Взлет черного лебедя

ЗАСНЕЖЕННОЕ ПОЛЕ ВО ФРАНЦИИ

Несмотря на то что галерея была закрыта, Майя, наш администратор, находилась на месте. Теперь мы могли оплачивать ей работу лишь за три дня в неделю, но она трудилась дольше и энергичнее. Должность «консультанта» с небольшим процентом от каждой продажи вместо недельной зарплаты устраивала ее больше, хотя мы не делали секрета из бедственного положения галереи.

— Я хотела сообщить вам, что картины Писсарро вернулись с «Сотбис», — сказала Майя, надевая светло-серое парчовое пальто. Наряд выглядел так, словно его носила придворная дама времен Реставрации — вот только вряд ли бы модница той эпохи сочетала его с вельветовой мини-юбкой в индийских «огурцах» и угги. — Мистер Джеймс отнес их в дальний офис, но я не уверена, что он успел убрать их в сейф… Примерно тогда же зашел мистер Риз.

— С бутылкой «Столичной», не сомневаюсь, — вздохнула я.

Зак Риз, художник-абстракционист, являлся одним из самых старых и близких друзей отца. В начале восьмидесятых его работы отлично продавались. Картины и теперь имели успех, однако Зак почти не рисовал. Он предпочитал сидеть в задней комнате галереи своего друга и вспоминать о старых добрых деньках, когда творили Баския и Дэвид Хокни.[5]

— И по какому случаю? — осведомилась я.

— По случаю возвращения Писсарро домой, — ответила Майя, сделав большие глаза. — Как жаль, что полотна не продались, — добавила она. — Но вы же знаете, что говорят про зимние пейзажи…

— В кризис с ними ничего не сделаешь. Кстати, а посетители были?

— Пара матрон с Лонг-Айленда — они убивали время после распродажи у Марка Джейкобса.[6] Вдобавок сравнивали свою новую экономическую политику. Одна размышляла вслух о том, как заманить в дом колориста подешевле, а другая — как ограничить дочь в покупках, чтобы та приобретала за один визит только одну сумку от Джейкобса.

— Значит, дела у всех идут туго? — Я заставила себя рассмеяться, хотя от мысли о том, что матроны с Лонг-Айленда урезают свой бюджет, мне стало неуютно. Но, в принципе, я неплохо зарабатывала на изготовлении подвесок с монограммами в предпраздничные дни, в качестве подарков к шестнадцатилетию, конфирмации и бармицве на протяжении года. — Ладно, присмотрю за тем, чтобы работы Писсарро убрали в сейф. Спасибо, что дождалась меня.

— Нет проблем. Я собираюсь на шоу в «Швейной фабрике»,[7] так что время у меня было. Хороших вам выходных.

Я проводила Майю до парадной двери и заперла ее на два замка. Потом приглушила освещение и переключила систему сигнализации на режим «Ночь», при котором активировались датчики движения. Затем вышла в узкий коридор и потопала к лестнице, ведущей к жилым помещениям и дальнему офису. Закрывая дверь галереи, я услышала раскатистый, гортанный смех Зака.

— …а он и говорит: «Раз ты на нее помочился, значит, ты ее купил». И вручает ему счет.

Это была старая история. В молодости Зак трудился на фабрике Энди Уорхола,[8] и свою байку он рассказывал знакомым, чтобы развеселить их в самые тяжелые дни. Обычно в ответ мой отец взрывался громовым хохотом, но теперь из кабинета доносился лишь утробный смех Зака и его голос, приправленный акцентом уроженца Среднего Запада.

