Злой город

* * *

Мороз крепчал.

Во все стороны от войска хана Бату скакали отряды с единственным наказом – добывать еду. Любыми средствами, любыми путями. Для людей и – главное! – для коней. Нет ничего страшнее для ордынца, когда весеннюю грязь схватывает нежданный мороз и конь не может пробить лед копытом, чтобы добыть себе пучок лежалой травы.

Большие переметные сумы были приторочены к каждому седлу – и отряды воинов, словно отдельные прутья гигантской метлы, сметали с земли Черниговского княжества все, что могли переварить конские и человеческие желудки.

Горели деревни. Словно от лесного пожара в ужасе бежало зверье. Птицы стаями снимались с насиженных мест и летели куда глаза глядят, подальше от черных стрел, взлетающих с опаленной земли. Даже кроты и полевые мыши не спешили выбраться из норок, привлеченные запахами ранней весны, а зарывались глубже в землю, то и дело слыша нарастающий топот множества копыт…

– Зашевелились!

Уперевшись ногой в тын, Кузьма зацепил крюком тетиву и, резко откинувшись назад всем телом, взвел самострел.

Вдали, под мерный рокот наккара, медленно нарастал черный вал ордынской конницы.

Егор взял железный брус и ударил в било, подвешенное к крыше. Над Козельском поплыл тревожный, будоражащий звон.

– Началось!

Споро, но без суеты выстроились на стенах русские воины с мечами на поясе и с большими каплевидными щитами, пристегнутыми к левой руке. Сзади них встали лучники. Дело лучника – высматривать и поражать цель, дело щитоносца – защищать лучника. До тех пор, пока на стене только свои. Но не приведи Господь, влезут на стену чужие – щитоносцы возьмутся за мечи, а лучники по всходам спустятся вниз и снизу помогут витязям меткими стрелами.

Черный вал приближался. И это была уже не беспорядочная орда полудиких кипчаков, одетых в самодельные кожаные доспехи.

Отборный тумен кешиктенов Субэдэ – что люди, что кони – был с ног до головы закован в чешуйчатые доспехи. Словно сказочный железный дракон летел по-над полем.

Коротко рыкнул наккар – и единым движением кешиктены выдернули из саадаков мощные составные луки, каждый из которых более года изготавливался из рогов яка, бамбуковых стеблей и подколенных сухожилий оленя и стоил целое состояние. Из такого лука любой из воинов железного тумена за сто шагов из седла скачущего коня попадал в глаз тарбагана[122], а иные и за сто двадцать шагов срезали воткнутую в землю стрелу.

Но на то расстояние в сто шагов еще нужно было добраться.

Коротко хекнул русский камнемет, выбросив из-за стены рой железных шипов, но выстрел пропал впустую. Шипы отскочили от брони железного тумена, а подкованные металлическими бляхами копыта коней передовой тысячи словно молоты вдолбили их в землю. Лишь пара-тройка кешиктенов вывалилась из седел, пораженные в смотровые отверстия железных масок, прикрывающих лицо. Остальные продолжали движение, на скаку натягивая тетивы луков.

Но тут ударили со стены русские самострелы, снабженные чжурчженьским громовым порошком.

Два десятка огненных стрел прочертили морозный воздух черными дымными линиями и взорвались, проделав в конной цепи кровавые бреши. Но ни один из остальных боевых скакунов железного тумена даже не споткнулся – им, привычным к штурмам чжурчженьских крепостей, почти каждая из которых огрызалась такими стрелами, подобный грохот был не в диковинку.

Двести шагов… сто пятьдесят… сто!

Прицельный залп сотен стрел хлестнул по защитникам Козельска.

– Хуррраг-гх!!! – Вместе с залпом по ушам ударил многоголосый боевой клич Степи.

Дружинники единым движением пали на одно колено и подняли щиты, защищая себя и лучников. Но как вода находит щели в плотине, просачиваясь сквозь нее тонкими струйками, так и ордынские стрелы кое-где нашли свои лазейки.

Заперев в груди стоны, раненые покидали стену, унося с собой убитых. Быстрее, быстрее, прочь, чтобы не мешать ответному залпу лучников, не прервать ненароком слаженную работу витязей, натягивающих тетивы самострелов. Внизу, у подножия стены, их уже встречали мужики с носилками – унести побыстрее страдальцев в ближайшие терема и избы, где бабы, наученные персом Рашидом и бабкой Степанидой, извлекут стрелы и промоют раны там, где сами лекари не поспеют.

