Время Бесов

Глава 17

«В Москву! В Москву!» — стучали вагонные колеса на стыках разбитых за долгие годы безжалостной эксплуатации путей. Старенький вагон второго класса с неработающими амортизаторами раскачивался на рессорных пружинах так, что его в какой-то момент отрывало от полотна, он подскакивал, с грохотом ударялся о рельсы и начинал мелко трястись. Меня это порядком нервировало, но, чтобы не пугать Ордынцеву, я не показывал вида, что опасаюсь на этом поезде вообще никуда не доехать. Остальные попутчики не выказывали никакой тревоги, разговаривали между собой и без перерыва ели то, что положено было есть в дороге: вареных кур и крутые яйца, и я решил наплевать на рессоры и положиться на судьбу.

Осенний пейзаж за окнами нагонял скуку, и я, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, постарался заснуть. До Москвы ехать было еще около пяти часов и заняться, кроме того, что ждать крушения поезда, было нечем. Тяжелая предыдущая ночь давала о себе знать, побаливало раненное бедро, и я задремал. Даша, после того, как окончательно удостоверилась, что мы находимся в двадцать шестом году, была в самых растрепанных чувствах. Теперь ее даже не тянуло на разговоры о мировой революции. Она не отрываясь смотрела в окно и слушала досужую болтовню попутчиков о сволочной Советской власти.

За пять лет, которые прошли после окончания гражданской войны, страх перед Чрезвычайкой немного прошел, и чистая публика во втором классе позволяла себя саркастические замечания в адрес властей. Старшему поколению возражал только какой-то обдолбанный идеологией прыщавый вузовец. Он нес досужий вздор о скорой победе коммунизма. Ему никто не возражал, но, как только парень замолкал, разговор продолжался в том же критическом ключе. Вузовца это сердило, он даже несколько раз выходил курить в тамбур, чтобы не слушать контрреволюционных разговоров. Когда окончательно разозлился, пообещал сдать идеологических противников в милицию по прибытии в Москву. Разговор тотчас увял и на ближайшей станции «контрики» перешли в соседний вагон.

Вузовец, оставшись без аудитории, тронул меня за плечо, и я проснулся.

— Слышал, товарищ, как эти суки ругали советскую власть? — спросил он, как только я открыл глаза.

— Какие суки, ты о чем, товарищ?

— Спал, значит! — со значением сказал он. — Вот так все и проспим!

Я согласно кивнул головой и опять закрыл глаза, но он не успокоился и хлопнул меня по колену:

— Я смотрю ты, товарищ, их наших? Тоже вузовец?

— Нет, я своё уже отучился.

— Зря, учится никогда не поздно. Мне вот двадцать четыре, а я все студент. Учусь в институте народного хозяйства имени товарища Плеханова.

— Слышал, хороший ВУЗ, — похвалил я Плешку, чтобы он отстал.

Однако, студента так распирало возмущение на контрреволюционных обывателей, что он должен был выговориться:

— Ты думаешь, и среди вузовцев мало таких? Сколько угодно! Советская власть их кормит, поит, учит, а они готовы вонзить ей нож в спину!

Судя по его маленькой узкой голове, впалым щекам и хилым плечам, кормила его советская власть не очень сытно.

— Давай, товарищ, познакомимся, меня зовут Михаил Суслов, — неожиданно предложил он.

— Кто? — подскочил я на месте. — Суслов!

Такая бурная реакция вузовца удивила, и он даже немного от меня отодвинулся, а я мучительно пытался вспомнить имя и отчество великого серого кардинала советской власти.

— Да, Суслов, а ты что, товарищ, разве меня знаешь?

— Михаил Андреевич? — наконец выцарапал я из памяти отчество этого многогранного деятеля, при трех генсеках олицетворявшего серость и фарисейство коммунистической партии.

Будущий идеолог коммунизма занервничал:

— Что-то я тебя не могу вспомнить, товарищ. Ты, случаем, не был в комсомольском комитете Хвалынского уезда?

— Нет, не был. Просто слышал об одном Суслове, как и ты, Михаиле Андреевиче.

— Выходит, полный мой тезка?

— Да, только его расстреляли в девятнадцатом году за предательство. К белым, шкура продажная, хотел переметнуться. Не твой родственник?

— Нет у меня таких родственников, — сердито сказал будущий серый кардинал и вышел в тамбур покурить.

