Злой город

* * *

В крышу ударило – в который уж раз за эту седьмицу. Однако поруб был крыт на совесть – как-никак, серьезное помещение, не курятник какой-нибудь. Но, как говорит молва народная, капля камень точит. Видать, и в крыше поруба образовалась прореха.

К ногам крестоносца упала стрела. У самого наконечника стрелы тлел примотанный к древку кусок просмоленной пакли.

– Орда город поджигает, – равнодушно произнес крестоносец.

– Чаво? – зевнул дед Евсей.

– Говорю, степняки город твой решили поджечь, – повторил рыцарь.

– Дык они насчет Козельска много чаво в последнее время решали, – сказал дед, протирая глаза. – Однакось выкусили. Я мыслю, что и на этот раз обломаются. Ты б затушил ту пакость, а то ишшо солому подожжет.

Крестоносец ударил каблуком по стреле. Древко переломилось, под сапогом зло зашипело.

Они сидели на пучках прошлогодней соломы, прислонясь спинами к противоположным стенам поруба. На коленях деда Евсея по-прежнему лежал взведенный самострел. На коленях крестоносца покоились его руки, крепко связанные сыромятным ремнем.

Рыцарь тоже зевнул и энергично потряс головой.

– Сон нагоняешь своей зевотой, – пожаловался он. За время плена его лающий акцент почти исчез.

– Дык я ж не нарочно, – ответил дед и снова зевнул. – Почитай весь день Орду колошматили.

– Вы колошматили. А я на палке висел, как баранья шкура.

– Тебя в полон взяли. Значить, положено висеть, – наставительно сказал дед.

– Слушай, старик! – вдруг взмолился крестоносец. – Христом Богом прошу – скажи своему воеводе насчет меня! Поди ж забыли уже все, что у них пленный в порубе сидит.

– Пробовал раз сказать, – вздохнул Евсей. – Отмахнулся Федор Савелич, «потом» сказал. Да и то правда – не время лезть к нему с разными глупостями. Скажи спасибо, что отвязываю тебя от перекладины, когда сам здесь сижу.

– Спасибо??? – взвился рыцарь. Сложенные вместе кулаки под веревками сжались, став похожими на боевой молот. – Спасибо сказать?!! Слышишь, старик, я не хочу сдохнуть здесь, как крыса! Развяжи мне руки и верни мне мой меч!

– Но-но, не балуй!

Покоящийся на коленях деда Евсея самострел угрожающе шевельнулся.

– Ишь ты, «развяжи». Я те меч верну, а ты меня тем же мечом, да по темечку.

Дед покосился на руки пленника и проворчал:

– Хотя мне много не надо. Мне и одного твоего Удара хватит, чтобы Богу душу отдать. Вон у тебя кулачищи-то какие здоровые.

Крестоносец перевел дух.

– Если б я хотел убежать, я бы давно это сделал, – устало произнес он.

– И куды ж ты убег бы, сердешный, – хмыкнул дед, – кады кругом Орда? Развяжи его, ишь! А он воям нашим, что сейчас на стенах стоят, тем мечом – да по спинушкам.

– Даю слово… – послышалось от противоположной стены.

– Ась? – не расслышал дед.

– Я сказал – даю слово, – громче повторил крестоносец. – Ты знаешь, старик, что такое рыцарь?

– Да как же, видали, – кивнул Евсей. – Не лучше тех басурманов, что намедни на стены карабкались.

Рыцарь опустил плечи и расслабился. Его затылок коснулся прохладной бревенчатой стены, взгляд устремился в потолок, туда, откуда недавно прилетела стрела.

– Может быть, ты и прав, – сказал он. – Может, мы и не лучше. Война есть война, и на войне случается всякое. И то, что хорошо для одних, всегда плохо для других. Но знаешь…

Он замолчал на мгновение, потом опустил голову и, прямо взглянув в глаза своего стража, произнес:

– Знай, старик, настоящий рыцарь никогда не бьет в спину и не нарушает своего слова.

Евсей неуверенно пожал плечами.

– Может, оно и так. Ну, не наши – так ордынцы тебя прищучат. Какая тебе разница, как подыхать?

– Есть разница, – жестко произнес крестоносец. – Мои далекие предки верили, что Один не берет в Вальхаллу тех, кто пришел к нему связанным и без меча.

Лохматые брови деда Евсея поползли кверху.

– Кто? Куды? Кого не берет?

– Бог войны моего народа не берет в небесную обитель воинов, погибших без меча в руке, – терпеливо объяснил пленник.

– А, типа наш Перун… кхе-кхе…

Евсей воровато оглянулся по сторонам, словно кто-то мог их подслушать.

– У нас тоже бог был, из старых, – понизив голос сказал он. – Не любил, когда вой к нему безоружными приходили. Кое-кто порой доселе рядом с крестом его знак – громовое колесо о шести спицах, на груди носит. Особливо на войне…

Сказал – и задумался. На и без того морщинистом лбу собрались мощные складки.