Убитых складывали в ряд у стены детинца. Слава Богу, невелик пока был тот ряд, но кто знает, каков он будет после штурма?..

А меж тем кешиктены, как и прежде кипчаки, вновь закрутили карусель. Выпустившего стрелу всадника тут же сменял другой. Непрекращающийся ливень стрел застучал по щитам дружины, мощными ударами вырывая их из рук, приоткрывая щели в защите, через которые порой влетала следующая стрела. К тому же карусель вдруг изменила форму, из круглой превратясь в овальную.

На дальнем конце поля встали пешие ордынцы с зажженными факелами. Конные лучники сменили колчаны. В новых колчанах были другие стрелы. Проносясь мимо, кешиктены подносили обернутые просмоленной паклей древки к пламени – и неслись обратно к крепости.

Огненные стрелы прочертили воздух.

– Город решили поджечь, с-сволочи! – прошипел воевода, посылая очередную стрелу в железный вал ордынцев. Ныне воинам команд не требовалось – каждый и так знал свое место, и каждый лук был на счету. А лук в руках воеводы двух иных стоил.

– Нет. Им нужен дым, – бросил Ли, оторвавшись на мгновение от прицела самострела и заодно смахнув рукавом халата пот со лба, будто и не мороз на дворе.

И правда, втыкаясь в дерево, облитое водой и прихваченное морозом, стрелы ничего не поджигали, но чадили отменно, мешая прицельной стрельбе.

Стена окуталась черным дымом. Дым лез в глаза, щипал ноздри, застилал пеленой то, что творилось на поле…

– Воды! – взревел воевода, перекрывая оглушительный шум боя.

На стену побежали мужики с тяжелыми деревянными кадушками в руках. Широко размахнувшись, плескали на тын – и вновь бежали вниз за водой. Или падали, бездоспешные, с горящей стрелой в груди.

Выплеснув свою кадку, вдруг охнул – и осел вниз кузнецов подмастерье, удивленно глядя на тлеющую стрелу, торчащую чуть ниже ключицы. Покатилась вниз по всходам пустая кадка. Парень нерешительно протянул руку к древку. Огонь лизнул ладонь. Рука сама дернулась назад.

– Левка!!!

Страшный крик Ивана разорвал окрашенный черным дымом воздух. Растолкав встречных, кузнец взлетел по всходам на стену и склонился над подмастерьем.

– Левка… Как ты, а?!

– Жжется… – тихо пожаловался парнишка. Его взгляд стремительно заволакивался светлой дымкой.

– Погодь, слышь! Ты это… ты погодь, а?

Сильные пальцы кузнеца схватились за горящую стрелу и, переломив ее посредине, сдернули с обломка древка горящую паклю. В воздухе пахнуло паленым мясом, но кузнец, не обращая внимания на свои ожоги, приподнял голову раненого.

– Так как, Левушка? Так не жжется боле?

Но прозрачная дымка уже полностью застила взгляд раненого. Его тело содрогнулось – и, вытянувшись струной, вдруг обмякло, отпустив на волю освобожденную смертью душу.

Из закушенной губы кузнеца вниз по бороде стекла капля крови и запуталась в темно-русых, чуть тронутых сединой курчавинах.

– Так, – тускло сказал кузнец, осторожно кладя голову мертвеца на залитый кровью деревянный настил. – Вот оно как, значица.

И, подхватив из рук прислонившегося к тыну раненого дружинника лук и полупустой колчан, поднялся с коленей и, отбросив мощной дланью ближайшего щитоносца, во весь свой немалый рост возвысился над тыном.

– Вот как оно, значица, – словно заведенный повторял кузнец, одну за другой меча стрелы в плохо видимую за дымовой завесой ордынскую «карусель». – Вот как оно…

Его ноги умело подсекли сзади. Иван грохнулся обратно на колени, но тут же всем телом резко повернулся назад, норовя вслепую ударить обидчика с правой.

Руку кузнеца перехватила другая, не менее сильная рука. Сзади навалилось тяжелое тело, пригнуло книзу. И сразу, коротко свистнув, сквозь то место, где мгновение назад торчала голова Ивана, пронеслись две стрелы с черным оперением и вонзились в поддерживающий крышу столб, сердито дрожа.

– Да кто…?! – рванулся кузнец.

– Помереть, Иван, оно завсегда успеется, – мягко сказал Игнат, продолжая удерживать кузнеца.

Тот рванулся еще раз – и обмяк. Его плечи задрожали.

