Злой город

* * *

– Испей, Федор Савельич.

Незнакомая девка, потупив глаза, протянула ковш.

– Благодарствую, девица, – несколько удивленно кивнул воевода, принимая принесенное. Чуть смочил пересохшие губы студеной колодезной водицей, остальное плеснул в лицо. Ух, хорошо! Ночной недосып словно рукой сняло. Вот только надолго ли? Вторые сутки пошли, как на ногах…

– Вы б отдохнули, Федор Савельич, – сказала девка, протягивая расшитое причудливым узором полотенце. – Скоро в битву, а вы за ночь не присели…

– Ты чья будешь такая шустрая, что воеводе советы даешь? – улыбнулся Федор Савельевич.

Девка глаза потупила, но не сказать, что особо смутилась.

– Русской Земли дочь, – прошептала еле слышно. – Хороша ли водица, воевода?

– Хороша, – хмыкнул Федор Савельевич. Ишь ты, «Русской Земли дочь». Чуть старше Настены, а смела не по годам. И собой пригожа, лик словно с иконы списан… Чего греха таить – нравились воеводе бедовые девки. Надо будет присмотреться к ней получше… Кто знает? Сколько можно вдовым ходить?..

Подумал – и помрачнел. Не ко времени мысли, ох, не ко времени…

«Спаси тебя Господи, красна девица, от того, что будет здесь завтра», – подумал воевода, а вслух сказал строго, чуть ли не грубо:

– Ты ступай, голубица, с забрала[85]. А то мамка заругает.

Девушка подняла глаза.

– Меня не заругает, – сказала певуче. – Она тебе за подвиг твой в ноги кланяться велела.

И поклонилась в пояс. Воеводе вдруг стало неловко.

– Какой подвиг? О чем ты?

– За тот, что тебе совершить предстоит во славу Земли Русской, – произнесла девица.

«А голос-то какой! Словно речка весенняя по камням журчит, – пронеслось в голове воеводы. – Да кто ж такая-то? Вроде всех в Козельске знаю, а кого не знаю – того хоть видал мельком. Такой голос кабы услышал – вовек не забыл. Эх, кабы не Орда треклятая…»

Федор Савельевич бросил взгляд на Степь, туда, откуда грозила беда неминучая. А когда обернулся, уже и нет никого за спиною, словно и не было никогда.

И тут словно морок спал с глаз воеводы. Вновь ворвались в уши крики, многоголосая перебранка работающих мужиков и бойкий перестук топоров.

Воевода тряхнул головой и провел рукой по лицу и бороде.

«Уж не привиделось ли с недосыпу?»

Борода была влажной. А во рту было солоно, словно не водицы, а слез пригубил из ковша.

Воевода покачал головой, вспоминая нездешний девичий лик.

«Подвиг во славу Земли Русской… Стало быть, не зря все это!»

Он задумчиво окинул взглядом сделанное за ночь.

А сделано было немало!

Ров стал чуть не вдвое глубже. Словно острые зубы чудовища, торчали по его внешнему краю врытые под углом свежеоструганные колья, обращенные остриями в сторону Степи. Вал, на котором стояла приступная стена, стал чуть не отвесным – поди взберись! При том, что не только кочевники с луком обращаться с малолетства обучены. Славянские стрелки что белке в глаз, что ворогу в горло при случае не промахнутся.

Сейчас топоры стучали у детинца. Малая княжья крепость в случае чего укроет тех, кто останется, коли случится страшное и падет оборона городских стен.

А на площади, что раскинулась сразу за воротами в город, Игнат с товаришами мастерили невиданное.

Длиннющее бревно с огромной ложкой вместо навершия крепилось под массивной вертикально стоящей рамой, в свою очередь установленной на большом деревянном колесе. Края колеса щетинились зубьями, сбоку к нему крепился механизм внушительных размеров, похожий на тот, посредством которого поднимался-опускался подъемный мост и открывались-закрывались городские ворота. Второй механизм, поменьше, служил для оттягивания бревна назад. С рамой бревно соединял толстый пучок туго скрученных канатов, сплетенных из воловьих жил и конского волоса.

