Знахарка

Глава 2.

В избу старой знахарки застучали. И, не дожидаясь ответа, дверь отворилась, а на пороге появилась встревоженная Веселина:

- Крайя, ты здесь?

Женщина растерянно оборачивалась по сторонам, словно бы силясь понять, туда ли она пришла. И была такая неподдельная горечь в ее взгляде, что Крайя поняла: случилось страшное.

- Что сталось? - Спросила она у Веселины, ловя мечущиеся ладони бабы. - Что?

- Литомир и Нежег, оба в струпьях. Я ж не говорила никому, да только как приехал воевода, они остались с ним в хате. Малой скучает, вот и просится у тятьки на руках посидеть. И Мир, что староста, все руку егойную жал. Говорят, в замке воеводы уж половина челяди отбыли в сосновых домовинах на капище. И сам Вацлав будто бы схирел. Да только кто ж знал, что заразу он с собой везет?

И Веселина завыла. Горько да обиженно. Что дитя малое. И опустилась на скамью, что в сенях была, упершись лбом в стылую стену.

- Я уже и травы палила, что по весне собрала, - дымом горницу обходила, окуривая каждый угол. И настоем чабреца струпья сдабривала. Да только с того пузыри эти не то что не уменьшились - словно бы выросли, соком наливаясь. И черными стали, зловонной жижей делясь. А как прорвалась зараза по-за волдыри кровавые, Литомир говорить перестал, глаза закрыв. И видится мне, долго не протянет...

Говор Веселины прерывался рыданиями, и Крайе приходилось останавливать бабу, да переспрашивать, чтоб сказ ее разуметь. А как поняла она, что с мужем да дитем Лины то же, что и с батькой Зары, старая знахарка за голову ухватилась:

- Чтоб их. Знать, Мор по селу пошел. И коли староста с малым слегли, то и другим не сдюжить.

Крайя поднялась с колен да прошла в горницу, бабу за собой зовя:

- Ты проходи, Веселина, раз отвары нужны. У меня осталась одна склянка, а там еще сготовлю. Не знала я, что так скоро примочки сподобятся.

И знахарка сняла с выступа, что у самой печи, небольшой пузырек:

- Вот, это внучка еще состряпала. Снадобье хорошее, целебное. Настоянное на меду. Тот тысячелистник с багульником Ярка сама собирала. По полной луне. В лесах дремучих, ни одной людиной не встревоженных. Все честь по чести. Остальные склянки я отдала Заринке, такая ж беда у нее. Пусть Свят спросит отваров у девки, а я ж сварю еще. Да только сдается мне, что на одни примочки уповать не стоит...

- Про что ты? - Удивилась Веселина.

Крайя задумалась. Никогда еще на ее веку не встречалась хворь такая, которая б съедала людей целыми селеньями. И чтоб отвары, целебной ворожеи окутанные, не помогали...

Знать, сила мертвая живет в струпьях этих. А против такой - другая, что жизнью зовется, лишь сгодится. Да только где ж ее взять? Вот и Ярка село покинула. И Улада, знать, уже померла, дар светлый передав. И осталась лишь она: в былом ворожея, нынче - ночница. И сумрак в ее жилах бежит. Да только справится ли он со Струпным Мором?

Крайя тяжко вздохнула:

- А что в селе бают?

- В селе-то? - Веселина устало покачнулась. - Уж и не пытай меня, знахарка. Темные времена настали в Княжестве нашем. Говорят, Богослав в Град Престольный ныне ездил. В храм святой ходил. А там младенчиков оголяют, метки черные разыскивая. Будто бы от ворожбы все это. Да только что младенчик? Душа чистая, святая еще. Едва на свет явившаяся. А он - метки. И нынче службу после вечери читать станет. О ворожбе да покаянии. О колдовстве говорить будет. А заодно и глянет, кто пришел на службу ту, а кто - нет. А там и костры зажгутся, Мор пытаясь вытравить с Земли Лесной...

Крайя попятилась. Понимала она, что над Княжеством беда нависла. Да только чтоб сами дети Лесов на себя гнев просили?

Знахарка задумалась. Слыхала она про такое - чтоб посеред костра погребального людина живая стояла. Ведьмою слыла. Да очищалась огнем святым, душу испуская. Неужто и у них такому быть?! Аль не побоится Богослав взора святого, под которым сей грех чинить станет?