– Да он… Левка… он мне заместо сына был…

– Парня не вернешь, – так же мягко продолжал увещевать Игнат. – А ты еще в отместку много ордынских жизней унести сможешь, прежде чем свою отдашь. Помни – нам до прихода подмоги продержаться надобно.

– Ладно, пусти уж, – выдавил из себя кузнец, вставая.

Игнат отпустил.

– Спасибо, – буркнул Иван, пряча глаза.

– Да ладно, нешто мы без понятия.

Щитоносец, отброшенный кузнецовой рукой, потирал плечо – об столб приложился.

– Ты это… не серчай, парень, – повинился Иван. Над головой снова свистнула горящая стрела.

Прочертив черный след, стрела воткнулась в крышу ближайшей избы, крытую обледенелым мехом, и погасла, шипя, словно разъяренная змея.

– Бывает, – кривясь, ответил витязь. – Щит подержи пока – плечо отсохло. Ну и ручища у тебя!

– Давай сюда.

Кузнец отложил лук и пустой колчан и умело вздел на руку щит – как-никак, сам умбон[123] ковал да по краям оковку делал, а своя ноша, известно, не тянет. Да и лучшее средство от горя и мыслей – окунуться по маковку в горячку битвы, чтоб одно сидело в голове – бей!

Подхватив из лежащего у ног джида сулицу, Иван широко размахнулся, собираясь метнуть кованную своею рукою смерть туда, в копошащуюся в дыму человечью массу… как вдруг над стеной разнесся мощный глас воеводы:

– Не стреляяааать…!!!!

Дым рассеивался. И там, в паре десятков саженей от дальнего края рва…

– Господи… Да что ж вы делаете, ироды! – выдохнул кто-то над ухом кузнеца.

Онемевшие русские ратники с ужасом смотрели на то, что успели свершить ордынцы под покровом едкого черного дыма.

– Хашар, – коротко произнес Ли, отрываясь от прицельного желоба самострела. Его выжидательный взгляд замер на железной маске-личине, прикрывающей лицо воеводы.

А воевода медленно опускал лук.

Русские не стреляли. Не стреляли и ордынцы, опасаясь вызвать ответный ливень стрел. Хотя, если б и стреляли, вряд ли кто ответил бы.

Над стеной повисла мертвая тишина. Тихо было и на поле – лишь медленно приближался к крепостному рву слабый шелест многих ног, шаркающих по утоптанному снегу, перемешанному с землей и человеческой кровью.

Рабы и спешенные кипчаки несли четыре моста, связанные из бревен. Знакомых бревен, судя по пазам на концах.

– Избы раскатали… – шепнул кто-то.

Перед движущимися мостами, выставив вперед короткие копья и на всякий случай держа наготове круглые щиты, цепью двигались кешиктены. Но вряд ли щиты могли понадобиться ордынцам.

Во много раз более надежный щит был впереди. Мужики, бабы, ребятишки, согнанные с соседних деревень, шли, неся в руках большие вязанки хвороста. А сзади их слегка кололи в спину острия ордынских копий.

Но порой трудно на ходу рассчитать силу, держа на весу тяжелое копье, и тем более, когда рассчитать ту силу не особо стараешься. Оступилась, охнула – и тихо опустилась на землю дряхлая старуха. Ордынское копье кольнуло ее под лопатку чуть сильнее, чем следовало – и достало до сердца. Кешиктен в шлеме-полумаске досадливо крякнул, пнул на ходу труп и, стряхнув щит с плеча на руку, прикрыл на всякий случай шею и не защищенный железом подбородок…

В центре цепи пленных шел пожилой сельский поп, прижимая к груди небольшую вязанку хвороста. Несмотря на малый вес, ноша тянула книзу, ломала спину, заставляла горбиться.

Но не столько вязанка была тому виной. Тяжкий груз давил на старые плечи. Словно живая картина ада застыла перед глазами батюшки – горящая деревня, жуткий бабий вой, черные тени всадников, волокущие за собой на арканах человечьи тела, дьячок Герасим, выдернувший в запале кол из забора да тут же и повалившийся кулем в снег с рассеченным надвое лицом.

– Господи… за что, Господи? – лишь повторял старик словно в бреду, с немалым трудом переставляя ноги. Смутно отложилось в голове, будто и не с ним было – ударили в лицо, сунули в руки что-то, сказали ломано «шьягай, дед», пихнули в спину древком копья – и пошел куда сказали. А куда? Зачем?