«Что-то навроде большой прашты, – подумал воевода. – А жгуты те дают ей силу заместо раскрутки. С этим понятно. Только вот над чем сейчас тот иноземец колдует, все никак в толк не возьму…»

На проезжей башне пришлый купец, тот, что шарами огненными кидаться мастер, нынче что-то странное строил. Настолько странное, что и сравнить не с чем. С проезжей башни[86], с самого опасного направления – осаждающие же прежде всего ворота штурмуют – убрал иноземец один из больших самострелов и заместо него трубу железную в просвет меж кольями тына просунул, которую всю ночь кузнец Иван со своим подмастерьем ковали.

«Не зря ли пообещал я ему в его выдумках помогать? – размышлял воевода. – Лучшего кузнеца от дела оторвал. Хотя… кто его знает? Чем черт не шутит, может, и вправду иноземец еще что-то дельное помимо тех шаров измыслит. Только что может быть дельного от трубы? Вон еще мехи кузнечные зачем-то наверх тащат. На кой ему на башне мехи?»

К всходам на взмыленном жеребце подлетел горбоносый торговый гость в дорогой черной рубахе, перемазанной грязью. Видел воевода – с утра ускакал он с братьями к берегу Жиздры и долго там копались они в земле, чего-то вымеряя и прикидывая. Ну, гость – он на то и гость, чтобы чудить как ему вздумается. Воевода про себя уже махнул рукой на выходки заморских купцов – пусть делают чего хотят, лишь бы не во вред. А там до дела дойдет – глядишь, лишний меч пригодится. Не особо верил воевода в иноземные чудеса. Воз разломать – это не Орду остановить. А что такое Орда, воевода знал не понаслышке. Битва на Калке научила. Не многие с той битвы вернулись, но Федор Савельевич был в их числе. Всадник соскочил с коня и взбежал по всходам на стену.

– Приветствую тебя, воевода!

– И тебе поздорову, мил-человек, – ровно ответил Федор Савельевич. – С чем пожаловал?

Гость, назвавший себя иберийцем, ткнул пальцем в сторону купца из Поднебесной, под командой которого мужики тащили из Ивановой кузни в сторону башни какую-то уж совсем несуразную штуковину.

– Я видел ночью, как из руки того человека родился гром и тысячи солнц сожгли повозку, – возбужденно заговорил ибериец. – У себя на родине я слышал об этом искусстве, но никогда не видел.

Воевода пожал плечами.

– А я и не слышал и не видел. Но, думаю, ордынцам оно придется по вкусу.

Ибериец прижал руку к сердцу. Глаза его горели.

– Сыны моей родины веками бились против орд диких сельджуков и тоже накопили кое-какие знания. Ты выслушаешь меня, воевода?

Пыл горца был искренним. Да и потом – грех отказываться, когда помощь предлагают. Вон Игнат намедни хорошую идею предложил. Глядишь, еще пара таких идей – и появится хоть какой-то шанс отстоять город.

Воевода кивнул.

– Говори. Сейчас нам кажная дельная мысль важна. Вон видишь, купцы да охотники все меха да звериные шкуры задарма отдали, чтобы крыши не сразу от зажженных стрел занялись. Ты что получше придумал?

– Как это? – удивился ибериец. – Зачем на крышу меха?

– А затем, – хмыкнул воевода. – У нас на Руси весна не то, что у ваших теплых морей. У нас марток – наденешь десять порток. Вишь, вон бабы землю в воде разводят, в той грязи шкуры вымачивают, а после их на крыши стелят. Мокрые меха ночью морозец прихватит – вот и думай, загорится ли ледышка напополам с землей, когда ордынцы начнут горящими стрелами град осыпать?

– Вах, ловко придумано! – восхищенно воскликнул ибериец, прищелкнув пальцами.

– То-то и оно, – сказал воевода. – А ты чего дельного присоветуешь?

– Показать надо. Туда сходить.

Горец ткнул рукой в сторону реки.

– Ну что ж, надо – так сходим, – кивнул Федор Савельевич.

Стоящий рядом с воеводой десятский[87] скользнул равнодушным взглядом по гостю и едва заметно качнул копьем, словно острием в небе круг рисовал. И только что вроде бы и не было никого – а под всходами тут же, откуда ни возьмись, нарисовался десяток конных дружинников в полной боевой сброе. В поводу у двоих гридней было по оседланному коню – для воеводы и для своего старшого.

