Знахарка

Глава 1.

Лошади тяжко дышали, отбивая копытами мерный ритм. Под сапогом Яры, где-то в утробе скакуна, ошалело трепетало натруженное сердце. Но то были скакуны степняков, а уж они привыкли нести всадника столько, сколько надобно.

Ярославе вдруг припомнилось, как нареченный ее - ныне муж - отвел их в великий Белый Город, о котором она доселе лишь слыхала. Да только величия в сожженном камне осталось мало... Разрушенные башни с покосившимися окнами составляли настоящее богатство знатного города. И только люди остались прежними.

Степное войско и сам брат Дара, Элбарсом-Тигром прозванный, приняли ее. Обряд степной, шлюбный, сослужили, с первыми сумерками проводив молодых в просторные палаты. А наутро - встретили разом, пожелав, чтоб вернулись они уж непорожними.

Первый сын хана Яре понравился. И остаться ее просил, кивая словам нареченного: дескать, не место молодице в седле подле мужа. Уж и степнячки стали бы ждать дома. И коль она судьбу такую выбрала...

Ярослава разумела: беспокоится. И доглядит за нею, пока Дар не вернется. Вот только отпустить его одного не могла. Оттого и ушла за мужем, оставив позади Лесные Княжества...

Нынче ж ворожея была в седле третью седмицу, окруженная воинами с раскосыми глазами. Те с любопытством бросали на нее короткие взгляды и почтенно опускали глаза, когда их взоры встречались. И Ярослава понимала: воины выказывают ей почтение, заслуженное мужем. Только что станется с ней, когда Дар отвезет ее в Земли Степи, в огромный Шатровый Город, что раскинулся подле Реки Бурноводной? Что скажет Хан, назвавший Дара вторым сыном? И не позовет ли ее муж в свою юрту черноокую степнячку, как принято среди воинственного народа? Ворожея заставляла разворачивающийся в груди страх замолкать, но это выходило у нее ненадолго. А дальше душу снова грыз утробный ужас.

Она не смогла стать своей среди лесного народа, где родилась, так удастся ли затеряться меж степнячек? Но то впереди, а нынче...

Отряд спешивался раз в сутки - только на ночь. Следопыты отыскивали укромные поляны, среди которых мгновенно вырастал шатровый городок.

Жглись костры и ставились жаровни. В жирной жиже, шипя, бурлило мясное варево, щедро сдобренное охряного колеру травами. И дух снеди расползался по всему лагерю, заставляя степняков оживиться. Тут и там слышался тихий говор, и иногда, когда вокруг становилось особенно тихо, Яра могла разобрать осторожный смех да легкие напевы Степи.

А после того, как медные сосуды снова блестели от чистоты, на костры водружались громадные котлы с талым снегом, да бросались в ту воду широкие темные листы, что привезены были торговцами с Юга. И после, когда духмяный взвар крепчал, в ту воду добавляли что шалфей, что мяту, что чабрец. Пили, с наслаждением смыкая глаза.

И тогда на годину-другую Яра успокаивалась, поддаваясь благодушному настрою степняков. Только Дар был всегда собран.

Боялся ли ее муж нападения? Опасался ли набега лесного народа?

За то недолгое время, что Яра пробыла женой степняка, она поняла: в Степи воюют с люльки. Все в отряде - дисциплина, подготовка, разведка, - продумано до мелочей, отработано до последнего взмаха. Воины несли службу днем и ночью, сменяясь с каждым оборотом годины. Ловко взбираясь по кряжистым ветвям старых сосен, они обозревали лес на многие поприща вокруг. Но вскоре Земля Лесов закончится, и начнутся Соляные Копи.

Княжество Велерада Великого.

В Лесных Землях говаривали, будто Велерад не подчинялся никому, никого не боялся. Не платил дань Униславу Белому и сам брал подать за проход сквозь свои владения.

Шептались, что в Соленой Земле живет особая ворожба. Древняя, как само море, на котором выросли Копи. И что во владениях тех правят другие боги. Да только кто мог знать наверняка?