И вспомнилась Крайе ночь старая, посеред которой стояла она на коленях перед молодицей, что дитя рожала. Голодный крик ее внучки. И сказ Богослава о том, что не забудет он вины что малечи-Яры, что ее, знахарки старой.

- Ты бери, Веселина, отвар, да домой иди. Смажь струпья мужнины да Нежега, да в храм поспеши. Не говори покамест про болячку, потому как коль прознают храмовники, что муж твой исцелился, виновного в ворожбе искать начнут. А кто ищет, тот найдет... Неладно нынче в Светломесте. Торопись!

Лина благодарно обняла знахарку за плечи и, впустив морозный клубок в дом, выскользнула во двор. А как старостина баба покинула избу, Крайя устало опустилась на лавку подле Анки.

Проверила лоб той, чтоб не горячим был. Да разбудила девку нечаянно.

- Пить, - запросилась Анка, - и знахарка поднесла ей к губам бульона наваристого, что сготовила нынче утром.

- Окрияла уже? - Спросила старая знахарка, отирая льняной холстиной пот с широкого лба.

- Окрияла, - откликнулась баба, откидываясь телом на изголовье лавки. И видно было, что с трудом слова ей даются, да все одно заговорила та что о Богославе, что о дитяти, в мужнином доме оставленном. Запросилась восвояси:

- Ты не бойся, Крайя, здорова я уже, - Анка выдохнула тяжко, гулко. Закрыла глаза. Засопела, переводя дыхание. А потом снова залепетала: - Сама дойду до избы богославовой, к малече меня тянет. Сколько ж лежать посеред горницы твоей?

И вновь испарина на лбу пробилась крупная, да только понимала знахарка: самое тяжкое - позади. А дома, быть может, и сгодится Анка больше, чем тут, на сеннике. Да и Богославу будет спокойнее, когда нареченная окажется рядом. Не станет он больше знахаркиного порога обивать, выпытывая, не пришла ль в себя Анка. И, быть может, ласка бабья его охолонит. А там и селу полегчает.

- Будь по-твоему, Анка. Не стану держать. Возьми вот только с собой отвары от болезни. Да мазей, что на рубцы прикладывать. Жива ты осталась только благодаря Яре. Я не она, так помочь не смогу.

Анка от слов Крайи задумалась. Нахмурилась, а потом с трудом вымолвила:

- Ты скажи, бабушка, что сотворила со мной Яра?

Крайя на миг обмерла да, опомнившись, спросила:

- Раны зашила. Отварами травяными пестовала. Мази целебные варила, чтоб кровь живую в теле затворить. Спасла она тебя. Вымолила.

- Нет, Крайя. Не молитвами меня спасла твоя внучка. Веришь? - Переспросила баба. - Под образами я лежала, да только видала такое, от чего страх в душе родится...

Крайя на миг задохнулась. И чуяла неладное, как Анку привезли всю в крови на обозе гнилом, да только может ли знахарка отказать в целебне? Верно, не может. Стало быть, и не нужно было Ярке отказывать. А вот она - ночница. Ейную душу все одно не вымолить что у небожителей древних, что в храме на заупокойной. Знать, она, дура старая, виновата, что не уберегла внучку от глупости людской. Хорошо только, что ушла та из села в час гибельный. Иначе не простили бы ей ни Мора, с воеводства принесенного, ни людей, чудным образом исцеленных.

А Анка все продолжала:

- Все не могла понять я: то выныривала на свет божий, то снова терялась в сумраке. А Ярославу вот помню. Голос ейный и ладони. А в них, ладонях этих, свет искрится. Колется поначалу, а потом - тепло. И хорошо на душе становится, легко. Боль уходит, замолкает. Только можно ли это, ворожить? То ж не примочки меня спасли, так?

Знахарка на миг замешкалась. Что может она сказать Анке, которая сквозь забытье видала что ворожбу ярину, что силу ейную. И хорошо бы, чтоб баба забыла подсмотренное, да только по-за Анкой сам Богослав стоит. А уж он не забудет...

- Вот, - Крайя со злостью сунула в руки бабы молодой узел со склянками, да строго-настрого наказала: - забирай. Пусть на здоровье тебе пойдут труды Ярославы. Жизнью ты обязана ей, девка глупая. И коль совесть есть...

