Волшебный дом

Повторный визит

— Майк, проснись!

Не помню точно, насколько нецивилизованным был мой ответ, но он не остановил трясущую меня за плечо руку. Я открыл глаза, и в них хлынул свет.

— Майк, я хочу, чтобы ты увидел! — настаивала Мидж.

Ее лицо было совсем близко, и глаза смотрели куда бодрее, чем вечером. Из нее прямо-таки била жизнь, и ее прикосновения, видимо, передали заряд мне, потому что я вдруг тоже ожил. Это было второе утро, когда я проснулся, чувствуя бодрость и свежесть, а, как уже говорилось, это совсем не обычное мое утреннее состояние. Я становился прирожденным жаворонком.

Я потянул Мидж себе на грудь; она, смеясь, боролась.

— Нет, ты спустись вниз и посмотри! — Наконец вырвавшись, она схватила со стула мой халат, швырнула мне и стянула одеяло.

Я свесил ноги с кровати и просунул руки в рукава халата.

— Может быть, ты скажешь, отчего такое волнение? — ворчал я, но притворно.

— Сам увидишь.

Мидж смеялась и тормошила меня, тащила от кровати к двери. Белая ночная рубашка на ней (одна из моих старых футболок с закатанными рукавами) свободно колыхалась вокруг голых ног — приятный вид, когда только откроешь глаза утром.

— Снова хороший день, — заключил я, когда мы проходили мимо окна. Наши дружелюбные соседи-птички сообщили о своем присутствии.

— Здесь каждый день хороший.

Прожив здесь всего два дня, я не видел достаточных оснований для такого утверждения, но позволил протащить себя к лестнице.

— О, Гаджен, тут нужно быть помилосерднее!

Ковровая дорожка, что мы постелили довъезда, ощущалась мягко и упруго под босыми ногами, но доски под ней были твердыми и крепкими. О'Мэлли ничего не упустил.

Мы добрались до кухни-столовой, и Мидж отошла в сторону, махнув мне рукой. Засунув руки в карманы, я стоял, чего-то ожидая. Кухня казалась мне такой же, как раньше.

Я уже повернулся к Мидж, чтобы что-то сказать ей, но тут услышал хлопанье крыльев и подскочил от неожиданности. Птица перелетела через комнату, опустилась на буфет и что-то прочирикала — то ли приветствие, то ли предостережение, не знаю.

— Как она сюда попала?

Я уже заметил, что все окна оставались закрытыми.

— Это же тот дрозд, болван! Который вчера сломал себе крыло!

Я разинул рот на нее, потом на дрозда. Тот весело скакал по буфету, а потом снова взлетел, чтобы усесться на окно.

— Невозможно, Мидж! Это не может быть тот же самый.

Мидж рассмеялась, радуясь моей недоверчивости.

— Проверь коробку. Ты никого там не найдешь.

— Но это невозможно, — повторил я и в самом деле подошел к стоящей в углу картонной коробке. Дрозд-деряба перелетел с окна на стол, где были рассыпаны хлебные крошки — вероятно, их специально рассыпала Мидж, — и стал клевать. С аппетитом у него было все в порядке, как и с крылом.

— Мидж, — предупредил я, — не морочь мне голову. Это один из твоих друзей снаружи?

— Честное слово, Майк, это та же самая птичка. Ну разве не фантастика!

— Не верю. — Я покачал головой, наблюдая за дроздом и по-прежнему подозревая, что меня дурачат. — Крыло никак — никак — не могло поправиться за ночь, Мидж. И к тому же оно было так переломано, что я думал, птичка к утру умрет.

— Ты ошибся.

Мидж подошла к столу, и наш окрепший друг бросил клевать и посмотрел на нее. Она взяла крошку и протянула на ладони ему. К моему удивлению, птичка склевала корм прямо из рук, не выказав ни малейшего страха.

Две птички одной породы ничем не отличаются друг от друга, и я не мог сказать, наш это пациент или нет. Но вопрос оставался: если это не наш дрозд, то где же наш, раненый? И тут я заметил, что одно его крылышко помято и в нем недостает перышек. Во мне что-то похолодело. Теперь я был убежден. Это несомненно был тот, первый, дрозд, но его замечательное выздоровление не укладывалось в голове. Конечно же, или вчера он был не так уж изранен... или что?