Когда я вошла к ним, папа молча и напряженно посмотрел на меня. «Он либо плохо питается, — подумала я, заметив его запавшие щеки и лихорадочный блеск глаз, — либо мало спит». Я никогда не имела ничего против того, что мои родители были, что называется, «в возрасте». (Когда я родилась, Роману исполнилось пятьдесят восемь, а матери — сорок пять.) Отец был всегда полон жизни, а мама… она и в день своей смерти, в шестьдесят один, не выглядела старше тридцати. У нас постоянно гостили художники и писатели, которых моя мать холила, лелеяла и всячески привечала. Но с тех пор как десять лет назад она погибла в автомобильной аварии, я начала отчетливо осознавать проблемы здоровья отца. Почти все родственники Романа умерли в Польше в годы войны, а моя мать рассталась со своей французской родней примерно в то же время. Роман стал моей семьей — и кроме него у меня никого не было. Мне стало совестно за то, что я заставила его запастись терпением до самого вечера. Почему после встречи с юристом я сразу же не поехала домой? Зачем я слонялась без дела по городу, да еще забрела в антикварную лавку и болтала с полубезумным антикваром? А Роман, между прочим, ждал новостей, какими бы ужасными они ни были.

— Приветствуем возвратившуюся героиню! — Зак Риз поднял стеклянную стопку с прозрачной жидкостью. Рюмка подрагивала в его старческой руке. — А мы боялись, что тебя сожрали боги Мамоны. Или тебя принесли в жертву на алтаре церкви Святой Троицы суккубу алчности и вторичных закладов.

— Как долго ты отсутствовала, — произнес Роман с натянутой улыбкой и провел заскорузлой рукой по лысине. Я знала: его жест означал, что отец сильно нервничает. — Мы решили, что банк оставил тебя в качестве заложницы за неуплату долга.

— Увы, я не представляю особой ценности, — бросила я, отмахнулась от предложения Зака выпить и подошла к плите, чтобы поставить чайник.

Дальний офис — в отличие от ближнего, где мы принимали клиентов, — был раньше обычной кухней. Но в шкафчиках вместо тарелок и блюд хранились папки и канцелярские принадлежности, а кладовку мы превратили в огнеупорный стальной сейф с превосходным замком и системой сигнализации. Я заметила, что его дверца открыта и снежные пейзажи Писсарро все еще стоят на сиденьях двух кухонных стульев. Картины заслоняли собой окна и застекленную дверь, выводившую в сад. В результате дождливый вид Манхэттена заменили собой кристально-чистые просторы зимних полей. «Почему в кризис не продаются подобные пейзажи?» — удивилась я. Будь я при деньгах, обязательно купила бы Писсарро. Будь у меня такая возможность, я бы прямо сейчас шагнула в безмятежные голубоватые снега.

Свист чайника вывел меня из детских фантазий, которым я частенько предавалась — о том, что могу попасть в любимую картину. Прежде я часто мечтала, что брожу по лугам, поросшим подсолнухами Ван-Гога, и по уютным голландским улочкам. Я насыпала в заварочный чайник рассыпного черного чая, залила его кипятком. Осторожно понесла посудину к столу, придерживая донышко сине-белой полосатой салфеткой. Потом водрузила на стол две чашки.

— И насколько все плохо? — спросил Роман, когда я налила ему чай.

— Позже поговорим, — вымолвила я, скосив глаза на Зака.

— Ой-ой-ой, я мешаю семейным секретам. Пожалуй, мне лучше удалиться. Сегодня у одной из моих учениц открытие выставки. Надо бы туда заглянуть.

Зак неуверенно поднялся. На ногах он держался не слишком твердо. Поджарый швед ростом шесть футов и два дюйма в заляпанных краской ботинках «Doctor Martens». «Рисовать он перестал двадцать лет назад, а одежда в красках», — удивилась я и встала между Заком и картинами Писсарро. Руки у него тряслись, сейчас он вряд ли бы ровно удержал кисть.

— Брось ты этих девиц, — начала я, склонив голову к плечу и получив от Зака добродушный поцелуй в щеку. — Это нечестно по отношению к студентам.

— До встречи, Яшемский, — кинул Зак Роману, употребив фамилию, которую отец изменил, перебравшись в США.

Я проводила Зака по коридору к парадному входу и попрощалась. Когда я вернулась в кухню, отец пил чай. Писсарро исчез, и дверца сейфа была заперта, но папа не отводил взгляда от стульев, где недавно стояли полотна.

— В прошлом году они бы ушли за шесть миллионов каждая, — пробормотал он. — Даже после кризиса восемьдесят седьмого мы держались неплохо.

— Сейчас совсем другие времена.