Старая знахарка сорвала с руки той наузу, что оставила Яра. Анка уж здорова, и сила дивная ей не понадобится, а как увидит храмовник...

- Не скажу Богославу я о твоей Ярке, Крайя, - Анка проследила за тонкой ниткой, что покинула ее запястье. И Крайе показалось, выдохнула с облегчением: - Молчать стану, только... знаешь, я ведь и другое помню. Зверя, что не зверь вовсе. Драл меня, смакуя кровь на вкус. И отпустил зачем-то. И не верится мне в то, что мысли говорят. Да только... разве может случиться такое одновременно? Вот и я думаю, что не может.

И баба, шатаясь, встала с лавки.

А старая Крайя вспомнила следы, что изрезали густой капищенский снег. Лапы колдуна-перевертыша. И запах медуницы. И ведь тогда еще знахарка поняла: дурно это, неправильно, чтоб зверь такой силы да на землю Светломеста двинулся.

Да только она все мыслила, будто он за Марой пришел. Искал девку молодую, что сгинула по-над семнадцать зим тому, а тут...

И ведь чутье подсказывало: не лжет Анка. Девку эту Крайя знала давно, почти с самих холстин, которыми малечу новорожденную укрывают. И матку ее, добродушную Любу, Крайя помнила. Значит...

Почему ж тогда Крайя не связала одно с другим? И ведь чутье говорило: то не просто зверь напал на Анку. Не разорвал, оставив жизнь насмешкой. Да только, видать, она слишком одряхлела за зимы сытой жизни подле Ярки, что не разглядела истины.

И, стало быть, отпустила она Ярославу без защиты своей в землю чужую. И надеяться ей оставалось лишь на воина, что забрал с собою дитя любимое, да на богов того, далекого мира.

Только вот знать бы, куда Дар приведет ее Ярку. А там... со старыми богами можно договориться, отдав ценную жертву. И, коль пожелают они жизни старой знахарки, она отдаст ее с радостью, выменяв на долгоденствие молодой ворожеи...

***

Анка сидела в углу под образами и глотала слезы.

Гладила по головке малечу, что так обрадовалась ей, когда та вернулась, да приговаривала:

- Спи, Агнешка, спи, хорошая. Матка уж возвратилась, не покинет тебя.

И снова проводила ладонью по шелковым волосам, напевая старый мотив. А ладошка детская, что покоилась в руке истерзанной, легонько подрагивала. Что видела падчерица ее во сне? Может, мамку родную?

Анка не ведала. Она и сама мало помнила Богославову жену, что померла при родах. Прямо как Мара, за дитем которой приходил храмовник. И, знать, в наказанье ему была погибель бабы своей. Да только он быстро забылся с ней, Анкой. Словно бы и не горевал зело. А вот малеча...

Нет, баба не чуяла за собой вины, потому как всей душой любила девку малую. Баловала, что свою. Да тешилась с нею, пока храмовник не видал. А при нем казалась тихой да строгой до Агнешки, как муж велел. Боялась того? А то ж. Еще тогда, в ночь морозную, видала крутой норов Богослава. Да только что делать девке, когда зимы-то идут, а в храм никто не зовет? Вот и пошла она в семью, подчинилась мужу.

Анка закрыла глаза, и на миг позволила себе представить, как все могло бы стать с ней по-другому...

Вспомнилась ей и смерть матки, Любомилы. И горе, что сломило ее, девку молодую. Сколько ей тогда было? Зим семнадцать? От силы. А она - одна посеред капища. И все, кто родны ей, под землей лежат. А рядом - никого.

Горько девке да обидно. А тут еще судьба дурная. Батька их две зимы до матки отошел. Не оставил ни ей, девке молодой, ни матке ни алтына. Пропил все, да прогулял в трактире, когда обоз на Пыльном Тракте опрокинули. Разбой встретил. Не сдюжил. Так и допился до горячки. А матка ейная сильной бабой была. Только что сила бабе? Это ж мужику сгодится, а Любомиле почто?

Нет, она и поле вспахивала по весне сама, и дров наколоть могла не хуже батьки. А как встретилась с лихоманкой, так и отошла к Симарглу. И Анка осталась сама по себе, посеред пустой избы.

