара. Он достал из тканевой сумки заготовленные колышки, исписанные древними рунами, и стал вбивать их вокруг статуи, после чего наступил черед самого Ворожебника.

Гай собрался с силами, которых к исходу ночи оставалось немного. Воздух вокруг него загудел, заискрился. Засверкал десятками искр, что потянулись к оживленному рунами дереву. И дерево откликнулось, оживая...

Ему снова пришлось касаться каждой дощечки, шепча на ходу слова заговора. И только после того, как яркая желтая лента, созданная из светящегося воздуха, опоясала Огнедержца, наемники снова налегли на веревки.

Статуя опасно накренилась - и в следующий же миг пала к ногам ликующих мужиков.

Ворожебник про себя выругался, злясь на никчемное ворье, что топтало грязными ногами место святое. Но вовремя опомнился: ночь на исходе, а впереди много работы. И пусть это отребье не нравилось ему, но все же нужно отдать ему должное: свою работу наемники выполнили, и теперь рыжий мог оглядеться.

Старое капище, что за стенами Камнеграда, было почти разрушено. Слышащие то и дело натыкались на торчащие из-под земли изъеденные мхом поминальные камни. Кто покоился под ними: верный муж, аль девка молодая? Молодица, сгинувшая в повитушной горячке, или дитя неразумное?

Прознать было сложно. Невозможно почти.

Только для того ведь и вызвала Госпожа его. За то и цену обещала уплатить дорогую...

Гаю вспомнилось, как силу свою он будил на земле капищенской. Оттого и покорялась теперь она ему, своим признавая. Открывала тайны, позволяя заглянуть под земляное покрывало.

Мужчина провел рукой над холодной землей и закрыл глаза. Сосредоточился. Прозрел. И увидел тонкое тело, лежащее под пластом снега. Девка - незамужняя, неиспорченная. Чистая. Значит, сойдет.

Ворожебник опустился на одно колено и пронзил острым ножом стылую землю у небольшого холмика. Нож тот дала сама Колдунья - рукоять была исписана старыми рунами, средь которых попадались даже такие, которых сам Ворожебник не разумел - видел только мощь, что рождалась от знаков. И сила исходила от клинка такая, что дрожь бежала по крепкой руке, заставляя ту трястись, как у любителя браги.

Мужчина ухватился за рукоять двумя ладонями и с нажимом вогнал железо в землю. И та покорно разошлась, простонав от обиды. Несколько рваных движений - и на земле осталась руна Чернобога, уходящая ветвями под заледенелую корку. Ворожебник окропил руну кровью из сосуда, что дала Чародейка, и тут же сморщился: кровь та была мертвой. Смрадной. А ведь бежала по венам живым, наполняя Госпожу красотой и молодостью.

А руна загорелась мертвенно-зеленым светом, заставляя землю шевелиться, поднимая тело.

Скорей, нужно торопиться, пока девка еще в покое!

Краем глаза рыжий видел, как отшатнулись наемники. Им сказали, что они должны осквернить капище, но никто не упомянул о запретном обряде. Крепкие мужики со страхом глядели на ворошащуюся землю, оживленную мертвой кровью, и начинали пятиться к городу.

Гай про себя ухмыльнулся. Глупые. Думают, будто отпустит их Госпожа с горой алтынов в Пограничные Земли - и дело с концом. Хотя... что может знать это ворье? Не скажешь ведь, что расплатой за осквернение земли Симаргла нужно платить жизнью и кровью - свежей, теплой совсем еще.

Ворожебник кратко кивнул руннику, и тот мигом направился к расцарапанной земле. Уложил заготовленную дощечку и позвал другого слышащего. Целитель - один из тех, кого ждала дома семья - двигался неохотно: чары на него действовали не так, как на других, и он то и дело выныривал на свет божий, проклиная Колдунью. Но тут, на капище, его душа дремала.

Он полоснул грязным клинком по вздувшимся венам - и на сырую землю упали первые багряные капли. Они подсветили руну Чернобога алым сиянием, что давала сама жизнь, и руна затихла, упокоив мертвое тело.

А клинок завибрировал, сообщая Хозяйке: еще одна булла готова.

А коль все чистые души будут запечатаны кровью живой с гнильным смрадом смешанной, уж не придет за Госпожой Симаргл, чтоб увести в Туманный Лес.

И станет она жить среди живых - сама той жизнью повелевая.

Ворожебник встал с колен, молча взглянул на обмерших от страха наемников и закрыл глаза. Заговорил быстро, злобно, читая мертвый наговор. А когда очи его распахнулись, полные алого света, наемники истекали кровью, орошая свежим подаянием землю Симаргла.