— Знаешь, кто это? — спросил я Дашу с непонятным для нее подъемом. — Будущий главный идеолог коммунистической партии! Как я слышал, начетчик, аскет и редкостная сволочь!

— Этот? — безо всякого интереса спросила она. — Мне показалось, что он какой-то дерганный и глупый.

— Не скажи, на самом деле это великий человек. Большое видится на расстоянии! Пересидеть всех своих врагов и сделать с нуля такую как он карьеру, это дорогого стоит.

— Да пусть его, меня большевики теперь совсем не интересуют. Ты мне лучше скажи, ты сможешь сходить со мной к отцу?

— Почему же нет, продадим пару безделушек и поможем старику хотя бы деньгами.

— Думаю, ему это не понадобится, он никогда не гнался за материальными ценностями. А у нас много денег?

— Было пять червонцев, два ушло на билет.

Мужики, с которыми мы познакомились ночью, помогли нам добраться до железнодорожной станции и с удовольствием поменяли нам заработанные на вывозе зерна бумажные червонцы на царские десятки. Номинально стоимость их была одинаковой, 7,74 грамма чистого золота. Однако, как обычно бывает в нашей стране, обещание правительства поддерживать курс бумажных денег звонкой монетой оказалось не совсем выполненным, и с этого, 26-го года хождение золотых монет внутри страны прекратилось. Банковские билеты начали потихоньку обесцениваться эмиссиями, так что все получалось по нашему извечному принципу: «Хотели как лучше, получилось, как всегда».

— Значит, осталось три червонца? Это много или мало?

— Понятия не имею.

Никаких конкретных представлений о порядке цен в это время у меня, естественно, не было.

— У нас много золотых монет и куча украшений, так что не пропадем, — пообещал я.

К концу нашего разговора в купе вернулся Суслов. Он явно потерял ко мне интерес и больше в разговоры не вступал. Я опять устроился поспать и проснулся только тогда, когда поезд подъехал к вокзалу.

— Куда мы теперь пойдем? — спросила Даша, когда мы вышли на Каланчевскую площадь.

— Давай сначала устроимся в гостинице, — предложил я.

— У нас же нет документов, — хмуро сказала она. — Знаешь, а здесь все осталось почти так же, как было до революции. Только народа стало больше.

Действительно, народа сновало по площади довольно много. Несмотря на то, что был пик НЭПа, одеты москвичи в своем подавляющем большинстве были более чем скромно. Так что я, в своей заношенной до невозможности шинели, почти не выделялся из общей массы.

— Тогда давай сразу пойдем к твоему отцу.

— А как я тебя ему представлю?

— Скажешь, что я твой товарищ или жених.

— Знаешь, Алеша, я почему-то боюсь с ним встречаться, — грустно сказала она. — Может быть, не стоит ворошить прошлое?

— Чего хайло раззявил, деревня! — заорал на меня лихач на лаковом фаэтоне с резиновыми шинами. — Понаедут, мать вашу, и под колеса бросаются!

Я подхватил Дашу под руку и сдернул с проезжей части, извозчик проехал мимо и еще долго грозил мне с облучка кулаком.

— Вот так, сначала попадешь под лошадь, а потом в историю, — нравоучительно сказал я.

— Ты что имеешь в виду? — не поняла Даша.

— Остапа Бендера. Когда он попал под лошадь, об этом написали в газете «Станок», а ее прочитала мадам Грицацуева, — популярно объяснил я.

— Я не понимаю твоих шуток, — рассердилась Даша. — Ты можешь посоветовать, что мне делать?

— Могу. Извозчик! — позвал я, и махнул для убедительности рукой. — Едем к твоему отцу.

«Ванька» было приостановил лошадь, но, увидев мою шинель, хотел проехать мимо.

— Стой, — опять крикнул я, и он нехотя остановился.

— Где живет отец, — спросил я, подсаживая Дашу в коляску.

— На Воздвиженке, — с трудом смогла ответить она.

— Не, меньше рубля не повезу! — заволновался «Ванька».

— Трогай! — велел я. — Не обижу!

Извозчик скептически на меня посмотрел, но послушался.

Я рассматривал улицы, по которым мы проезжали, но почти не видел знакомых домов. Город пребывал в сиротстве и запустении. Дома были серыми и облезшими.

— А как твой отец оказался в Москве, ты же говорила, что вы из Петербурга? — спросил я, когда она смогла адекватно реагировать на окружающее.