– Крестом поклянись, что русичам вреда не сотворишь, – решил наконец Евсей. – Но не нашим крестом, а своим.

Крестоносец усмехнулся.

– Темный ты, старче, – сказал он. – Крест – он един. Что для нас, что для вас. Это люди разные. И у кого-то крест в душе небесным огнем выжжен, а кто-то им лишь душонку свою снаружи от сраму прикрывает…

Голос крестоносца обрел твердость и зазвенел.

– Крестом единым клянусь, что не причиню вреда ни тебе, ни твоему народу!

Глаза Евсея заблестели восторженно.

– Эх… Красиво сказал! – вздохнул он. – Даром что разбойник… Ну да ладно, Бог с тобой, уломал.

Кряхтя, он поднялся со своего места и достал из-за пояса большой мясницкий нож. Крестоносец протянул руки навстречу лезвию. Обрезки ремня упали на утоптанный земляной пол.

– Прибьет меня воевода, – бормотал старик, пряча нож обратно. – Как есть прибьет.

Крестоносец, растирая запястья, рассмеялся.

– Вряд ли прибьет, старче. Ты ж сам говорил – не до нас ему нынче.

Он шагнул к железной куче, горой сваленной в углу.

– Поможешь бронь вздеть?

– Куды ж деваться? – вздохнул старик. – Вот ведь свалилась нелегкая на старости лет…

Евсей помог рыцарю застегнуть наколенники, оплечья и наручи, при этом качая головой и причитая:

– Охо-хонюшки, батюшки светы! И чего делаю? Разбойного человека в побег из узилища собираю!

Справившись с доспехами, рыцарь накинул на плечи белый плащ с черным крестом, бережно расправил такой же крест на накидке, после чего надел на голову стеганый подшлемник, и, водрузив сверху шлем-топхельм, взял в одну руку тяжелый двуручный меч. Подбросил его на ладони – и вертанул колесом, так, что загудел спертый воздух поруба.

– Не грусти, старче, скоро все свидимся на пиру у Одина!

– Да все будем когда-нить – хто на пиру, хто в царствии небесном, ежели пустют туда за грехи наши. И куды ж ты теперь? С нами?

– Нет, – донеслось из-под шлема. – Выпустите меня из крепости. Мой меч давно не пил крови настоящих язычников, не ведающих креста.

– Одного? – недоверчиво переспросил дед.

– Двоих. Меня – и мой меч, – вполне серьезно ответил крестоносец. – Больше нам никто не нужен.

Дед Евсей задумался на мгновение, но потом, что-то решив для себя, вынул болт из желоба самострела и спустил тетиву.

– Как звать-то тебя, парень? – спросил он тихо. – Кого помянуть ежели чего?

– Ежели чего, тогда помяни Вольфа[128], – прогудел веселый голос из-под ведрообразного шлема. – А я услышу – и выпью на небесах за твое здоровье, если попаду туда раньше тебя…

Защитники города удивленно смотрели на высокую фигуру в белом плаще с мечом невиданных размеров, клинок которого покоился на плече рыцаря. Скоморох Васька прищурился и потянул стрелу из колчана. Семенивший за крестоносцем дед Евсей предостерегающе поднял кверху руку.

– Не стреляйте, ребятушки, – крикнул он. – Энтот лыцарь за град да за веру Христову постоять хочет.

– Ага. Постоит такой за град, как же, – задумчиво проворчал Васька, катая между большим и указательным пальцем древко стрелы. – Сейчас вместе со своим ведром на башке за ворота выйдет, да тут же к Орде и переметнется. Может, все ж лучше стрелой, чтоб не сумлеваться?

Стоящий рядом с ним Тюря укоризненно покачал головой:

– Стрелой да в спину? Ты нешто ордынец? Да и крест у него на спине. В крест-то как, рука подымется?

– Ежели они на нас полезут, подымется, – зло сказал Васька. – Но не на крест, а на псов, что его на себе малюют. Волк – он тоже агнцем прикинуться может. Куда придется, туда и долбанем.

– И в спину? – изумился Тюря. И тут же добавил уверенно: – Брешешь ты все, Васька. Наши в спину не бьют. И ты не станешь.

Скоморох сплюнул и сунул стрелу обратно в колчан.

– Всяко Митяю проще было эту орясину дубиной да по башке свалить, упокой Господи его душу, – проворчал он с досадой. – А случись чего, окромя Митяя с ним вряд ли кто здесь сладит врукопашную-то.

– Да и стрелой его поди не сразу свалишь, в таком доспехе, – хмыкнул кто-то из ратников. – Только из порока ежели каменюкой заехать – и то ишшо попасть надо.