И ладно бы ей, как Заринке, уродиться - пригожей да статной, синеокой девкой. Так нет же, и с этим не свезлось. Она была обычной. Серой даже. Лоб широкий, щеки румяные. И зубы крупные, с белую клюквенную ягоду. Волосы тусклые, грязного колеру пшеницы...

За всеми женихи водятся, а за нею только Богослав уплелся. Подчинилась тогда воле егоной. И теперь, видно, подчиниться придется...

Анка невольно дернулась, вспоминая разговор неприязненный. И дитя под ее рукой тоже всколыхнулось, чуя маткину боль. А баба стала еще нежнее гладить русые волосики, да напев громче вести.

Чуяла за собою вину? Отчего ж, не лиходейка она. Да только и по-другому не могла...

- Помнишь, кто тебя подрал? - Богослав нависал над нею, словно бы вылепленный из камня. - Что за зверь сотворил с тобой такое?

И Анка понимала: храмовник пытается прознать, не ворожба ли то была. А что ей, девке дурной, известно?

Помнила она и день тот, ранней зарей полыхнувший. И лес, подле которого она проезжала на возе гнилом. То ж на выставу собиралась - от самого Богослава работу выполнять. Воску привезти в храм, да холстин беленных на ручники под образами. Только не сказала, что с бабой еще одной с села соседнего поедет - страшно одной сквозь Пыльный Тракт. Да что сталось с Баженой? Анка и пытать боялась...

А потом рык. Рывок рыжим звериным пятном. И Бажены вмиг не оказалось на возу, а на лицо Анки полетели горячие брызги. И как смахнула она кровь с тулупа, да отерлась рукавом, то и разглядеть ничего не успела. Потому как боль ослепила бабу.

Очнулась она уже в избе яриной, под ладонями которой на раны рваные лился теплый свет. И от него, сияния лучистого, легчало не только в теле ейном. На душе становилось светлей...

Анка дернулась. Значит, прав был Богослав. И сама знахарка старая, и внучка ее молодая не знахарками - ворожеями были, хоть и несли добро селянам. Да только добро ли?

Нет, Анка не позволит себе думать плохо про Ярославу. Не дура она, хоть и корит себя час от часу. Понимает, что, коль желала б девка ей дурного, не спасала бы от Симаргла, душу ейную приманивая запахом трав душистых да искрами света живого.

Да только на душе все одно было неспокойно.

Вон, хоть саму Заринку-то взять. Чем не хороша девка? Светловолоса, синеглаза. Батька ейный купцом богатым со старостой знается. И сговорины уж были, а все одно - не полюбилась она Святу по-за любовью к Ярославе. И чем такое объяснить, как не ворожбой?

Да только не могла себе Анка простить того, что согласилась уговорами Богослава в храме обо всем рассказать. И про то, что зверь диковинный - не чета здешним - ее, Анку, порвал. Про исцеление дивное, ворожбой сотворенное. Только про свет в душе промолчит, чтоб муж не сердился. А то, глядишь, и ее обвинит Богослав в том, что выжила. Ворожеей вслед за Ярой прозовет. А там и малечу отберет.

Совестно было бабе? А то ж. Да только успокаивала себя Анка тем, что молодая знахарка покинула Светломесто, а, стало быть, и душегубствовать над нею не смогут. Поговорят и забудут. Что ей до прокленов людских, коль не слышит их она?

А что до Крайи... Боится ее храмовник, не станет трогать. Значит, и не навредит она, баба дурная, своею исповедью никому. И падчерицу, что роднее дочки родной, при себе оставит.

И Анка, смирившись с совестью, положила голову подле Агнешки своей, да плотно сомкнула веки.

***

Гай вернулся домой уставшим. Изможденным даже.

Понимал ведь, что Колдунья тянет силы только с тех, чьи искры-звезды гаснут на карте дивной, да вот нет-нет, а и чудилось ему, будто бы и из него сила светлая утекает.

Словно бы мелкий песок сквозь ладони...

И все меньше той, все заметней. Стало быть, само служение Госпоже дара лишает. И, значит, его - Ворожебника - тоже ждет забвение. Рано или поздно. Лучше поздно, чтоб жизнь ощутить. Она-то и началась у Гая совсем недавно...

На шею бросилась Снежана, младшая из сестер. Обняла нежно, да головой к плечу приникла. А у самой сердце гулко-гулко в груди клокочет. И ведь старается девка выглядеть как обычно, а не выходит...