Я села и обхватила пальцами чайную кружку, но не ощутила тепла. Я промерзла до костей, будто действительно очутилась на заснеженном поле во Франции.

Два часа спустя я поднялась наверх, измученная попытками проявления притворного жизнелюбия. Я сообщила отцу о плане реструктуризации долга по кредиту, предложенном Чаком Ченнери для нас в качестве последней соломинки. Отец вроде бы согласился, но он, конечно, понимал, что, если состояние экономики будет ухудшаться, наши шансы по выплате кредита полетят к чертям. Правда, на протяжении нашей беседы он выказывал оптимизм заядлого игрока.

— Что-нибудь обязательно нарисуется! — прокричал он мне вслед, когда я проводила его до дверей его квартиры на втором этаже.

Когда я добралась до своего жилища на третьем этаже, мое тело словно свинцом налилось. Я сняла тяжелую сумку с плеча и с облегчением швырнула ее на дощатый пол… Внезапно внутри нее что-то звякнуло.

Серебряная шкатулка. Я совершенно о ней забыла. Я собиралась продемонстрировать ее отцу, но наш разговор был настолько заполнен денежными подробностями, что остальное казалось неважным. А ведь после окончания Второй мировой войны Роман торговал декоративными предметами искусства. Наверняка он бы мог датировать шкатулку в отличие от меня.

Я извлекла из сумки бархатный мешочек и отнесла его на верстак. Он находился в противоположном конце комнаты, около высоких, от пола до потолка, окон. Одно из них было скошенным, как в мансарде. Днем, когда свет проникал в квартиру с юга, со стороны сада, это место становилось просто идеальным для работы. В маленький альков справа от верстака идеально вписался старый письменный стол. Слева располагался металлический стеллаж с инструментами и всяческими материалами, а также обломками металла для изготовления металлических скульптур. Мой шестифутовый дракон, как раз собранный из подобного лома и звеньев цепей, висел на крюке под потолком. Днем его глаза — красные катафоты[9] — отражали солнце и зловеще сверкали. Теперь дракон отбрасывал мрачную тень на забрызганные водой окна, и я невольно поежилась.

Я включила яркие лампы по обе стороны от верстака. При сильном свете сразу стало видно то, чего я не разглядела в магазине — орнамент, вышитый золотом и серебром на синем бархате. Круги, треугольники и полумесяцы, перемежающиеся кривыми и ломаными линиями. Узор показался мне смутно знакомым.

Я села за письменный стол, включила ноутбук. Ожидая, пока компьютер активируется, я вытащила шкатулку из мешочка и провела кончиками пальцев по изысканно, тонко исполненной гравировке в виде концентрических овалов. В ярком свете был хорошо заметен голубоватый отсвет от линий. Возможно, в этих местах нанесли тонкий слой эмали. Нужно постараться не повредить ее, когда я стану открывать шкатулку.

Я отставила ларчик в сторону и повернулась к ноутбуку. Стоило мне прикоснуться к клавиатуре, как с кончиков пальцев слетели голубоватые искры. Монитор замигал, и компьютер испустил негромкий писк. Прямо-таки мартовская кошка с сиамской родословной!

Проклятье! Я тряхнула кистью, глядя на экран, на котором появилась моя домашняя страничка. Осторожно и опасливо я опять прикоснулась к клавишам. Теперь никаких электрических разрядов не последовало. Я набрала в адресной строке Symbols.com и ввела параметры для поиска значков, вышитых на бархате — симметричные, одноосевые, открытые, прямоугольные и округлые, пересекающиеся линии. Потом дала команду «ИСКАТЬ». Через пару секунд я любовалась целым ассорти символов. Я выбрала один из них, совпадавший с орнаментом на ткани. Это был перевернутый полукруг, а поверх него имелась горизонтальная линия, перечеркнутая двумя горизонтальными. Наконец-то я получила конкретное описание. «Один из символов амальгамы, применявшейся в алхимии и ранней химии. Амальгамы представляют собой сплавы ртути с другими металлами — предпочтительно, с серебром».