Хоть и слезились глаза от встречного ветра, а все ж заметил поп, как споткнулась и упала Семеновна, как качнулся назад наконечник ордынского копья, обагренный свежей кровью, и тут словно пелена упала со старческих глаз. Увидел он разом все – и израненное копытами поле, и стену города, утыканную тлеющими стрелами, и односельчан… И себя словно со стороны увидел. И то, на что вели их басурмане, осознал внезапно.

– Вразуми, Господи! – в отчаянии прошептал старик.

И тут из разрыва туч внезапно излился потоком яркий солнечный свет. И в том потоке света почудилась старому священнику призрачная фигура.

– Господь шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь,[124] – непослушными губами прошептал батюшка.

Но столп не двигался.

Не двигалась и фигура.

Лишь тихий голос прозвучал в голове:

– Куда ведешь детей своих, пастырь? Какого агнца прижал ты к груди своей?

Непонимающе опустил старик глаза на свои руки. Вязанка хвороста? Откуда?

И почудилось ему, будто сквозь сухие прутья проступила и закапала на землю густая кровь.

И тут старик… улыбнулся. Вдруг легко и свободно стало у него на душе. Почудилось ему, будто встали во весь рост на стене крепости воины в сверкающих доспехах и, наложив на луки огненные стрелы, смотрят все на него.

Вязанка упала на землю. Старик повернулся лицом к цепи кешиктенов, не переставая улыбаться.

– Благодарю тебя, Господи! – закричал он, воздев глаза к небу, в котором черная туча медленно наползала на светлый лик солнца. – В столпе облачном говорил Он к ним; они хранили Его заповеди и устав, который Он дал им…[125]

Идущий следом кешиктен замешкался. Доселе не видал он такого – чтобы разом распрямился согнутый годами и горем старик, словно вдруг став на голову выше.

Священник протянул сухие руки и взялся за копье.

– Будет же время, когда воспротивишься и свергнешь иго его с выи твоей![126] – громко крикнул он, направляя копье себе в грудь. – Ныне настало то время! Так не посрамим же, братья и сестры, Святой Руси и имени Господа нашего!

Кешиктен подался назад, но старик, глядя ему в глаза, с неожиданной силой рванул копье на себя.

Каленое острие с едва слышным треском прорвало рясу и легко вошло в тело. Не отпуская копья, священник стал клониться к земле. Кешиктен сделал шаг назад и сильнее рванул древко, но было поздно.

Живой шит упал. А прилетевшая со стены стрела вошла точно в незащищенное место между подбородком и железным воротником…

Ли с великим изумлением смотрел на то, как линия русских пленных вдруг заволновалась, почти единовременно побросала вязанки и стала бросаться на копья и мечи кешиктенов. Последнему из чжурчженей показалось, что не человечий стон пронесся вдоль крепостной стены, а сама земля застонала от безутешного горя.

– Великий подвиг! – прошептал пораженный Ли. – Этих людей нельзя победить!

А русские стрелы уже летели в ордынцев, и хотя глаза многих витязей застилали слезы, редкая из стрел не нашла своей цели.

Но сзади рабов, что несли мосты, шла еще одна цепь кешиктенов, в руках которых были длинные пастушьи бичи, способные вырвать из тела кусок мяса. Коротко рявкнула команда, бичи взвились в воздух – и рабы бегом кинулись к крепости, стремясь бросить мосты на торчащие колья и протолкнуть их дальше, через ров.

Мосты прикрывали бегущих. Кто-то падал, пытаясь выдернуть стрелу из ноги, кто-то истошно кричал, не в силах оторвать от бревна пригвожденную сулицей руку, но мосты все равно двигались вперед.

А сзади них к проезжей башне неспешно катился таран, похожий на большую избу на колесах с крышей из плотно пригнанных друг к другу железных листов. Из единственного окна избы, обращенного к крепостной стене, торчало бревно, увенчанное большим, блестящим от жира железным навершием, схожим по виду с зубилом, коим кузнецы рубят кольчужные прутья.

– Ох, беда! – простонал кто-то из ратников.

– Молчи! – вызверился на него кузнец Иван, подхватывая новую сулицу – прежняя, пробив насквозь пластинчатый доспех, торчала в груди кешиктена, пытавшегося перелезть через ограду из кольев. – Тоже мне, гридень.