Яра бросила короткий взгляд на мужа. Он ехал в седле подле нее. Был чуток к любому слову ворожеи и все же... ни разу не прикоснулся к ней после той ночи. Глядел только долго на ее утробу, когда она вернулась от Улады, а потом с сожалением потер виски:

- Не одна ты теперь.

Жалеет? Видно, так. Иначе стал бы укрывать ее теплом ладоней, не делясь им? И ведь ворожея чувствовала смятение воина, ощущала желание. Только вот почему то не находило выхода, Яра не понимала. Стала не мила?

Ярослава не могла усомниться в муже ни на миг. Прибыв к братьям, Дар тут же объявил, что она - не полюбка ему, а жена. И Яра знала, что никто не упрекнет ее, но все же... Она раз за разом пыталась заглянуть в грядущее, чтоб успокоить тревожное сердце, отчего то ныло только горше.

В лагере нареченного кликали Ашаном - Волком, как сказал муж. Имя-назвище, самим Ханом данное. И Яра училась законам степным, называя его как все. Да только забираясь под шкуры шатра, она снова звала его Даром.

Только с каждым днем воин отдалялся от нее. Был неизменно вежлив, спокоен даже, и все ж... холоден. Напуган словно бы. Пытался скрыть страх за заботами что о ней самой, что о войске. Однако чуяла Яра: душе его неспокойно. А почему - знать не могла. Не привык степняк говорить о том, что бередит сердце.

Ворожея глянула по сторонам.

Впереди шел конный отряд из двух десятков воинов. Они несли алые стяги Ашана, украшенные оскаленными пастями волка. Пики с тонкими кусками шелковой материи глядели высоко в небо. И на них, холстинах этих, степнячками были вышиты орнаменты охоронные. Ворожея примечала, как легко подрагивает студеный воздух, разбиваясь о защитный купол алых оберегов. Наговорами, знать, смуглолицые девы сдобрили нитки, ворожбой степной.

За ней, конницей этой, шли в седле они с мужем, да еще с десяток самых преданных степняков, что не пожалеют себя, закрыв от стрелы названного сына Хана.

Позади Яры скакали на вороных лошадях полсотни лучников, способных с расстояния взора попасть врагу в глазницу. И повсюду орнаменты. Повсюду сила...

Темнело рано.

Иней на ветках блестел от света факелов, что озаряли лес близ Дороги Алтынов. И лошади стали спотыкаться от усталости. Надо бы спешиться, накормить скотину да самим отдохнуть...

Словно бы почуяв усталость Яры, Дар спрыгнул со скакуна.

- Привал, - коротко приказал он. - Поставить шатры, развести огонь!

И тут же степняки расседлали лошадей, принявшись сновать в разные стороны.

Дар подошел к кобыле Яры и помог нареченной спешиться. Целый день в седле, и бремя непорожности берет свое. Ноги ворожеи подогнулись. Ей упасть бы, коль не крепкие ладони мужа.

- Погоди, - приказал он коротко, - позволь мне.

И поднял ее на руки, не дожидаясь ответа ворожеи.

Шатер Ашана уже высился серед широкой поляны, освещенной светом десятка факелов. Нагнувшись, степняк одной рукой откинул прочный полог из медвежьей шкуры, и Яра расслышала, как скрип снега под ногами мужа сменился легким шуршанием сапог о теплый мех. Вторая рука Дара бережно удерживала ворожею, слегка покачивая ее, словно бы младенца. И знахарка чуяла, какая мощь таится под кожей степняка. Понимала дикую силу, которой страшился его скакун.

Дар опустил Ярославу на сухой мех песца, чтоб снять с ее ног сапоги. Бережно размял быстрыми пальцами уставшие стопы, заставив щеки ворожеи покрыться алым румянцем. И задумчиво повел головой:

- Не женская это доля - идти за мужем в поход. Я не скоро вернусь, и тебе бы сидеть в высоких шатрах Степи, да приказывать полонянкам, что снести к вечере. Дитя вот расти в утробе будет, и силы станут уходить с каждым оборотом луны...