Наверное, тогда-то мои подспудные тревоги насчет Грэмери начали переходить на более осознанный уровень. Ничего определенного, просто смутное беспокойство насчет странных явлений, ничего такого, что я бы мог ухватить и сказать: «Ага! А вот это уже чудеса!» Если бы что-то было плохо или хотя бы совершенно необъяснимо, то я бы хоть чуть-чуть встревожился. Но вполне могло оказаться, что птичка накануне вывихнула крыло, а за ночь оно вправилось (и снова привычное рационализирование того, в чем не было ничего рационального). А все остальное — да что остальное-то? Хорошая музыка, роскошная любовь (истинные воспоминания о переживаниях предыдущей ночи уже померкли), трещина в камне, которая никогда и не была трещиной? Мы влюблены, а это наш первый настоящий дом. Изогнутые стены круглой комнаты ловили солнечные лучи и буквально дышали безмятежной теплотой. Там действительно было нечто большее, чем солнце. И все же, все же...

Дрозд уже уселся Мидж на руку и счастливо заливался. Мои сомнения отступили, когда меня коснулась ее радость. С лучащимися от возбуждения глазами Мидж ласково говорила с крохотным созданием, которое по-своему отвечало ей. Она медленно подняла руку, чтобы дрозд оказался на уровне лица, и тихонько дунула на него, так что перышки чуть-чуть встопорщились, и птичка моргнула.

Я зачарованно смотрел, как Мидж, бесшумно ступая босыми ногами по каменным плиткам, плавно прошла к двери, потом повернулась ко мне и шепнула:

— Майк...

Так же осторожно я подошел к двери и отодвинул засов, стараясь производить как можно меньше шума. Птичка словно не замечала меня. Повернув ключ в замке, я тихо приоткрыл дверь, и Мидж вышла на крыльцо.

Высоко подняв руку, она сказала:

— Улетай. Найди свою семью и передай им от меня привет.

Дрозд как будто не хотел улетать, но Мидж резко опустила руку, так что птичка замахала крылышками и вспорхнула Она взлетела над садом, неистово крича и кружась вокруг головы Мидж. Дрозд пронесся над цветочными клумбами, потом снова взмыл ввысь, направляясь обратно в лес.

Мидж в восторге захлопала в ладоши, а я стоял рядом на ступеньке, обняв ее рукой за плечи, и с натянутой улыбкой подбадривал птичку. Когда дрозд улетел, я крепко прижал Мидж к себе и взъерошил ей волосы.

— Как ты это сделала?

— Он сам решил забраться мне на руку.

— Я имел в виду его крыло...

Все так же сияя глазами, она покачала головой.

— Он сам вылечился. Это было его собственное волшебство.

Снова «волшебство»; уже второй раз с тех пор, как мы въехали сюда, Мидж бессознательно употребила это слово. Я открыл рот, собираясь что-то сказать, но крыльцо вдруг окружили другие птицы, и все они шумно требовали завтрака. Мы бросились внутрь, подальше от галдежа, Мидж схватила со стола завернутую разрезанную буханку хлеба и вытащила побольше ломтей.

— Ладно, ребята, — крикнула она, возвращаясь к двери, — здесь хватит на всех, так что первыми — самые маленькие.

Они отказались выстроиться в очередь, но даже самые крошечные воробышки не робели перед большими и важными птицами, они все вместе сбились в путаницу перьев и щебетания и проворно сновали в толчее с добычей в клювиках.

Я оставил Мидж кормить стаю и поднялся по лестнице, собираясь побриться, но из головы не выходило чудесное исцеление. Крыло вправилось само, другого объяснения не было. Через десять минут я снова спустился на кухню, на столе меня ждали мюсли и поджаренный хлеб, а также крепкий кофе, и в аккуратной вазе стояла одинокая роза, только что срезанная в саду, чтобы оживить утренний натюрморт. Но значительно лучше обстановку оживляло сияющее лицо Мидж.