— У нас здесь своя квартира. Когда умерла мама, отец перевелся в Петербург. Так что я выросла на Васильевском острове.

— Большая у вас квартира? — спросил я, чтобы как-то занять ее разговором.

— Нет, не очень, обычная, — ответила она и опять замкнулась в себе.

До Воздвиженки мы добирались минут сорок. Уличных пробок не было, но лошадь никак не хотела скакать галопом, так что у меня было время успокоить Дашу.

— Здесь, — сказала она возле доходного пятиэтажного дома.

Я рассчитался с извозчиком, и мы вошли в подъезд, видимо, когда-то нарядный и чистый, теперь… Короче говоря, мы вошли в обычный московский подъезд,

— Второй этаж, — сказала Даша и я, взяв ее под руку, поволок вверх по лестнице.

— Куда ты так спешишь, — взмолилась она, хотя я и не думал торопиться.

На лестничную площадку второго этажа выходила всего одна дверь, так что номера квартиры можно было не спрашивать.

Я позвонил. Прошло около минуты, внутри было тихо. Позвонил еще раз. Опять никакой реакции. Ордынцева, совсем заиндевев, стояла, не отрывая взгляда от двери. Пришлось звонить снова. Теперь я долго продержал палец на кнопке звонка, на случай, если старик плохо слышит.

Неожиданно дверь широко распахнулась, и из нее выскочила женщина с перекошенным злобой лицом:

— Ты чего это здесь фулюганишь, пащенок! — закричала она пронзительным и, я бы даже сказал, больше, удивительно противным голосом. — Тебе чего делать нечего, как в двери трезвонить, черт ты драный! Я тебя щас, что б ты сгорел, анафема, в участок сведу!

— Тихо, тетка! — вежливо попытался я остановить ее безудержный речевой поток. — А ну, закрой поддувало! Ордынцев здесь живет?

Женщина культурного обращения не поняла и продолжила голосить, называя меня самыми нелесными эпитетами, вроде «дряни», «рвани» и «пьяни подзаборной».

— Господи, — тихо спросила Даша, — кто это?

— А ты, проститутка, чего здесь шляешься! — видимо, расслышав вопрос, взялась за нее наша нечаянная знакомая. — Я тебе покажу, шалава, кто я такая!

Однако, показать, кто она такая, в этот раз ей не пришлось. Я, забыв на минуту, что когда-то считал себя если не рыцарем, то хотя бы джентльменом, собрал на груди у этого создания слабого пола в ладонь кофту, притянул близко к себе и пристально посмотрел в глаза.

— Ордынцеву звонить четыре раза, — неожиданно спокойно сообщила женщина, отстраняясь от моей неприятной близости. — Ходют с утра до вечера и трезвонят. Ни минуты покоя!

Далее дама попыталась вырваться из моей длани и захлопнуть за собой дверь, но я ее не отпустил, и мы вместе вошли в какой-то темный коридор.

— Покажи, где он живет, — ласково попросил я, стараясь не слышать, как предательски трещит под моими пальцами ее ветхая одежда.

— Вы, гражданин, не очень! — вновь попыталась поднять она голос. — А та и на вас управа найдется!

— Ну? — продолжил я задавать вопросы.

— Вторая дверь налево, — тихо ответила она и, оправляя помятые одежды, уплыла по темному коридору куда-то вглубь квартиры.

— Она сумасшедшая? — спросила Даша, показываясь во входных дверях.

— Не думаю, — ответил я, приходя в себя после этого феерического явления, — скорее, коммунальная стерва.

Даша на мои слова никак не отреагировала, осталась у входа.

— Но это не наша квартира! — растерянно сказала она, и голос ее задрожал.

— Даша, твой отец живет здесь, вторая дверь налево

— Но, — начала говорить она, я не дослушал, взял ее за руку и потянул в темные недра коммунальной пещеры.

Глаза уже привыкали к полумраку, и я рассмотрел и тусклую лампочку под потолком, и развешанные по стенам личные вещи и предметы быта жильцов, и керосинки, примусы, утлые столики, помойные ведра, стоящие вдоль стен у многочисленных разнокалиберных дверей.

Даша подчинилась. Мы подошли к указанной двери, и я в нее постучал. Нам никто не ответил, Мы стояли в темном коридоре, вдыхая странные миазмы чужой, непонятной жизни. Здесь пахло жареным луком, рыбой, прогорклым мясом и детской неопрятностью.