- Ты потому уходишь в ночь? - Ярослава перехватила его ладонь и заставила мужа взглянуть ей в лицо. - Потому дожидаешься, пока усну?

- Ухожу? - В недоумении переспросил Дар. - Я думал, ты...

Воин прервался на полуслове и замолк. После того, как он увидел глаза лесного народа в храме, ему стало нестерпимо жаль эту маленькую ворожею, что так отважно его спасала. Она и сама не предполагала, что сотворила для него. Потому как спасением была не только его жизнь.

Спасением стала сама ворожея.

Вот уже три дня ее тепло согревало его в походе. И жизнь, что билась крошечными толчками внутри утробы, нет-нет, да и притягивала взор степняка, когда тот думал, будто Яра не видит.

Там, под тяжелым тулупом, гудела кровь вокруг сильного дитяти. И Дар уже сейчас видел, что дитя это - сын.

Но вина, лежащая на нем за содеянное, не давала ему уснуть.

- Ты понесла, - пояснил он, - в этом - моя провинность. Я не должен был...

Яра не дослушала. Она отвернулась к кожаной стене шатра и подогнула ноги, обхватив колени руками.

- Нужно было остаться в селе, - горько проговорила она. - Я могла вырастить малечу, как растила меня Крайя. И Свят бы дитя в обиду не дал...

Она собиралась сказать что-то еще, но Дар резко развернул ее к себе.

- Вот, значит, что ты подумала?! Не жизнь в твоей утробе - тяжба для меня. А беда, что она несет тебе! Была у меня жена. Степнячка. Жайной звали. Понесла. А потом - степная горячка и остывшие тела. Ее и дочки. И я бы не позволил тебе, коли б мог, но сотворенного не вернуть.

Дар устало опустился на медвежьи шкуры у ног Яры и виновато взглянул на нее, словно ожидая приговора. А она не могла вымолвить ни слова. Долгие годины в седле, да все ночи в шатре она думала, что муж не рад ей. Будто его тяготит слово, данное им в храме. Но теперь ворожея поняла: тяжкая боль грызла его изнутри. Да вина еще.

И она обняла степняка. Обвила тонкими ладошками смуглое лицо и притянула к себе, чтоб у самых губ выдохнуть:

- Не жалей меня. Я справлюсь. Только не покидай больше одну.

И Дар пообещал ей, сдержав слово в ту же ночь.

***

Заря занималась рано.

Всю ночь не стихала буря, и степняки сменялись на постах каждую годину - углядеть что-то в таком мраке и вьюге было почти невозможно. Шквал ветра с такой силой рвал землю, что не раз шатер второго сына Хана едва поспевали вернуть к земле. Стылая, она не хотела принимать в себя крепкие колья, чтоб хоть как-то помочь людям.

Воины жгли костры все больше, боясь замерзнуть. Да только и его, тепла этого, не хватало.

- Ты чуешь? - Дар привстал на локте возле Яры, которая тоже не могла уснуть, и вслушался в темноту. - Неладное. Ворожба творится.

- Как? - Яра прислушалась, и только сейчас поняла, что вьюга говорила женскими голосами. Шептала, звала...

И музыка откуда-то лилась зачарованная. Словно бы струны тонкие кто перебирал на разный лад. Да пахло сладко. Будто бы медуницей.

Яре думалось еще, что сон все это, а тут - ворожба...

Дар скоро натянул на ноги кожаные сапоги да вскинул меховой тулуп.

- Жди здесь. Не выходи на мороз. Опасно.

- А ты? - Ворожея испуганно ухватилась за рукав мужа, пытаясь удержать его подле себя. И страшно ей вдруг стало. Неспокойно.

- Не тревожься обо мне. Я встречал уже такое в Землях Лесов. Ушел тогда от ворожбы. Значит, и нынче получится. А вот воины мои не знают лиха такого. Я должен их оборонить...

И он поднял тяжелую шкуру, обернувшись на ходу:

- Ты не бойся за меня. Они не тронут мою душу. Проклятье бережет ее...