И Гай понимает: не скажет ему. Ничего не скажет, если силой пытаться. Только уговором, только хитростью...

И Ворожебник, усадив ее на высокую резную лавку в своих покоях, наскоро скидывает с себя что рубаху, за ночь изношенную, что портки. Не дело это, чтоб сестра его к капищенской земле да крови невинных прикасалась...

Снежана покорно отводит взор, пока брат не надевает домашнее - старую сорочку, что еще матка несколько зим тому дарила. Рваную да заношенную, а ведь удобную. Теплую...

Матка, помнится, рубаху ту долго вышивала бутонами маковыми, ручником алым подпоясывая. Здоровой казалась, дар сдерживая...

И портки ветхие, на которых еще дыра с выставы осталась. Припоминается, тогда Гай зело радовался, что дыра только на одних портках зияет... А теперь вот разумеет, что та награда за провинность не наказание вовсе. Вот Чародейка...

Он прогнал тяжкие думы и снова подошел к сестре:

- Хорошо ль в палатах вам с маткою? Как Цветана?

Щеки сестры вспыхнули, заалели, и она тут же поймала руки братовы, чтоб к губам поднести:

- Хорошо все у нас, Гай, не тревожься. Как сам-то?

И она заглянула ему в глаза, отчего тот дернулся.

Запахло медуницей, а в очах сестрицыных - облик той, что с капища выпустила.

Значит, не свободу даровала она девкам. Не разум. Тогда что?

Гай увел Снежану в горницу белокаменную, приказав кухонным девкам стол накрывать да барина потчевать, а сам словно бы и забыл о волнении сестры. Разговоры вел с нею тихие, спокойные. А сам дело мыслил. Прикидывал.

Обмануть Чародейку?

Знать, сил егоных не хватит ни на обман, ни на побег. А тогда и пытаться не стоит. Потому как раненый зверь в разы опаснее.

Тогда что?

Увести взор ейный от сестер да матери, на себя перетянув? Только и это Колдунью не остановит. И найдет она меченых девок что на небе, что на земле. Даже под землей сыщет - в том Гай не сомневался.

Тогда...

Ворожебник почти отчаялся, когда в голову пришла мысль.

Ведь, если он поймет, что происходит со Снежаной, и думать станет легче. А понять можно не иначе, как...

Гай чувствовал страх сестры. И тот мощнел с приближением ночи, обретая силу. Стало быть, даже она, девка неразумная, чуяла ворожбу чародейкину. Страшилась ее.

Значит...

Гай едва дождался, как Снежана, обняв его на прощанье, отошла ко сну. А ведь сидеть подле нее и говорить ни о чем было тяжко. И тяжесть эта давила...

А как сон поглотил хоромы каменные, Слугою колдуньиным подаренные, Ворожебник подошел к двери. Тяжелая. Из старого вяза вырезанная. С картинками дивными, вязью по раме пущенными. С позолотой. Видно, одна она стоит алтынов немало...

Гай легко толкнул увесистую створку.

Подчинилась, не издав ни звука - знать, здешних дворовых хорошо кормят, раз покои досмотрены. Даже петли дверные знатно сдобрены маслом драгоценным, коим плачут южные деревья...

Снежана лежала на кровати, словно упавшая птица: руки-ноги раскинуты в стороны, лицо мятежно. Глаза запавшие, нос острый. И, помнится, нос ее, как и самого Гая, никогда-то острым не был. Курносый, что у матери. А тут вот...

Подбородок тоже выдается, скулы...

И все черты мягкого девичьего лица переменились. До неузнаваемости, до забытья.

И только голос...

Снежана шептала во сне. И шепот этот пугал Ворожебника едва ли не больше лица ейного. То жалобный, то дикий - Гай уж и отвык от диких криков, что сестры издавали по ночам. Привык он к разуму их чистому, незамутненному. Верно люди бают, что к хорошему привыкать - один миг.

Ворожебник подошел ближе. Слов не разобрать, да они и не нужны вовсе. Ему бы только взглянуть одним глазком, что так сестер пугает. Да разобраться, чем помочь.

А взглянуть можно лишь одним путем...

Гай осторожно приоткрыл веки и пробрался за пелену снов, что держали в неволе его сестрицу. Заглянул, и...