– Да не то беда, что таран гонят и что ордынцев много, – сердито бросил ратник, натягивая лук и прицеливаясь. – Стрел у нас мало осталось…

Один из мостов, истыканный стрелами словно еж, накренился набок и с размаху грохнулся наземь, похоронив под собой с десяток рабов. Но остальные достигли цели. Первый упал на колья, которые с треском подломились под весом тяжелых бревен. Рабы и кипчаки бросились врассыпную – и тут же попадали наземь, сраженные стрелами и сулицами защитников крепости.

По этому мосту пробежали другие – и остановились было, пораженные глубиной рва.

– Гих, боол![127] – вместе со свистом бичей взвилось сзади.

Жгучая боль опоясала ноги и спины тех, кто бежал последними. Они рванулись вперед – и те, кто был спереди, посыпались в ров на острые колья. Мост ухнул вниз и встал торчком, став неожиданной дополнительной опорой для следующего моста, который, проехавшись по трупам рабов, словно по каткам, надежно соединил края рва. По нему лавиной хлынули кешиктены, волоча осадные лестницы и доставая на бегу мечи и штурмовые крючья.

Последний мост должен был перекрыть ров на пути к проезжей башне. За ним по дороге медленно тащился таран.

Субэдэ, по-прежнему наблюдавший за битвой со своего излюбленного места на холме, поочередно ткнул пальцем в свою отборную сотню Черных Шулмусов, стоящую у холма, потом в поредевший отряд Желтозубых и в мост, двигаюшийся впереди тарана.

Барабаншик все понял без слов. Вновь зарокотал наккар, донося до воинов приказ полководца.

Черные Шулмусы рванули коней с места, словно только и ждали приказа, на скаку доставая луки из саадаков. Вслед за ними, гремя доспехами, побежали Желтозубые.

– Смотри-ка, никак гвардию прям на нас послали, – кивнул Егор на приближающуюся отборную сотню кешиктенов, закованных в дорогие черненые доспехи.

– Сдается мне, что вся эта железная саранча, что сейчас под стенами топчется, и есть гвардия, – мрачно пробормотал Кузьма. – А те черти, что на нас прут, вроде как над гвардией гвардия.

– Велика нам, выходит, честь оказана, – хмыкнул Егор, вкладывая в желоб самострела новый болт. – Сейчас проверим, какова толщина кишок у той гвардии.

Он едва успел спустить тетиву и удостовериться, что болт пропал не зря – передний Шулмус с черным пером на шлеме кубарем скатился с коня. Но почти сразу же дождь стрел ударил по тыну.

– Ложись!

Кузьма упал, увлекая за собой Егора. По шлемам застучала щепа от взлохмаченной стрелами верхушки тына.

– Прицельно бьют, сволочи, – застонал Кузьма. – Теперь не высунуться!

Через некоторое время к стрелам присоединились круглые железные пули.

– Праштами, что ль, лупят? – подивился Егор, подняв с пола смятый комок металла.

– Это самострелы у них такие, – мрачно ответил Кузьма. И добавил, чуть не плача от досады: – Эх, сейчас же они таран подгонят и раздолбают ворота к чертовой бабушке! А мы тут сидим и как куры по углам щемимся!..

А на стене шла сеча.

Над тыном показалась голова. Скуластая харя оскалилась из-под шлема, взметнулась рука с кривым мечом – и улетела в сторону, отсеченная широким лезвием боевого топора. Кешиктен завизжал, рванулся вперед, норовя впиться зубами в ногу – но тут же противоходом вернулся топор, вбив обухом шлем ордынца по самые плечи. Мертвое тело ухнуло вниз.

Игнат усмехнулся – не отвык за торговыми делами топором-то махать.

Из-за его спины справа выметнулась черная рука с круглым кожаным щитом. В щит ударило, из днища вылезло острие метательного дрота.

– Спасибо, Кудо, – кивнул Игнат, размахиваясь для нового удара – кешиктены лезли на стену один за другим.

Кудо не ответил – он был занят. Бросив отяжелевший щит, из которого некогда было вытаскивать ордынский дрот, темнокожий воин обеими руками взялся за копье-меч, и оно закрутилось, словно лопасти мельницы при урагане, одну за другой сшибая со стены черные фигуры. При этом Кудо умудрялся еще и посматривать в сторону Игната – не требуется ли помошь?

Сосредоточенно работал кривой саблей ибериец Григол. Двое звероватых братьев прикрывали его по бокам, ловко разя врагов железными шестоперами. Каждый удар братьев сопровождался утробным ревом, от которого ордынцы невольно шарахались в стороны. Григол орудовал саблей молча, лишь веселой яростью сверкали глаза из-под шлема…

Никита бросил самострел – не до него – и, выхватив из-за голенища новый нож, всадил его снизу под подбородок лезущему на стену кешиктену. Как-то само собой все получилось.