И воин выскользнул за защитный полог, оставив Яру одну на теплых шкурах шатра.

Ворожея насторожилась. Сквозь дивные напевы да переливы струн она вдруг явственно услышала другое, гортанное.

Выли волки. Дико, жадно. Словно бы обезумев.

Да, теперь она явно чуяла зверье.

И голод, что гнал его к кострам людским.

Вот только волки не пойдут на людей, когда тех - сотня. Усталого путника бы загрызли, но тут...

Яра перебирала догадки, пока не поняла: Дар прав. Это ворожба зверя гонит к костру людскому. Оттого-то и противиться у него нету сил.

Наскоро натянув на плечи меховой тулуп, она покрыла голову теплым платком, и, скользнув в легкие сапожки, что достались ей в подарок от Крайи, осторожно приоткрыла полог шатра.

Подле нее, в белесом дрожащем воздухе, сновали степняки. Двигаясь почти бесшумно, они скользили по земле так плавно, что, казалось, то не люди - морок. Завидев ее, один из них остановился, и, почтительно склонившись, сказал:

- Ашан приказал беречь тебя. Не ходи из шатра. Зверье близко.

И Яра скрылась за пологом, словно бы слушаясь приказа. А у самой сердце ныло все горше: понимала она, что Дар не пожалеет себя, коль понадобится. Не даст ворожбе отнять жизни степняков. А, значит, и ей не видать его больше: куда ж ему против силы такой?

И коль обеты святые в храме звучали, да клялась она быть поруч с нареченным своим, то и во вьюге его одного не оставит. Не отдаст зверью дикому. Потому как никогда-то у нее ничего своего не было, а вот он - свой...

Говорит, проклятый? Но и ее проклинали. Литомир вот клял. Селяне.

Матку ее попрекали за одну-то провинность, что дитя сберегла. Значит, и Ярославе не страшна ворожба.

Ворожея прошла к дальнему пологу, у которого распростерлась лежанка, и легко скользнула под него. Остановилась, ошеломленно глядя по сторонам.

Сквозь сплошную стену деревьев, смазанную белесой дымкой вьюги, виднелись глаза. Чуть раскосые. Налитые алым огнем. Дикие, звериные. А позади них - другие, невидимые человеку. Даже такому зоркому, как степняк.

Яра задохнулась от ужаса. Слыхала она про лихо такое в темных байках, что говаривала ей Крайя перед сном, да кто ж знал тогда, что все это не выдумка? Что проклятые души девок и вправду живут серед Лесов?

Ворожея не ошиблась. Беленицы. С десяток. И руки тянут, что к воинам, что к волкам, предвкушая скорую расправу.

И зверье то шальное, ворожбой темной окутанное. А потому и голодом давится, роняя белую слюну на белый же снег. Да землю стылую когтями рвет, ожидая, как будет рвать мясо с костей степняка.

Яра шумно втянула носом воздух и тут же зашлась кашлем, словно бы дыма ядовитого глотнув. А на языке разлилась горечь полынная, да живот скрутило, тревожа малое дитя.

Медуницей больше не пахло - запах гнилой плоти тянулся по поляне.

И пламя факелов отжило, а на его место пришло мертвенно-бледное сияние гаснущей, но еще полной луны. И в нем, сиянии этом, Ярославе чудились тонкие щупальца-нити, что тянулись от белениц к потухшим кострам, а за ними - к теплу людскому.

И ворожея опустилась на колени, оставляя на мерзлой земле руны охоронные, что тут же зажигались светом золотым.

Поперед всех засияла алатырь-руна. И от него, знака этого, потек свет солнечный, что сливался в охоронный шар вокруг лагеря степного. Нити-щупальца, обжегшись сиянием ярким, вздрагивали, словно бы живые, да торопились покинуть оборот святой. А вместо пения диковинного зазвучало слово, что потекло рекой скорой из багряных губ ворожеи.

И на земле стылой заискрилась Бережа колдовским узлом.