Крестоносец подошел к воротам, остановился и, уперев острие меча в землю, сложил руки на крестообразной гарде. Отрок, неотлучно несущий стражу у подъемного ворота, растерянно глянул на воеводу, который стоял на стене, всматриваясь в даль.

– Слышь, Федор Савелич! – крикнул Евсей дребезжащим голосом.

– Чего еще? – обернулся воевода. И удивленно воззрился на высокую фигуру рыцаря.

– Я чо говорю-то, – продолжал Евсей. – Одумался наш ушкуйник, хочет повоевать за Русь-матушку.

– Точно одумался? – рассеянно переспросил воевода.

Видно было, что мысли его сейчас витали далеко отсюда. Слишком дорого дался горожанам последний ордынский штурм. И сейчас, прощупывая взглядом движения в лагере степняков, силился понять воевода – что еще готовят враги? И к чему готовиться защитникам крепости? До татя ли плененного в такое время?

– На кресте клялся.

– Ну, одумался – так пускай в детинец идет, к дружине. Лишний воин нынче не помешает, – бросил воевода, вновь поворачиваясь лицом к полю, со стороны которого из-за тына порой вылетали камни и горящие стрелы – не для урона, а скорее для того, чтоб не расслаблялись осажденные, чтоб постоянно были на взводе нервы и мысли, порой изматывающие иного воина более самой битвы.

– Я пойду один, – прогудел голос из-под шлема.

– Что? – переспросил воевода, вновь поворачиваясь к рыцарю.

– Твоя битва – это твое дело, воевода. Твое и твоих людей. Я воюю только за себя и за Орден. Ныне Ливонский Орден далеко. Воевать за город, до которого мне нет дела, я не буду. Потому для меня остается только битва ради битвы и в бой я пойду один. Надеюсь, язычники еще не разучились драться.

– Ну, чего смотришь? – крикнул Евсей отроку, переводившему растерянный взгляд с воеводы на рыцаря и обратно. – Отпирай ворота да опущщай мост. Вишь, человек смерть решил принять.

– Ты что, старый, совсем ополоумел? – тихо спросил Федор Савельевич.

Дед Евсей набычился.

– Ты, воевода, своей дружиной командуй, – выставив вперед тощий кадык, заносчиво сказал он. – А здеся – не обессудь, не твоего ума дело. Ты сколь годов меня знаешь?

Воевода слегка смутился.

– Ну, с детства…

– Своего детства, – уточнил дед. – И кто тебе впервой меч в десницу вложил, поди помнишь?

– Ну, ты вложил, – хмуро ответил Федор Савельевич. – И чего?

– А того. Энтому воину я сейчас тоже меч самолично подал. И ты знаешь, что абы кому я мечей не раздаю.

И, повернувшись к отроку, заорал с надрывом:

– Отпирай ворота, кому сказал!

Совсем уже ничего не соображающий отрок смотрел на воеводу глазами круглыми, как у совы. Воевода пожал плечами.

– Отопри, так и быть, – сказал он. – Но помни, дядька Евсей, что ежели этот меч, который ты ему подал, опосля супротив нас повернется, то будет на твоей совести.

Отрок крутанул ворот. Со скрипом разъехались ворота. Застонав почти по-человечьи, стал опускаться битый тараном подъемный мост. Воевода с тревогой наблюдал, как приближаются к краю рва тяжелые, потемневшие от времени и копоти бревна, как, ломая всаженные в него стрелы и дротики, входит в земляные пазы противоположный край моста. Чуть провисли цепи. Слава те Господи, не повредили басурмане мост. Ишь, замерли на другом конце поля. Небось решили, что урусы сейчас гонца им вышлют с куском понявы[129] на древке копья, перевернутого вниз наконечником. Как же. Разбежались.

Едва заметно качнулся ведрообразный шлем в сторону Евсея – видать, поблагодарил крестоносец деда, и рыцарь шагнул в ворота.

– На моей совести и без того предостаточно, воевода, – прошептал дед Евсей, глядя в удаляющуюся спину крестоносца. – А только нутром чую – не в Орду пошел энтот парень, голова бесшабашная.

И перекрестил черный крест на белом плаще рыцаря.

Сзади деда Евсея собрались люди. Оторвавшись от крепостного самострела – тетиву, в бою надорванную, менял – Никита приметил среди них коруну[130] Насти. И взгляд ее приметил острым глазом охотника, которым она в спину иноземному воину глядела. Не глядят таким взглядом в спину абы кому. Вроде б оборваться должно было все внутри – ан нет, не оборвалось. Даже не шелохнулось. Только подумалось с удивлением для самого себя, что кабы другие глаза-озера таким вот взглядом пришлому рыцарю в спину смотрели – тогда уж точно бы муторно стало. Да так, что хоть головою вниз со стены кидайся прямо в ров, заполненный черной от крови водой с выступающими кое-где островами мертвых тел, уже начинающих ощутимо смердеть.