Снежана шла в тумане.

Тот был густым - Гай чувствовал это. А еще... живым словно. Голодным, жадным.

Ненасытным.

Оттого и хватал девку молодую за ноги. А она вырывала тонкие лодыжки из белых щупалец и снова шла. Куда?

Ворожебник силился разобрать, да все не выходило. И вроде бы место знакомо, и пахнет привычно, а вот распознать...

Распознать не удавалось.

И Гай шел следом, чтоб сберечь ее. Спотыкался, раня ноги о холодный камень. И все же шел.

Внезапно сестрица остановилась, прислушиваясь. Позвала тихо-тихо:

- Цветана, ты здесь? Мамка?

Гай почувствовал враз, словно бы его облили из ушата кипятком, а за этим сразу - водою студеной. И сердце ухнуло вниз. Туда, где сердцу быть не полагалось. И биться забыло...

А снизу, тихо-тихо, отвечали:

- Мы здесь, хорошая. Спускайся.

И Гай внезапно разглядел то, что поначалу не довелось увидеть: вокруг него все было подсвечено огоньками зелеными. И только тот, куда спускалась сестра, был аспидного колеру. Знакомый.

Ворожебник согнулся пополам. Его не просто рвало - выворачивало наизнанку. И глядеть в чернильную дыру не хотелось, потому как уже понимал он, что сестры с мамкою к могиле ходят, в которой он их волосья оставил. И, значится, сам он привязал их к миру покойных.

А из могилы вновь послушалось тонкое:

- Ты не горюй, не плачь, - то мамкин голос, - плети косы. Исправно. Ночь, она короткая, хоть и зимой дареная. Скоро рассвет...

Гай склонился над земляным краем и увидел то, чего страшился: три девки перебирали волосье тонкое. Сплетали его меж собою. И вновь распускали узлы.

Мамка пела. Знать, чтоб сестрам не так боязно было.

И тогда Гай уразумел враз, чего так страшилась Снежана. Могильного холода да смерти близкой. И, видно, поутру не помнила ничего. А страх оставался.

Тогда только Ворожебник понял, что есть сила темная, с которой он столкнулся. А в ушах сладко запело:

- Гляди, Гай. На сестер и мамку. На могилу, что силу их дурную выпивает. Гляди и помни: служить мне станешь. А нет - останутся твои девки в чернильном холоде!

***

На древнем погосте притаился туман. И зря говорили люди, что зима не время туманов. Этот, колдовской, клубился крупными кольцами. Да вился, словно бы вьюнок полевой, по старым камням поминальным.

Колдунья сбросила длинную шубу на припорошенную землю и опасливо обернулась. Боялась ли она мертвых? Нет. Ей делить с ними нечего. Что с ее жизни тем, у кого она длиною в вечность?

Холодно им в Туманном Лесу? Так и у нее кровь в жилах почти остановилась. И руки заледенели, дыханье прерывая.

А вот живых она боялась. Здесь, вдали от мужа привороженного да от ласки его, такой надоевшей, вспомнилось ей былое. Как девкой она когда-то гуляла, горя не зная по-за родительской любви.

Пришло на память и другое. Боль, что горела огнем средь белых ног, окропляя те невинной кровью. И стыд, впервые опаливший щеки. Поцелуи, обещанья даже. Лживые. Мерзкие. И от слов сладких становилось еще горше.

Помнится, тот, что соблазнил ее, все прибирал покои медуницей, от которой голова кругом шла. И молодице это не нравилось, душил ее сладкий аромат. А нынче вот и самой ее ворожба так смердит...

Полюбок, что уложил ее девкою на простыни тонкие, белокипенные, знатен был. Богат. Рода древнего. Умен, да красив. И, казалось, лучше его не сыскать ни на небе, ни на земле.

Горе только, что женат на степнячке тонкостанной, хоть и сам с Лесов. Да сынку, помнится, его вторая зима пошла. Оттого и отдали дите, согласно старому обычаю, в родину чужую, чтоб жизнь сельскую, простую, принял. Да не чинил потом расправы лихой, чуя за собой родство с людом незнатным.

И человеком полюбок ее, помнится, неплохим был. Да только все туда ж: за юбкой бабьей...

Надежда Чародейке ее молодая вспомнилась, что, быть может, она, девка пригожая, удержит подле себя знатного мужа. А там и дитя подарит. И что с того, что жена у него да сын уже?