У крыльца по-прежнему порхали две-три птицы, словно подзадоривая друг дружку залететь внутрь, но большинство рассеялось и улетело по своим птичьим делам.

Намазывая поджаренный хлеб маслом, я проговорил:

— Я так и не понял. Вчера мне показалось, что та птичка в довольно неважном состоянии.

Прежде чем ответить, Мидж отпила свой кофе.

— Какая разница? Крыло зажило — это главное, так что же волноваться, каким образом?

И она в самом деле так считала. Во всяком случае, у меня осталось впечатление, что она не хочет задаваться вопросом об исцелении, не хочет углубляться в это. Я пожал плечами, готовый оставить эту тему, но склонный принять свою теорию о «вправившемся суставе». Неубедительно, но сойдет.

— Какие на сегодня планы? — спросила Мидж, но вопрос уже вылетел у нее из головы. Она выглядела так по-детски и такой маленькой в моей огромной перешитой футболке.

— Ну, сначала надо кое-что расследовать, — сказал я, и Мидж приподняла брови. — Ночью я слышал на чердаке какой-то шум.

— Ты, кажется, говорил, что под крышей гнездятся птицы.

— Да, вчера днем я так думал. Но это что-то копошилось среди ночи, когда все добрые птицы спят.

Мидж слегка встревожилась:

— У тебя есть какая-нибудь мысль, что это могло быть?

— Не совсем, но, черт возьми, сегодня утром, при дневном свете, я это выясню. Не хочется снова лежать в темноте и давать волю своему воображению.

— Надо было разбудить меня.

— Не хотелось тебя беспокоить, — пробурчал я с набитым ртом.

Мидж обошла стол, приблизилась ко мне и залезла на колени, заставив меня отодвинуть стул, чтобы хватило места. И клюнула в лоб.

— Хочешь, я схожу с тобой на чердак? — спросила она, и я не пропустил насмешливой нотки в ее голосе.

— А ты не впадешь в истерику, если мы увидим мышей? — Я покачал головой и отважно проговорил: — Спасибо, я схожу один.

При свете дня все казалось не так страшно.

— Ты знаешь, я не боюсь мышей. К тому же там надо многое выскрести и вычистить, так что чем скорее я начну, тем лучше. Думаю, ребята О'Мэлли больше навели там беспорядка, чем вынесли.

— Да нет, если разобраться, они неплохо поработали. Определенно они привели коттедж в божеский вид, хотя и нам самим пришлось изрядно покрасить и поразгребать. Хотя и меньше, чем мне представлялось при первой разведке. У тебя есть какие-нибудь мысли, как обустроить круглую комнату? Это очень важно.

Мидж нахмурилась.

— Мне она нравится именно такой, какая есть. Не думаю, что там нужно что-то менять.

— Твое дело. Согласен, она в хорошем состоянии. Возможно, Флора сделала там ремонт незадолго до того, как... хм... отойти в мир иной.

— Нам понадобятся занавески, может быть, белые или беж — все яркие цвета дает солнце. Ты заметил, как стены меняются в течение дня?

— Да, от ярких бело-желтых утром доогненно-золотых на закате. Потом этот теплый красный оттенок сразу после захода солнца. Они получают жизнь из самих себя, как тот огромный камень в Австралии, который постоянно меняет свой цвет.

— Скала Айерс. Говорят, он обладает таинственным свойством...

— Кто говорит?

— Аборигены.

— А круглую комнату аборигены видели?

Мой нос, как обычно, вздернулся (готов поклясться, до того, как я встретился с Мидж, он был другой формы).

— Что мне сделать, чтобы превратить тебя в серьезного собеседника? — Мидж надула губки.

— Ты говоришь обо мне? — спросил я, быстро вернув носу прежнюю форму.

— Ску-учно, — протянула она.

Моя рука нырнула ей под ночную рубашку, и, прежде чем Мидж успела пошевелиться, мои пальцы скользнули по ее нижним ребрам.

— Скучно? — спросил я.

— Не надо, Майк! Ты знаешь, что я этого не выношу!

Я кивнул и надавил, неожиданно и плотно, жесткие пальцы отыскали щекотливые зоны между ребер. Взвизгнув, Мидж подскочила на два-три дюйма у меня на коленях, но другой рукой я удержал ее.