На руку плеснуло теплое, мигом намочило рукав льняной рубахи, тут же прилипшей к телу. Под подбородком кешиктена лопнул надрезанный ремень шлема. Голова ордынца дернулась, шлем свалился, звякнув об оплечье, укатился куда-то. Следом из разжавшейся руки выпал кривой меч. На Никиту укоризненно глянули раскосые глаза.

«А ведь мы с ним одногодки», – мелькнула мысль.

Тело ордынца обмякло и потянуло за собой руку Никиты. Глаза кешиктена продолжали смотреть на него снизу, но сейчас это были уже не глаза, а пустые бусины внутри кожаных шелей век. Никита понял, что нож, зажатый в его руке, все еще торчит в голове ордынца. Он дернул, кровь хлынула сильнее, заливая рубаху, – и тут ему стало плохо.

– Эй, парень, не время блевать-то!

Неизвестно откуда, над Никитой возник Васька. Чекан в его руке плясал не хуже скоморошьего бубна. Одним ударом Васька отправил обратно лезущего на стену степняка, вторым перерубил веревку, привязанную к ордынскому штурмовому крюку, что вцепился в стену, словно железный паук.

Желудок выбросил последнюю порцию горечи – и тут прямо перед носом Никита увидел ордынский меч. Дорогое оружие, с рукоятью, отделанной серебряной насечкой, лежало в луже из содержимого Никитова желудка и крови своего бывшего хозяина.

«Плевать!»

Никита сглотнул, справился с мутью, плававшей перед глазами, подхватил меч, наскоро вытер его о порты мертвого кешиктена, выдернул из головы трупа нож, взял его в левую руку – и ринулся в битву…

Кузнец Иван перехватил руку ордынца, показавшегося над тыном, вывернул ее противосолонь и, отняв зажатую в той руке железную палицу, обрушил ее на шею хозяина.

Палица попалась знатная. Таких Иван доселе не видывал, хотя за свой век немало всякого оружия через свои руки пропустил. Тяжелый шестопер с зубчатыми перьями словно сам вел руку, требовалось лишь указать направление. Не рассчитав силушку, Иван жахнул со всей мочи по первому попавшемуся степняцкому шлему – а выдернуть не смог. Шестопер легко пробил железо и чуть не по рукоять вошел в череп кешиктена.

Звяк!

Звук пришел слева.

Узкий прямой меч отбил легкую ордынскую саблю и каким-то плавным, словно замедленным движением смахнул голову степного воина. Обезглавленный труп еще постоял мгновение на ногах, повернулся, словно ища потерянную голову, и, звеня доспехом, покатился вниз по всходам.

– Пошли, – сказал Ли, тонким платком вытирая лезвие меча. – Нам туда надо.

И показал глазами на проезжую башню. Иван отчаянным усилием с треском выдернул из головы трупа полюбившийся шестопер и кивнул:

– Пойдем.

Ли кивнул на оружие кузнеца.

– Хороший ланъацзянь.

– Чего?

– В переводе на ваш язык – дубинка, подобная течению реки. Оружие моей родины. Наверно, его бывший хозяин успел побывать там при жизни…

И, внезапно помрачнев, быстрым шагом направился к башне, огибая по пути трупы и группы сражающихся. Кузнец бросился следом – зашибут еще Линьку ненароком. Он хоть и дерется знатно, и вид при том делает, что весь из себя такой непробиваемый, а тоска-то в нем по убитым ордой соплеменникам сидит сурьезная. Через ту тоску погибнуть по дурости – раз плюнуть…

Таран вполз на мост, ведущий к воротам, прикрытым днишем подъемного моста.

– Пора, воевода! – гортанно крикнул Григол, но Федор Савельевич его не услышал, отбиваясь мечом сразу от двух насевших на него кишиктенов.

– Шшшени дэда! – по-своему ругнулся ибериец и, что-то крикнув братьям, побежал к краю стены, где на железной треноге стояла жаровня, над которой дышал жаром забытый впопыхах котел с кипящим маслом. Рядом с жаровней лежал приготовленный заранее саадак с луком и несколькими стрелами.