Жена уж и не любима словно бы. Забыта в объятьях юных. А сын... Так и она народить сможет. Одного и другого. И дюжину. Дочерей тоже, коль захочет он видеть глаза ее в глазенках детских.

И понимала ведь, что дурно все. Что горе, другой девке причиненное, не окупится счастьем...

Да только любила его. Лгала себе. И ложь мужскую принимала, дареную щедро.

А потом говор людской прислышался ей. Слова, высказанные шепотом. Словно бы невзначай. И вскоре, как полюбок забывать стал, все громче и громче. За спиной. И в лицо, когда страсть мужа знатного поутихла.

И камни по плечам ее, девки простой. Кровь. Да лавку, что в бреду горячем видела. Руки маткины. И молитвы, что та слала старым богам за дитя свое неразумное.

Слышали небожители прошение маткино? Колдунья не сомневалась: долетало оно до Чертогов Небесных. И стоило только ей захотеть, как жар бы стал спадать. Да только как жить девке без чести? А тут и Симаргл постучался в избу, хозяйкой ее в дом свой зазывая. Знать, приглянулась она богу старому. Не поглядел он, что не девка уже. И повел за собой под завывания маткины да говор людской.

В избе усадил на высокую лавку, укрыл мехами дивными. И осыпал каменьями блестящими, с перепелиное яйцо ограненными. И радоваться бы ей, да горечь, боль нутро съедали.

И оставила Чародейка все, улизнув ночью темной из избы. И побежала по Лесу Туманному туда, где тело ее покоилось в погосте старом. А там гадюшницей выползла сквозь гнилую землю да оборотилась девкой молодой, чье тело украла для себя.

И вновь вернулась в Чертоги дивные. Чтоб снести дар горький обидчику своему, местью того щедро одарив.

Ворожба забытая, оттого и запретная. Старые фолианты, поверья-наговоры. Травы, кровь невинная. Камни дивные волшбою темной. Руны дощечками и не дощечками вовсе. Наузы...

Люди передают сказы один одному, все больше смеясь, что услышанное - выдумка. Морок. И только ей известно: не выдумка. Не все...

Ценою - вопрос немой: что Ворожебник готов отдать, чтоб силу получить? Чего лишиться? А ведь она была готова на все...

Колдунья шумно втянула ноздрями воздух. Старое капище почти не пахло кровью. Да и где там? Истлевшие кости в могилах древних, зияющих пустыми глазницами мертвецов.

А она помнила запах крови. Сырой, свежей. И вкус ее хорошо знала. Потому как только кровь живая дает колдунам силу дюжую. А с силой приходит и дар ворожбы. Да не тот, которым боги, словно бы крохами, делятся с ворожебниками. Дар мощный родится от жизни отнятой. Одна беда - живет не долго, постоянно требуя подпитки. И ритуалы с каждым разом все сложней. А Симаргл дышит в затылок, по избраннице своей тоскуя...

Да только придумала Чародейка, как дверь в Туманный Лес затворить. Оборвать связь с мужем-богом, что так щедро укрывал ее мехами ценными. Исчезнуть из мира мертвых, вновь попав к живым.

Колдунья опустилась на землю гнилую и резко потянула носом смрадный воздух. Кости ее девичьи еще не сотлели, а, значит, дорога в Лес Симаргла все еще открыта.

И она указала пальцем на камень поминальный, под которым лежало тело юное, ею оставленное. А потом отошла в сторонку, ожидая, пока Ворожебник отопрет землю кладбищенскую, да разложит огонь святой, что поглотит кости девичьи.

За тем - печать кровавая, чтоб успокоить погост.

И Колдунья снова обернулась в меха лисьи, торопясь в покои каменные. А позади нее зияла голодная пасть могилы, когда-то бывшей ее пристанищем.

Последняя связь с Туманным Лесом оборвалась, и теперь гадюшница, что жила в теле юном, была связана с ним навсегда. Словно бы рожденная девкой этой.

А когда под ногами оказалось небо и звезды чертогов, Колдунья позвала Ворожебника, приказав ему:

- Привези мне новых слышащих. В тех, что томятся в подземелье, сила больше не теплится.

И Ворожебник кивнул, понимая, что заставить силу уснуть могло только одно - смерть.