— Скучно? — повторил я с любезной улыбкой.

— Майк, пожалуйста, ты же знаешь...

Мои пальцы судорожно дернулись, не зная жалости; она снова подскочила и, корчась, снова приземлилась мне на колени, икая от смеха, а я продолжал свое дело.

— Майк, не на-а-до-о-о-о!

— Ты сказала, скучно?

— Нет,нет! Интересно! Нет — увлекательно! Да, увлекательно! Чрезвычайно... Майк!.. Увле... кательно... Нет, чарующе... Никто... Я уже... Хватит, Майк, пожалуйста...

Как ни легка была Мидж, я с трудом ее удерживал и сам смеялся не меньше. Дрыгая ногами в воздухе, она вскоре соскользнула с моих коленей, ночная рубашка задралась.

Мидж вскрикнула, когда голое тело коснулось каменных плиток.

— Холодно! Ах ты гад... — Остальное было не разобрать за смехом.

Я зарылся лицом в ее волосы, руки скользнули вниз по ее телу и сцепились под грудью. Воспоминания о любви прошлой ночью не совсем покинули мои мысли, и я уткнулся носом ей в ушко, а зубами нежно куснул в шею.

— Ну вот, опять, здрасьте пожалуйста! — громко проговорила она.

Я не ожидал такого ответа. Взглянув на Мидж, я увидел, что ее слова относятся к новому посетителю. Через открытую дверь за нашими забавами с улыбкой наблюдала приятельница-белка.

— Добро пожаловать, заходи, — пригласил я зверюшку, заметив, что Мидж скромно натягивает ночную рубашку на бедра. — Наш дом открыт, вход бесплатный.

Белка стояла словно в нерешительности.

— Тише, Майк, — предупредила Мидж, — ты ее спугнешь. Заходи, малышка, не обращай внимания на эту старую, огромную, безобразную скотину у меня за спиной. Рыкни на него, и он спрячется под стол.

Белка прыгнула внутрь. Еще прыжок — и она оказалась всего в паре футов от босых ступней Мидж с шевелящимися пальцами. Мне показалось, что от удивления брови у меня коснулись края волос Мидж хихикнула, а белка заверещала.

— Да, я знаю, он выглядит как большой злой медведь, у которого болит зуб, но, когда познакомишься поближе, он довольно милый, — сказала Мидж шумной зверюшке.

Белка посмотрела на меня, потом на нее, потом снова на меня. Я изобразил самую приветливую улыбку, и белка беспокойно взмахнула хвостом.

— Эй, я здесь живу, ты знаешь, — сказал я и подумал: «Какого черта я это делаю. Говорить с белкой? Ребята из группы сказали бы, что меня выбросило из естественной среды обитания».

Сгорбив узенькие плечи, забавными ныряющими движениями зверек задергал своей пушистой головкой, и для меня это выглядело так, словно он смеется.

— У этой особы к нам ни малейшего почтения, — пожаловался я Мидж.

— Это тот же, что приходил вчера, — задумчиво проговорила она.

— По-моему, у того была более еврейская внешность, а?

Она хлопнула кулаком мне по кеду, так что стало больно пальцам.

— Ты что, Мидж? Разве они не все одинаковы? И откуда ты знаешь, что это «тот», а не «та»?

— Знаю, и все. У него своя индивидуальность.

Положив руки мне на колени, Мидж поднялась с пола.

— Давай найдем тебе что-нибудь поесть, а? — сказала она белке, которой как будто понравилась эта мысль: не дожидаясь дополнительных приглашений, она запрыгнула на стол и заверещала еще громче. Мидж отломила кусочек от моего тоста и предложила незваному гостю. Ничуть не смущаясь, белка подскочила, схватила хлеб своими маленькими лапками и сначала слизала масло, а потом неторопливо начала грызть.

— Не верится, — сказал я, опершись локтем на край стола и положив подбородок на ладонь.

— Мне тоже. Рыжие белки редко бывают такими ручными — в отличие от серых.