Шар, что горел кругом лагеря, вспыхнул яркой искрой. Запульсировал, заискрился. А в голове Яры загудело, пока на языке не появился соленый привкус.

Но и тогда ворожея не остановилась, потому как слово прерывать нельзя - наговор в землю сырую уйдет. И ворожба охоронная сгинет - то ей еще Крайя сказывала...

А беленицы зашипели и завыли, перекрывая вой ветра да голодный плач зверья.

И Яра глубоко вздохнула. Собралась с силой, заискрила еще один знак. Руну, что старая знахарка научила писать еще в детстве, да оставила на бусах подаренных. Строго-настрого запретила показывать другим. Потому как символ этот казался людям проклятым. Забытым. И не простили бы они Ярославу за святотатство.

Да только нынче никто не мог упрекнуть Яру в подобном. Степняки не знали рун Лесного Народа, не верили в богов старой земли. Так кого ж бояться?

За спиной ворожеи засвистели стрелы степных воинов, что один за другим гасили алые огни в глазницах волков. И лишь когда последний из них погас, Ярослава гулко выдохнула, рухнув без сил в благостную мерзлоту ледяного снега.

Она не чувствовала, как сильные руки подхватили ее и отнесли в мягкое тепло шатра. Не понимала, кто снимает с нее заиндевевший тулуп да промерзлые сапоги. Чувствовала только, что по щекам катится горячая капля.

Соленая.

И вкус у этой капли был таким же, как вкус губ ее мужа.

***

Дар чуял ее - колдовскую силу, которую старался забыть. Она была такой же, как и в ту ночь - знобкой, колкой, словно бы кто раз за разом сыпал снега за шиворот. Не стряхнуть его никак...

И непременно становилось зябко.

Тулуп не спасал. И тепло, накопленное в шатре подле Яры, словно бы уходило в мощную прореху. Дар хватался за него - а все тщетно.

И тут, средь этого стылого холода, запахло медуницей.

Явственно, протяжно. И так сладко, что запах тот гнильцою отдавал... или она - им?

Дар поежился сильнее.

Внезапно его ладони коснулась другая - тонкая, словно бы сплетенная из паутины. Изящная даже. Девичья...

Вот только ничего живого в той руке не было. Ни в снежной белизне ее, ни в холоде, который пробирался прямо под кожу степняка. А он ведь и забыл, каково это, когда ладони беленицы касаешься.

Воин встрепенулся. Ухватился рукою за изогнутое запястье, да только то сжалось сильнее. А напротив показались глаза. И голос...

Снова уговоры, снова тихая песня, что обещала многое.

- За мною, мой хороший, за мной... Не обижу дитя родное. Отогрею в своей избе, что на околице Туманного Леса, оттают руки натруженные...

Беглая душа. И ведь ластится, словно мамка родная, а слюна, что стекает с белесых губ, выдает в ней голод звериный.

Не отпустит. С тулупом плоть вырвет, чтоб хоть часть его жизни украсть:

- Ну, пойдем, милый. Пойдем, Роговлад...

Взор степняка становится туманным, а чутье меркнет. Слова-присказки наречием дивным звучат:

- Там на печи котел с варевом душистым. Для тебя ж сготовила, травами лесными сдобряя. Уж не пробовал ты моей стряпни, пока мал был, да только то все в прошлом. Нынче же...

Ладони тонкие, сухими костьми обрамленные, теперь уж не на руках Дара, но на шее. Рвут плоть, царапая кровь живую:

- Пойдем! И ворожею свою бери, ей тоже рада...

За словами - шипенье, за одеждой - плоть мертвая. Сухая, потому как голодна. Девкой молодой станет, его силой напитавшись, а сейчас вот...

Глаза, что светятся огнем колдовским, не глаза вовсе - прорехи в иссохшемся черепе.

И ему бы не послушать, не откликнуться. Науз шлюбный дрожащими пальцами отыскать, силу древнюю пробуждая. Да только...

Воин понял, что погибает, когда личины зверей, чье проклятье он понес, стали рваться наружу. Скакун, волк да змея, орел вот...