– Пошли, что ль? – сказал воевода.

От взгляда иберийца не укрылось появление витязей из ниоткуда. В его глазах промелькнуло уважение – у хорошего командира воины знают свою службу без лишних слов – все давно обговорено и отработано до мелочей.

Кивнув, он сбежал вниз по всходам и птицей взлетел в седло. Ненамного отстали от него воевода с десятским. Разбрызгивая копытами стылую грязь, кавалькада выехала за городские ворота и полетела к реке вдоль рва, в котором все еще копошились люди…

Горожане работали до изнеможения, никем не подгоняемые, ибо работа для себя не требует ни кнута, ни пряника. Тем более, когда от той работы зависит, будешь ли ты жить на белом свете либо ляжешь в землю безвременно вместе с теми, кто дороже самой жизни твоей.

В больших жбанах с густой земляной жижей бабы вымачивали дорогие меха, за которые в иных странах купцы отдавали целое состояние, а после крыли ими соломенные крыши домов. Жаром пылали кузни, оглашая воздух непрерывным грохотом тяжелых молотов и перезвоном малых. Куда ни кинь взгляд – каждый был занят делом. Кто-то вострил рогатину, кто-то орудовал лопатой у стены детинца, кто-то тащил наверх упакованные в джиды[88] сулицы или пучки болтов к крепостным самострелам…

На балкон терема вышла княгиня с шелковым свертком на руках. Из вороха плетеных кружев смотрели на мир два любопытных глаза. Следом за княгиней ковыляла нянька, пряча лицо от ветра в воротник бараньей шубы.

– Солнце-то какое, – еле слышно проговорила княгиня. – Словно кровью умытое…

– Да Бог с тобой, дитятко, – перекрестилась Петровна. – Солнце как солнце. Весна на дворе, люди вон работают…

– Не последняя ли то весна… – прошептала княгиня.

Тень пробежала по лицу старой няньки.

– Матушка княгиня, – сурово проговорила старая нянька. – Дозволь слово молвить?

Молодая женщина кивнула.

– Последняя то весна или не последняя – одному Богу ведомо, – решительно сказала Петровна. – Беда из Степи идет – про то всем известно, но кликать ее по-любому не след.

– Твоя правда, нянюшка, – слабо отозвалась княгиня.

– Ну, а коли моя правда, то я вот что мыслю, – продолжала нянька. – Дитё-то у нас в шибко красивые одежки запеленуто. Я слыхала, народ судачит, мол, Орда никого не щадит, а судя по битве на Калке, князей в первую очередь.

– Я помню, как погиб мой батюшка князь Мстислав Святославич, – медленно проговорила княгиня.

– Да уж, не приведи Господь, – вновь перекрестилась нянька. – Нехристи, на живых людей доски настлать и на тех досках всей Ордой пировать! Да как их после этого земля носит?..

– Ты зачем пришла, Петровна? – резко бросила княгиня, сверкнув очами. И куда подевалась убитая горем вдова? Старая нянька аж съежилась под взглядом молодой женщины. Поняла – заговорилась по-старушечьи, о запретном вспомнила.

– Так я ничего, матушка… Прости Христа ради. Я чего сказать-то хотела? Может, князя в другие пеленки завернуть, в мужицкие? Авось малое дитятко и не тронут. Князей-то Орда ох как ненавидит…

Княгиня задумалась ненадолго, а после вновь обратила взгляд к солнцу.

Лучи светила красили полупрозрачные белые облака в багряное. Сквозь эту окровавленную пелену тусклое солнце наблюдало за копошащимися внизу людьми равнодушно и зловеще.

Подул ветер, сдернув с небес багряные полотнища, как опытный лекарь срывает с раны присохшую холстину. На светило набежала темная туча. Княгиня зажмурилась. Уж не видение ли? Словно и вправду кто-то страшным глазом цвета ночи глянул на нее сквозь разрыв небосвода, а после натянул на око черную повязку.

Княгиня повернулась к няньке и протянула ей ребенка.

– Только крест не снимай, – сказала она. – По кресту, глядишь, когда-нибудь выжившие русичи узнают истинного князя Козельского.