— Рыжие?.. Мидж, никакие дикие звери не бывают ручными. Я хочу сказать, это может быть в зоопарках или еще где-то, но не в природе.

— Может быть, они привыкли к Флоре. Держу пари, она прикармливала здесь зверей, поколение за поколением. Помнишь, как собрались птицы в наше первое утро? Как будто здесь для них естественное место, часть леса.

— Ты хочешь сказать, местная закусочная. Могу понять ее популярность. Проблема в том, сколько еще они будут ставить вверх дном наше уютное загородное жилище? Они могут нанести нам ущерб.

— Ой, Майк, белки, всякие другие зверюшки, что приходят сюда, — это часть Грэмери, как и мы сами. Не забывай, они были здесь до нас. — Она присела, согнув колени, и балансировала на корточках, держась руками за мои ноги. — Нам нужно привыкнуть к ним, Майк, разве ты не понимаешь? Кормить их и помогать выжить. Обращаться с ними как с друзьями.

— Мне представляется, как к нам сползаются змеи и прочие гады.

Мидж улыбнулась.

— Я позволю тебе закрыть дверь также и перед крысами.

Это напомнило мне о предстоящем расследовании. Я наклонился, поцеловал ее в губы, сознавая, что грызущая тост белка следит за нами.

— Подглядывает, — сказал я, когда мы с Мидж оторвались друг от друга. — Ладно, Ведьмочка, всем тварям, большим и маленьким, — добро пожаловать, кроме слишком больших и таких маленьких, что прогрызают норы в дереве. Договорились?

— Не знаю, кого ты ожидаешь — пока к нам заходили лишь белка и птицы, — но ладно, договорились. Слонов и червей-древоточцев не пускать.

Мы скрепили договор рукопожатием, и я подмигнул белке:

— Порядок, Румбо, ты принят. Но не заставляй меня ревновать и не зли.

Мидж рассмеялась.

— Почему Румбо?

— Не знаю. По-моему, он похож на Румбо. Разве нет? Во всяком случае, больше чем на Рэмбо.

Белка судорожно дернула головкой, крохотные плечики затряслись, и ее верещанье напомнило смех. Что Мидж нашла до невозможности забавным.

— Наверное, он согласился, — выговорила она сквозь смех.

— Да, истинный клоун, — сказал я сухо.

Я стоял неподвижно, опасаясь спугнуть нашего смеющегося гостя.

— У этого мужчины много дел.

— Иу женщины тоже.

— Думаешь, он не против позавтракать в одиночестве? Теперь у него есть имя, и Румбо для меня больше не «зверь».

— Думаю, мы подружимся со зверюшками, не слишком их балуя. Он может сам составить себе компанию.

И мы оставили белку, которая вполне счастливо позавтракала без нас. Мидж пошла к раковине по соседству, а я, взяв из шкафа внизу фонарик, отправился на чердак. Я бодро поднялся по лестнице, радуясь жизни и своей любви и размышляя о том, что в настоящей любви постоянно случаются мгновения абсолютной свежести, словно ты только что влюбился, и осознание ее всегда волнует, всегда захватывает. Нам предстояло узнавать друг друга — я хочу сказать, узнавать по-настоящему — мне и Мидж, но мы никогда не привыкнем друг к другу, никогда не удовлетворимся друг другом. Поймите меня правильно — наши отношения не всегда были такими розовыми, как на той картине, что я только что изобразил; в них случались бури и непогоды, иногда мы оказывались на грани разрыва. К счастью, мы всегда умели вовремя опомниться и понять ошибки друг друга (или точку зрения другого, как Мидж предпочитала это называть). Скажу без ложной скромности, у нас обоих были таланты в музыке и в живописи, а вы когда-нибудь знали талантливого человека без темпераментной черточки? Профессиональная черта, как говорят. Я веду речь не про высокомерие и эгоизм, а про стремление делать вещи правильно (конечно, в собственном понимании) и про расстройство, которое очень быстро развивается, когда что-то делается не так. Бывают времена, когда близкий человек получает удары и должен научиться уклоняться от них и отбивать их — или просто говорить о заурядных вещах. С годами мы многому научились друг у друга. Мы также научились не придавать чересчур серьезного значения собственной персоне — хорошо, когда поймешь это, пока не слишком состарился.