Душа терялась. Растворялась в морозном воздухе, истончаясь, словно бы кромка льда по первой капели. Рвалась на чудные лоскуты. И каждый болью раскрашен.

Дар расслышал легкий стон - и тут же удивился, что голос был похож на его собственный. Нет, не похож - то ж его голос. Такой слабый? Тонкий?

Что ж, пусть так. Он выстрадал покой. А этот даже без боли. Теперь без нее...

Но покой задерживался. И душа рваться остановилась.

А вместо этого завыло что-то рядом. И глаза, что горели перед ним, внезапно потухли. А замест света колдовского Дар разглядел золотое сияние подле шатра. Что горело так предивно? Уж не очаг ли, что разложила Яра?

Нет, его Ярослава не станет жечь костры подле шатра. Яра будет ждать на коврах узорчатых. Она послушна, его знахарка. Ворожея...

Дар осознал, что разум не зря раз за разом приводил его к этой маленькой женщине, которая всего с оборот луны, как стала его. С его нареченной что-то не так. Только вот что?

Ярослава! Яра!

- Яра! - Дар выкрикивал имя нареченной, пока на бегу рвалось пространство между ним и шатром, в котором осталась знахарка. Вот уж и фигурка ее, живая и тонкая, виднеется подле. Да только изломанная она, словно бы коряга вывернутая. И жизнь из нее утекает в чудный символ, что горит светом золотым. А вокруг - воины. И все шепчут, что зверье отступило. И что победила его она, эта маленькая ворожея.

Но Дар не слушает. Не слышит.

Хватает Яру на руки и укрывает в полусвете шатра. Осторожно снимает с нее тулуп и греет, греет, греет...

Телом своим, жаром проклятья, вновь вернувшимся. И чувством благостным, которое робким огоньком вспыхивает от горячего дыхания подле губ нареченной.

А потом засыпает рядом с нею, когда дитя под ладонью, что оберегает утробу жены, вновь успокаивается. И нитка силы, что идет от нерожденного малечи, вновь крепка...

***

Яра очнулась подле мужа. Повернулась в кольце теплых рук и тут же поняла, что каждое движение причиняет боль. Особенно в утробе. Она с ужасом обхватила руками живот, но ее ладони перехватил Дар:

- Дитя живое. Светится огнем искристым, да силу набирает, - с теплотой произнес он, - уж и не знаю, как уберегла ты его.

И в одно мгновение Дар утратил всю нежность в голосе, а его лицо стало суровым - не чета народу Лесов. Темные брови сошлись на переносице, что отметилась глубокой морщиной. Изгиба губ не видать - одна тонкая линия. А на скулах играют желваки.

В эту годину пред нею был степняк - грозный, суровый. Ашан выпустил Яру из крепких объятий, резко встал с лежанки и принялся мерить узкое пространство палатки.

- Я ж приказал тебе оставаться в шатре. Говорил, что ворожба творится, да что сам справлюсь со всем. Ты ж ослушалась...

Ярослава глядела на мужа, на его хмурое лицо, и ей становилось все страшнее. Потому как то проклятье, что стерегло его душу, разгоралось в сердце мужнином червонным огнем. И жар его опалял ворожею, угрожая сжечь дотла.

Вот и искры долетали до лежанки...

А там - Яра и малеча, еще не народившаяся. И жутко так становилось ворожее. Да только уговаривала она себя, что не Дар перед ней. Тот, другой, что ныне горел огнем проклятым, принес его из Степи. То ж Ашан, Волком названный.

А Дар - он родной, Землею Лесов нарожденный. Теперь Яра это видела точно.

- Беленицы. С десяток. Да зверье голодное. И ты, ворожея. Одна.

- Не одна, - заспорила Яра, да умолкла сразу, как только горящие диким огнем глаза вперились в душу. - Я с силой. Да рунами. С небожителями. Меня сама Крайя учила. Не знала только она, что с такой бедой встречусь.

Дар снова подошел к ворожее и, устало опустившись на край лежанки, заговорил:

- Ты и сама не ведаешь, с чем повидалась.