— Никого нет дома, — сказал я и на всякий случай толкнул дверь. Она медленно, со скрипом, открылась. Мне ничего не оставалось, как заглянуть в комнату.

Сначала я даже не понял, куда попал. За дверью оказался узкий, длинный, фанерный коридорчик, оканчивающийся частью окна.

— Это не здесь, — сказал я Даше, и хотел уже выйти, но в последний момент увидел узкую кровать у стены, на которой кто-то лежал, и утлый столик возле перегороженного пополам окна. Другой мебели в щели не было.

В комнатушке пахло лекарствами: валерьянкой, ландышем и еще чем-то специфическим аптечным.

— Кто там? — спросили с постели тихим голосом

— Вы Ордынцев?

— Да, войдите, я вас не вижу.

— Иди, — сказал я Даше и уступил ей дорогу.

Девушка медленно пошла вдоль фанерных перегородок, дошла до спинки узкой железной койки и остановилась.

Больной больше ничего не говорил, только громко, прерывисто дышал, как-то мучительно, со всхлипываниями втягивая в себя воздух.

— Папа, — на одном выдохе произнесла блудная дочь и, мелко переступая ногами, пошла к изголовью.

— Дашенька, девочка моя, слава Богу, ты успела! — с трудом проговорил больной.

— Папа! — опять воскликнула Даша и упала перед постелью на колени.

— Детка моя, ну что ты, не надо так! — слышалось тот же тихий голос, прорывающийся сквозь женские рыдания.

Я повернулся и вышел, осторожно, без скрипа, притворив за собой дверь.

В темном коридоре кипела скрытая жизнь. Открывались двери и из них выскакивали какие-то женщины, мешали ложками в кастрюлях, чистили и подкачивали примусы, перебрасывались едкими замечаниями, и опять скрывались в своих сотах. На меня посматривали, но сначала никто не подходил. Однако, любопытство оказалось сильнее хорошего воспитания, и соседка Ордынцева, полная женщина с расплывшимся лицом и неопределенной социальной принадлежности, приветливо спросила:

— Никак, вы, гражданин, к старику приехали?

Отрицать этот очевидный факт было бессмысленно, и я признался, что так оно и есть.

— Хворый он совсем, того и гляди, помрет, — без особого сочувствия, сказала она. — Оно может и лучше, что ему свет коптить. Слышно, он при старом режиме в генералах ходил?

— Учителем он был в гимназии, — ответил я.

Однако, факты биографии соседа женщину не заинтересовали, она не обратила внимания на мои слова и заговорила о близком, наболевшем:

— Комната его, поди, Верке достанется, или вы, гражданин, сами на нее претендуете? Так это зря! Мы здесь сами как сельди в бочке! А Верке, вот ей, кукиш! Думает, раз ее сынок милицейский, так комнату захапает! Я ей, твари бесстыжей, своими руками зенки выцарапаю!

— Это кто тварь бесстыжая! — взорвался за моей спиной знакомый голос. — Это кому ты, шалава, глаза выцарапаешь!

Моя недавняя знакомая, которую, как я догадался, в миру звали Верой, проскочила у меня подмышкой и во всем своем гневном величии предстала перед полной дамой.

Однако, первая соседка не сдрейфила, а закричала в ответ на оскорбление «шалавой» пронзительно и высоко.

Передать простыми, понятными выражениями последовавший после этой встречи диалог я просто не в силах. И не потому, что не могу или стыжусь повторить слова, которые произносили разгоряченные дамы. Это-то как раз я сделать в состоянии, тем более, что в обилии неформальных эпитетов, нецензурная брань была вкраплена на удивление дозированно. Дело в другом: чтобы воссоздать такие взрывы страсти, у меня попросту недостанет литературного таланта. Женщин подхлестывало высокое артистическое вдохновение, потому слова из их уст лились нескончаемым потоком.

Присутствие свежего и, как им казалось, заинтересованного в освобождающейся жилплощади зрителя только подстегивало действие. Раскрывая передо мной самые сокровенные тайны личной жизни друг друга, дамы не забывали и о зрителе. Смысл их намеков был следующий: в смысле жилплощади ловить мне здесь просто нечего.

Вдруг скандал кончился так же внезапно, как и начался. Верка шмыгнула в свою дверь, полная дама в свою. Вновь наступила благодатная тишина, и опять в коридоре только натужно гудели примусы, и булькала в кастрюлях кипящая вода.