Конечно. Я видела символ во время одного из занятий по металлургии. Я набрала в Google «алхимия» и кликнула статью из Википедии. Я обнаружила, что термин «алхимия» ведет начало от арабского понятия, означавшего «искусство превращения». Затем оно привело к возникновению слова «химик». Ну а целью алхимии всегда являлось превращение металлов в золото. Я внимательно просмотрела перечень знаменитых алхимиков. Сравнивая картинки на мониторе с орнаментом на бархате, я нашла символы серебра, золота, меди и свинца, ряда планет, времен года и четырех стихий — земли, воздуха, огня и воды.

Что же, седоволосый антиквар был тайным алхимиком? Я бы не слишком удивилась подобному раскладу. Ювелирное дело изобилует странными личностями и романтиками. За время занятий в FIT я встретила немало профессоров и студентов, заинтригованных древними мистическими исследованиями природных стихий. Они любили говорить о том, что ряд старинных процессов до сих пор применяется в современной металлургии. И кому бы в прошлом не приглянулась система поиска легкого способа превращения свинца в золото?

Если честно, мне бы данные познания не повредили. Но я обещала антиквару доставить открытую шкатулку уже завтра. Оставалось надеяться, что он найдет способ связаться со мной, когда поймет, что у меня нет его адреса. Иначе придется мне прочесывать Трибеку и Вест-Вилидж, пока я не разыщу антикварный магазинчик. А пока надо приниматься за работу.

Я прошла в спальню — крошечную комнатку под скатом крыши — и быстро переоделась. С облегчением сменила юбку и блузку на старенькие джинсы, футболку с длинными рукавами и кожаные ботинки на толстой подметке. Уже давно я усвоила четкое правило: одна искра способна уничтожить любимую рубашку, прожечь ткань насквозь и повредить кожу. Ювелирное мастерство и паяние, что тут скажешь… Мою рабочую одежду испещряли дырочки, от нее пахло газом, металлом и пеплом, но в ней я чувствовала себя настоящей.

Я зачесала волосы назад и стянула в хвостик, вернулась в мастерскую и включила радио, настроенное на волну WROX — станцию, передававшую альтернативный рок. Я любила слушать музыку во время работы. Шелковый голос ночного ди-джея (ее шоу называлось «Ночной полет с Ариэль Эрхарт») меня успокаивал и расслаблял. Я улыбнулась, когда зазвучала песня в исполнении «London Dispersion Force».[10] В группе были двое моих лучших друзей, и я порадовалась, что их вывели в эфир. «Трубадур» — так называлась их новая композиция. «Трубадуры песни сочиняли, чтоб сердца разбитые унять, — заливалась Фиона. — Чтоб про боль любви неразделенной недоступным дамам рассказать». Я включила паяльную лампу, покачиваясь в такт мелодии и чувствуя, как погружаюсь в безмятежность, которой не ощущала весь день. «Слава богу, что у меня есть работа, — подумала я, придвинув к себе шкатулку. — Но вот вопрос: как же мне, черт побери, открыть ее и не повредить?»

Я осмотрела шов, соединявший крышку с основанием. Поскольку края не были повреждены, я предположила, что металл шва более легкоплавкий, чем серебро. В противном случае оно бы расплавилось при нагреве. То же самое касалось и пластины, припаянной к защелке. Следовательно, если удастся справиться с задачей, я смогу провести лезвием вдоль шва — и дело в шляпе. Я взяла стальной скальпель и выбрала горелку с самым тонким соплом для паяльной лампы, после чего установила нужный уровень подачи ацетилена и кислорода. Подготовившись к работе, я надела перчатки, защитные очки и направила пламя горелки на металлический шов. Сначала я не заметила никаких изменений. Если бы здесь использовали свинец, он бы уже расплавился. Значит, я вожусь с каким-то неизвестным материалом. Я увеличила силу огня…

Безрезультатно.

— Ну, давай, — прошептала я, и очки запотели от моего дыхания. — Не будь гадом.

И в ответ на мой голос шов размягчился и засветился, как яркая лента. Он начал плавиться.