Дар уткнулся горячим лбом в колени Яры и заговорил. Сначала тихо, через силу словно бы. А потом все громче, с жаром. Про то, как мальцом был. И про голод. Страх, что гнал его, дитя еще, сквозь заснеженный лес от стен Белограда. И про слезы, непролитые, застывшие кровью в каменном сердце.

А потом, когда муж заговорил про беленицу, Яра вдруг ясно почувствовала, как слезы эти, горькие и горячие, опаляют колени ее. И вместе с болью очищалось сердце воина. И темнота уходила прочь к углам шатра, да дрожала там, словно бы от пляски огня свечи.

И ворожея осмелилась. Почему не побоялась одарить его лаской? Знать, потому что зажглась в ней искра. Томилась та, плясала в душе молодой девки. Да и вспыхнула. А за ней зажегся слабый пока огонек. Теплый. Славный, будто бы живой. И руки сами потянулись к жестким волосам, что устилали колени. Стали гладить да согревать.

И не заметила Яра, как напротив нее оказались глаза воина. А за ними потянулись губы к губам медовым.

И спина ворожеи коснулась мягкой шерсти звериных шкур.

***

Карта перед Колдуньей загоралась все ярче, светясь и вздрагивая час от часу.

Тут и там - по всей Земле Лесов пестрели разноцветные звезды, что знаменовали новый дар. И Чародейка ликовала, пока взор не остановился на золотой искре, что в мгновение вспыхнула ярким проблеском, опалив разноколерную картину подле себя, да ослепила чаровницу.

Колдунья закрыла белоснежный лик руками, а когда огонь снова стал как все, с удивлением растянула:

- Ты видел это?

Слуга встрепенулся, боясь лишь одного: она нашла то, что искала. Именно ее, искру эту так долго ждала Госпожа. Опустошив человека-сосуд, носивший дар небожителей такой мощи, Колдунья сможет больше не беспокоиться о Симаргле. Тогда она встанет вровень с богами. Только им не сойти с Чертогов Небесных, а ей же станет принадлежать земля людская.

- Видел, Госпожа.

- Это не травник, не шептун... Не Струпный Мор разбудил силу такую. Тогда что же?

- Огонек вздрогнул на самой границе Земли Лесов. Дальше - Соляные Копи.

- Соляные Копи... - Украдкой протянула Колдунья. - Что нужно слышащему у Великого Велерада?

Слуга не ответил. Он ждал, когда Госпожа прикажет. И та не заставила себя ждать:

- Ты отправишься за ним, огнем этим. Отыщешь мне его. И привезешь в Камнеград.

- А если искра эта достигнет Соленого Царства раньше?

- Отвезешь Велераду грамоту из Камнеградского Княжества.

- Как те, что переданы в воеводства?

- Верно.

- Говорят, Велерад силен древней ворожбою. Мощью, равной которой нет в Княжестве Лесном.

Чародейка нарочито медленно обернулась. Подошла грациозно к Слуге, словно бы позволяя тому насладиться прелестью движений, и выдохнула у самых губ:

- Велерад - всего лишь смертный. Я же...

Она коснулась тронутой изморозью руки Слуги, и озноб поднялся выше. Вот уж холод достиг горла, и мужчина понял: он не сможет говорить. Только дышать...

Но уже в следующий миг раскрывшиеся легкие остановились. И морозный воздух, наполнявший горницу с лихвой, закончился. Перед глазами померкло, и мужчине показалось, что подле него послышалось дыхание Симаргла.

- Я могла бы отдать тебя ему, - прошептала Колдунья, когда он почти сомлел, - но мне не привычно делиться.

И изморозь снова отползла, позволяя рвущимся от боли легким снова спасться, чтобы сделать глубокий вдох.

- Выедешь немедленно, - приказала Госпожа, - и привезешь слышащего в Камнеград.

Слуга поклонился и, тихо пятясь, вышел. Он боялся и разумел: эта игра будет стоить ему жизни. Но душа его давно была мертва. А оттого и не жалела утерянного.