— Алеша, — позвала меня из комнаты Ордынцева, — иди сюда, папа хочет с тобой познакомиться.

Я вернулся в фанерный пенал комнатенки и подошел к кровати. Бывший директор гимназии выглядел совсем плохо. На серой от старости и плохой стирки подушке лежал умирающий человек с запавшими висками и бледным, небритым лицом. Глаза его лихорадочно блестели, а щеки были влажны, скорее всего, от слез. Дышал он прерывисто со всхлипываниями.

— Позвольте рекомендоваться, Александр Александрович Ордынцев, — с трудом сказал он и тихо добавил, — Дашин отец.

Я в свою очередь представился, правда, не так церемонно. Больше нам, собственно, говорить было не о чем. Поэтому я предложил его осмотреть.

— Не стоит, — отказался он с непонятной в его положении усмешкой, — главное, что я дождался встречи с дочерью, о большем я не мог и мечтать. Мне осталось совсем немного.

— Возможно, мне удастся помочь вам, — сказал я.

— Хорошо, если вас это не затруднит, — согласился старик. — Только не очень старайтесь, в этом мире и в этой комнате меня ничего, кроме Даши, не держит.

Я сел на край кровати и начал свои шаманские упражнения. Ладони постепенно разогревались, меня начало потряхивать от мышечного напряжения, но ответного тока от тела больного не ощущалось. Он действительно умирал, и никакая экстрасенсорика уже не могла ему помочь.

— Спасибо, мне стало лучше, — сказал он, когда я прекратил свои бесполезные манипуляции. — У вас это очень хорошо получается.

Действительно, дышать больной начал много легче и даже слегка порозовел.

— Даша, детка, дай мне свою руку, — попросил он.

Ордынцева села на мое место и взяла отца за руку.

— Извините, Алексей Григорьевич, но мне даже посадить вас некуда, — виновато сказал Александр Александрович, видя, что я стою, прислоняясь к стене.

— Ничего, — успокоил я, — мне все равно нужно выйти в город. Думаю, что вам с Дашей есть, о чем поговорить. А я, с вашего позволения, возьму ключ от входной двери, чтобы не беспокоить вашу соседку Верку.

— Да, он там висит на гвоздике, — сказал Ордынцев, — а Вера, в сущности, неплохой человек, только она очень нервная.

— Я пойду куплю себе другую одежду и какую-нибудь еду, — сказал я Даше, когда она подошла проводить меня до дверей.

— А тебе хватит денег?

— Продам пару безделушек, — ответил я и показал ей две брошки, наугад взятые из реквизированных сокровищ.

Даша равнодушно взглянула на украшения и вернулась к отцу. Мой уход из квартиры соседи Ордынцева проконтролировали, но комментировать не стали. Я вышел из вонючего подъезда на свежий воздух и с облегчением вздохнул. Время приближалось к вечеру, и улица оказалась полна возвращающимися с работы совслужащими. Центральное положение Знаменки определяло и контингент прохожих. В основном это были чисто, но бедно одетые чиновники.

Автомобилей на улице было мало, зато извозчиков предостаточно. Моя замечательная шинель никак не укладывалась в их представление о кредитоспособности, поэтому мне пришлось показать недоверчивому «Ваньке» полтинник, чтобы он согласился отвезти меня в ювелирную лавку.

— Тебе лавку, какую — побогаче или которая победнее? — спросил он, с усмешкой разглядывая мое нестандартное платье.

— В среднюю, — ответил я.

Ювелирный магазин, куда меня привез извозчик, был совсем небольшой. Собственно, даже не магазин, а комнатка с одним прилавком, за которым сидел старый еврей в ермолке и толстых очках. Ни посетителей, ни продавцов здесь больше не было. Ювелир посмотрел на меня сквозь очки красными усталыми глазами. Мой потрепанный внешний вид его никак не тронул, и он любезно улыбнулся:

— Вы сегодня у меня пятый, можно сказать, юбилейный покупатель. Чем имею вам быть полезным?

— Хочу предложить вам кое-что купить, — сказал я, подходя к стойке прилавка.

— Нет, вы скажите мне, что теперь за времена?! — заговорил ювелир, обращаясь к невидимой аудитории. — Все хотят что-то продать, и никто не хочет ничего купить! Так что вы, молодой человек, такого хотите продать, чего у меня нет?