По пути рубанув напоследок по чьей-то шее, прикрытой пластинчатой бармицей, Григол бросил саблю в ножны, подхватил саадак, выдернул из него лук со стрелой, обмотанной у наконечника просмоленной паклей, сунул стрелу в огонь, наложил ее на тетиву – и, разогнувшись, в полный рост возвысился над тыном, целя не в черный поток кешиктенов, льющийся через мост на стену, а куда-то в сторону реки, медленно текущей по левую руку от стены.

На лице Григола мелькнула довольная усмешка – похоже, он нашел цель, ради которой стоило рискнуть жизнью, но прилетевшая из-под стены стрела с черным оперением сорвала ту усмешку с его лица, разорвав щеку.

Григол сцепил зубы и, преодолевая боль, попытался восстановить прицел. Но вторая стрела тупо ударила его в живот – отряд кешиктенов прицельно бил по защитникам крепости с противоположной стороны рва.

Горящая стрела ушла в небо. Ибериец уронил лук и медленно сполз вниз.

– Гришка! – бросился к нему скоморох. – Держись, Гришка, сейчас вытащим!

Рядом с Васькой к иберийцу бежала Любава. С ее меча на бегу срывались капли чужой крови. Своя тоже промочила левое плечо немой дружинницы, но в ее глазах плескался тот яростный огонь битвы, при котором на свою боль не обращаешь внимания.

– Там… там запал… – прохрипел Григол, стараясь удержать ускользающее сознание. – Скажите воеводе…

– Какой запал?

Скоморох склонился над раненым и с тревогой заглянул в глаза иберийца.

– На стрэле яд, – раздался над головой Васьки гортанный голос. – Он тибя нэ видит. Мы понэсем.

Васька поднял голову. Над телом раненого стояли двое его братьев с окровавленными шестоперами в руках.

– Несите, – кивнул Васька. – К этому… к Рашиду несите. Он от любого яда травку найдет.

Братья подхватили бесчувственного Григола и бегом припустили вниз по всходам. Васька же, отыскав глазами воеводу – тот только что справился со своими ордынцами и высматривал, кого бы еще угостить мечом, – набрал в грудь поболе воздуха и гаркнул во все горло:

– Федор Савельич! Тут ибериец что-то насчет запала говорил!

Но на воеводу уже наскочил приземистый щекастый кешиктен, верткий как ласка и сильный как буйвол. Меч ударился о меч, искры сыпанули на дощатый помост крепостной стены.

– Давай сам! – выкрикнул Федор Савельевич, на выдохе опуская клинок. – Стреляй, язви тя в душу!

Однако кешиктен оказался опытным воином. Подставив круглый щит под удар воеводы, он сам перешел в наступление, ловко орудуя длинным, чуть изогнутым мечом.

Васька метнулся к луку, который выронил ибериец, пока абсолютно не представляя, в какую такую цель требует воевода послать горящую стрелу…

…На проезжую башню Иван взлетел почти одновременно с последним из чжурчженей. Тот уже особо не торопясь стаскивал мокрые бычьи шкуры со странной махины, которую они с кузнецом закончили мастерить как раз перед первым ордынским штурмом. У самострела, то и дело прикрываясь большими щитами, возились двое витязей.

– Ты б приглядел бы за ним, что ли, – кивнул на Ли витязь постарше. – Тут сам только успевай поворачиваться, чтоб ордынец не подстрелил, словно тетерева. Так и твой дружок уже только что чуть стрелу глазом не поймал, кабы мы не прикрыли. Вон щит запасной возьми.

– Ты б пригнулся, что ль? – проворчал Иван, заслоняя Ли щитом.

– Позже пригнусь, – кивнул чжурчжень, срывая с махины последнюю шкуру. – Ты меха качай, кузнец, а то как бы нас всех сейчас не пригнули.

Словно в подтверждение его слов башня внезапно сотряслась от страшного удара. С крыши на головы и плечи воинов посыпалась труха, пол заходил под ногами.

Рискнув, Кузьма высунул голову над тыном – и тут же нырнул обратно.

– Что там? – крикнул Егор.

– А то не знаешь?! – заорал в ответ Кузьма, перекрывая голосом шум боя. – Изба железная мост и ворота рушит! И сулицы с праштными пулями от ее крыши отскакивают – не пробить!

Ли толкал махину вперед, подгоняя ее впритык к линии тына. Махина представляла собой полую железную трубу с большим котлом, подвешенным к ее концу с одной стороны и с мехами с другой. Над трубой шел длинный кожух.

Наконец котел коснулся бревен. Ли двинул вперед деревянную рукоять – и над тыном из кожуха на пару саженей вперед высунулась вторая, более тонкая труба.