— Умница, — проворковала я и провела пламенем вдоль металла. Я делала так до тех пор, пока он не начал пузыриться. Другой рукой я вставила скальпель между крышкой и основанием, провела по трем сторонам шкатулки и под пластиной. Металл вокруг печатки засветился, а сама накладка стала белой — кроме фигуры взлетающего лебедя посередине. Птица осталась черной на раскаленном добела фоне. Казалось, она взлетает над водоемом, залитым солнцем. На миг я явственно услышала хлопанье крыльев, а потом раздался щелчок и свет ослепил меня.

Это сияние я практически ощутила. От всплеска энергии завибрировали кости, стало покалывать в кровеносных сосудах, и все волоски на моем теле встали дыбом. Я будто нырнула в холодное, как лед, озеро летним днем, или шагнула в горячую ванну, в которой кипела морская соль для ванн, или… нет, это было невозможно описать. Я словно впервые в жизни вдохнула полной грудью. И мгновенно осознала, что если я это выдержу, то потом буду пытаться повторить новое ощущение.

Когда свет померк, я взглянула на свои руки и ноги, отчасти ожидая увидеть потемневшие культи. Однако я ни капельки не обожглась.

«Все хорошо», — повторяла я, успокаивая себя. В словах мне слышался призрачный голос моей матери. Так она говорила, если я падала или ушибала голову. «Все хорошо», — бормотала я, стараясь унять часто бьющееся сердце. Ничего не болело, и ничто не пострадало, даже… Я посмотрела на шкатулку, вздрогнула и замерла.

Она была открыта. А к потолку поднималось облачко голубоватого дыма. Он, как змея, обвивал фигуру металлического дракона. К дыму примешивались хлопья сажи, парящие в воздухе. Но меня потрясло другое — внутренняя сторона крышки. На серебре голубели знаки, и они мерцали, подобно иконкам на экране компьютера.

Я протянула дрожащие пальцы к шкатулке. Полумесяц превратился в круг, дважды рассеченный двумя пересекающимися линиями, и сменился треугольником с точкой в центре. Перевернутый глаз превратился в букву Z, потом — в цифру 7, а потом — в нечто, напоминающее инфузорию-туфельку.

Я зажмурилась, отчаянно надеясь, что, когда открою глаза, иллюзия исчезнет. Когда в шестнадцать лет у меня появилась зрительная аура при мигрени, я думала, что схожу с ума. Я выросла в доме, который часто посещали художники, и потому слышала разговоры о том, что кто-то из друзей родителей «шагнул за грань». Их существование представлялось мне и даром, и тяжким бременем бытия. Разве мама не говорила мне постоянно о том, какая я талантливая? Не означало ли это, что я потенциально способна шагнуть за предел рационального мира — в безумие? Какое невероятное облегчение я испытала, когда окулист объяснил мне, что сверкания, слепые пятна, обрамленные зигзагообразными линиями, и туманные короны совершенно нормальны и обычны для приступов мигрени. Но вдруг он ошибался? Что, если симптомы являлись опасным признаком и я уже начала сходить с ума?

Я открыла глаза. Символы испарились. Шкатулка стала серебряной и отполированной до блеска. От патины не осталось и следа. «Понятно, крышку обработали химикатами», — подумала я. Символы были начертаны на каждом слое, они проявились при нагревании и последующем остывании. Так лимонный сок становится виден на бумаге, если ее подержать над огнем. Собственная логика меня немного успокоила. Я сняла защитные очки, перчатки и прикоснулась к шкатулке. Металл еще хранил тепло. Я опустила крышку, потом подняла…

Внутри было пусто.

Я уставилась на хлопья сажи, плавающие в воздухе. И меня осенило — это же клочки обгоревшей бумаги! Листы лежали внутри шкатулки, воспламенились, когда открылась ее крышка. На единственном уцелевшем обрывке, валявшемся на верстаке, я увидела затейливый древний шрифт. Но я не смогла ничего разобрать — зрение пока не восстановилось, а руки тряслись. Я лишь различила подпись «Уилл Хьюз». Буквы были написаны крупно, с изысканным росчерком. Подпись стояла прямо под сургучной печатью с изображением лебедя. Остальные бумаги превратились в белые и голубые конфетти, порхающие по комнате. Мое рабочее место стало похоже на заснеженное поле во Франции, написанное Писсарро более века назад.