— Вот эту брошь, — ответил я, кладя перед ним брошь в виде бабочки необыкновенно тонкой работы с красными рубиновыми глазами и золотыми крылышками, осыпанными брильянтовой пылью.

Старик уставился на изделие и долго изучал его сквозь очки, не прикасаясь к нему руками. Потом поднял на меня свои увеличенные линзами глаза и иронично спросил:

— И это вы носите просто так в кармане?

— К сожалению, футляр затерялся в дороге, — в тон ему ответил я.

— Да, это, я вам скажу, интересная вещь! — задумчиво произнес старик. — Я даже не буду у вас, молодой, человек спрашивать, не налетчик ли вы. Даже если и вы налетчик, чего я, упаси боже, не думаю, налететь на такую бабочку вы все равно не смогли бы. Просто потому что такие бабочки по столовкам Моссельпрома и Мособщепита не летают. Вы вообще знаете, сколько эта брошь стоит?

— Знаю, — ответил я, — она бесценна.

— Хороший ответ, но тут вы ошиблись. Вы знаете, кому она раньше принадлежала?

— Понятия не имею.

— Ее подарил молодой Николай Александрович юной Матильде Феликсовне. Но, заметьте, я не спрашиваю, почему она у вас здесь в Москве, а сама Кшесинская в Париже. Я хочу у вас спросить совсем другое, что вы хотите получить за эту вещь?

— Ровно половину от того, сколько она стоит на самом деле.

— Тоже хороший ответ, не будь я дядя Гриша Блиндерман. А знаете, что я вам на это скажу?

Старик был забавный, я никуда не спешил и слушал его треп без раздражения.

— Вы предложите мне четверть стоимости.

— Вы умный молодой человек, но скажу вам, положа руку на сердце, я и этого не смогу сделать. У меня просто нет таких денег.

— Жаль, — сказал я и протянул руку за бабочкой. — Попробую продать в другом месте.

— Вы думаете, там вам дадут больше? — покачал он головой и накрыл украшение своей желтой, пухлой ладошкой — Вам там могут вообще ничего не дать, да еще и вызовут ГеПеУ. Вы сначала послушайте, сколько я вам могу предложить, а потом делайте что хотите.

— Так что я здесь делаю? — спросил я. — Я только и делаю, месье Блиндерман, что вас слушаю и ничего от вас не слышу!

Моя пародия на одесский говор ювелира насмешила, и он назвал сумму:

— Я могу вам дать семь тысяч, и хотел бы узнать, что вы на это скажете?

— Я скажу — да, что мне еще остается сказать, когда нужны деньги, дай бог, что бы вы так жили!

Старик смахнул брошь в невидимый ящик стола и отсчитал мне кредитные билеты. Я, не пересчитывая, сунул их в карман.

— А еще у вас что-нибудь не найдется от мадам Кшесинской?

Я подумал, что семи тысяч нам с Дашей пока хватит с избытком, и отрицательно покачал головой.

— Как только она вспомнит о любимом племяннике, так я сразу к вам.

На десять тысяч, украденных Паниковским у комбинатора Корейки, Остап Бендер открыл контору «Рога и копыта» и купил пишущую машинку, я же на свои семь поменял платье, подстригся в хорошей парикмахерской на Арбате и приобрел целую авоську деликатесов, и у меня еще осталась половина суммы. Потом я вернулся в комнату Ордынских.

За беготней и новыми впечатлениями, я как-то отстранился от проблем Дашиного отца и только тогда, когда открывал входную дверь — у меня тревожно екнуло сердце. В коридоре было все так же темно и запашисто. Непотревоженная Верка прозевала мой приход, так что во вторую от входа дверь я пронырнул незамеченным. В комнате почему-то было темно и по-прежнему сильно пахло лекарствами.

— Даша, это я! — сказал я шепотом

— Папа умер, — откликнулась она тихим, ровным голосом.

— Господи, — только и нашел, что выговорить я.

— Зажги свет, — попросила Ордынцева.

Я нашарил на стене выключатель, и под потолком загорелась маломощная тусклая лампочка. Старик лежал, вытянувшись на своей узкой койке. Черты лица его смягчились, и он был похож на спящего. Даша сидела рядом с ним на кровати и смотрела на меня каким-то потусторонним, просветленным взглядом. Она не плакала, казалась спокойной и едва ли не счастливой.