Не поддаваясь соблазну прихватить с собой гитару, так как понимал, что если возьму, то утро пропало, я подошел к стулу, оставленному накануне прямо под люком. Фонарик светил ярко, стул был крепкий, крышка люка дожидалась — самое время для действия.

Так почему же я заколебался?

Может быть, следовало принести стремянку — лезть на чердак было бы гораздо легче. Нет, до потолка невысоко, вполне сойдет стул.

Сверху не доносилось ни звука, и, возможно, проблема решилась сама собой. Но все-таки это не причина, чтобы не заглянуть.

Я вел себя как маленькая девочка, и сам понимал это. И все же что-то говорило мне, что не нужно заглядывать на чердак. Возможно, в уме каждого человека есть укромный уголок, где притаилось будущее, где хранятся архивы еще не свершившихся событий, и порой архивариус (которым в конечном итоге являешься ты сам) случайно просовывает подсказку под запечатанную дверь. Возможно. Подобные вещи таинственны для меня, как наверняка и для вас. Все, что я знаю, — это что меня неудержимо тянуло отойти, спуститься вниз и придумать какие-нибудь отговорки, чтобы не лезть на чердак.

«Вперед, Стрингер, — обругал я себя, — поднимись и прогони несколько крыс, если не хочешь стать объектом осмеяния и позора». И все равно колебался, уставившись за крышку люка: осмеяние и позор не так уж страшны.

Здравый смысл возобладал, прагматик во мне в тот день победил: я встал на стул, включил фонарик и одной рукой приподнял крышку люка — впрочем, всего дюйма на два. Из щели на меня не уставился угрожающий взгляд, ничто не шевелилось, никто с хрипом не принюхивался. Все было тихо и спокойно. Немного осмелев, я открыл люк шире и, посветив фонариком внутрь, встал на цыпочки и попытался заглянуть через край. Я не смог точно рассмотреть, но мне показалось, что откуда-то снизу еле-еле проникает дневной свет. Выключив фонарик, чтобы проверить это, я убедился, что свет проходит через свесы крыши.

Вот и ответ птицы пролезли внутрь и сделали себе здесь милый надежный птичник. Может быть, в прошлую ночь они решили устроить вечеринку. Я снова включил фонарик и откинул крышку люка, насколько это было возможно, и чем шире я его открывал, тем дальше моя рука соскальзывала к его основанию. В конце концов крышка перевесила и со стуком упала наружу, впрочем, позади что-то не дало ей упасть совсем.

Взяв фонарик в зубы, я схватился за края и залез наверх. Недостаток атлетической подготовки я компенсировал ругательствами и забрался-таки на чердак, белые кеды лягали воздух, как взбесившиеся голуби. Сев на край и болтая ногами, я глубоко вздохнул и тут же пожалел об этом. В воздухе здесь стоял смрад, и я наморщил нос от этой кислой вони.

— Боже, — сказал я вслух, и мне послышалось, что неподалеку что-то шевельнулось.

Свет падал с одной стороны, но я различил смутные очертания стропил и балок. В самой крыше дыр не было — очевидно, строители хорошо выполнили свою работу. Но я увидел что-то на стропилах — темные, неясные во мраке предметы. Они словно свисали с бревен, и я с содроганием заметил на наклонных стропилах еще множество таких же.

Я понял, что это, но все равно потянулся к фонарику и направил луч вверх. И ощутил содрогание и дурноту, увидев сотни маленьких мохнатых тел, свисающих сверху, как какие-то сморщенные плоды с ветвей, заполняя весь чердак и распространяя вокруг смрад.

В это время одно крыло дернулось, волнообразным движением расправилось, а потом втянулось обратно в темное тело.

— О Боже! — прошептал я, замерев.

В полной тишине мне показалось, что я слышу, как у них бьются сердца, пульсируя в такт, в правильном ритме, что делало тварей единой, сплошной массой.

По-прежнему содрогаясь, я тихо спустился с чердака, боясь, что малейший шум вызовет среди летучих мышей вакханалию криков и хлопанья крыльями.