– Качай! – взвизгнул Ли.

Иван бросил щит и схватился за рукоятки мехов. Ордынская стрела прилетела снизу, рванула рукав рубахи, выбившейся из-под кольчуги, и, запутавшись в полотне, повисла, болтаясь и скребя наконечником по руке при каждом движении. Выдергивать ее времени не было.

Ли пригнулся, одним движением высек искру из огнива, поджег трут и бросил его в котел.

В котле забулькало. Полужидкая вязкая смесь из масла, угля, серы и смолы всосалась в толстую трубу, подгоняемая сзади потоком воздуха из мехов, пробежала по второй трубе, торчащей из кожуха, и веером тяжелых горящих брызг пролилась на обитую металлом крышу тарана.

Горящие струи почти мгновенно просочились сквозь стыки железных листов. Над полем битвы разнесся многоголосый душераздирающий вой. Из-под тарана выскочили несколько человек, пробежали по мосту и покатились по земле, пытаясь сбить неугасимое пламя, лижущее их головы, лица и плечи. Стрелы защитников крепости, прилетев со стены, прекратили мучения несчастных.

Но к тарану уже мчалось несколько кешиктенов. На их плечах болтались мокрые звериные шкуры.

– Иван, качай быстрее! – закричал Ли. Кузнец налег на мехи с удвоенной силой. Воздух протяжно загудел в трубе огнеметной махины, словно какой-то злой дух завывал от восторга, гоня по желобу горящую смерть.

Огненный поток выплеснулся вперед на несколько саженей, залив и таран, и мост, на котором он стоял. Конные кешиктены рванули поводья, заворачивая коней назад и воротя лица от огненного факела, полыхнувшего на том месте, где только что стояла неуязвимая осадная машина…

Ни единый мускул не дрогнул на лице всадника в черном плаще, неподвижно стоящего на вершине холма. Лишь побелели пальцы, сжимающие рукоять вложенной в ножны сабли.

– Позовите шамана, – не оборачиваясь, едва слышно прошептал Субэдэ.

– Я давно здесь, Непобедимый, – ответил скрипучий голос из-за спины полководца.

«Плохо. Очень плохо. Я перестал чувствовать чужих за спиной…»

– Как думаешь, звездочет, – по-прежнему не оборачиваясь, сказал Субэдэ, – мог ли среди урусов затесаться один из чжурчженей, помимо военных секретов своего народа, знающий также и секрет греческого огня?

Сзади звякнули бронзовые колокольчики, подвешенные на длинных шнурах.

– Я видел множество битв, Субэдэ-богатур, – ответил голос, напоминающий стон старого карагача, когда его ломает степной ветер. – Но похоже, что в этой битве духи всех народов, пригнутых к земле, либо стертых с ее лица непобедимой Ордой, ополчились против тебя. И что стоит духам собрать за стенами этого города нескольких лучших сынов тех примученных и уничтоженных народов для того, чтобы уничтожить Орду?

Как бы в подтверждение этих слов над тыном вдруг выросла сухопарая фигура с луком в руках. В серое небо взвилась одинокая огненная стрела.

Субэдэ прищурился.

Стрела пролетела половину пути, на мгновение словно зависла в верхней точке – и ринулась вниз, в огромную кучу земли, древесных стволов и мусора, за многие годы нанесенного течением реки на берег и отделяющую реку… от крепостного рва.

Лицо степного полководца внезапно стало белым. Стрела еще не достигла цели, но Субэдэ уже понял, что вовсе не река нанесла на берег эту хаотичную с виду дамбу.

Стрела нырнула в сплетение сухих веток вывороченного с корнем старого дуба – и дамба внезапно раскололась надвое. Из ее середины вырвался сноп огня, взметнувший в небо обломки дерева, камня и надежд ордынского полководца на скорую победу.

Из пролома в ров хлынула темная весенняя вода, снеся по пути опору единственного штурмового моста вместе с толпившейся на нем полусотней кешиктенов.

Над стеной русской крепости пронесся торжествующий рев, напоминающий атакующий крик ордынских туменов.

– …уррра!!! – донеслось до холма.

Вниз из-за русского тына с удвоенной силой полетели сулицы, бревна и камни, добивая тех, кто имел несчастье оказаться в числе штурмующих стену. На глазах Субэдэ гибла лучшая тысяча его тумена.

Из-под ногтей его побелевших пальцев, сжимающих рукоять сабли, выступила темно-красная, почти черная кровь…