Волшебный дом

Звуки

Меня разбудило какое-то постукивание, резкий неравномерный шум, ворвавшийся в мой сон без сновидений. Глаза открылись без обычной неохоты, и я повернул голову к Мидж. Она тоже не спала и счастливо улыбалась, глядя мимо меня на окно — источник стука.

Повернув голову, чтобы проследить за ее взглядом, я увидел виновников шума. За окном на выступе сидели три или четыре птички и клевали стекло, словно негодуя, что мы все еще не встали.

— О Боже, — простонал я. — Ты считаешь, это сигнал тревоги?

— Нет, просто они решили разбудить нас.

— А который час?

— Уже больше половины седьмого.

— Не верится. И ты думаешь, так будет всегда?

— Кто знает. Мило, правда?

Я накрыл голову подушкой, хотя, по правде сказать, спать уже совершенно не хотелось.

— Вполне могло бы быть и милее.

— Это часть деревенской жизни, Майкл. Определенно лучше, чем шум моторов и пневматических молотков.

— Ненамного.

Мидж скинула одеяло и перебралась через меня к окну, а я перекатился на нагретое ею место.

— Передай привет и от меня, — сказал я, натягивая до подбородка одеяло.

Мидж наклонилась у окна, а я любовался ее голыми ягодицами. Хотя в Мидж не было ни одной лишней унции, я не уставал восхищаться ее округлыми формами. Мне захотелось, чтобы она вернулась в постель.

Она поворковала с птицами и начала с ними разговаривать. Даже когда Мидж постучала по стеклу со своей стороны, они не улетели, а вскинули головки и еще громче зачирикали, и вокруг запорхали еще новые, колотясь крыльями в стекло.

— Наверное, они требуют свой завтрак, — крикнула мне Мидж. — Держу пари, миссис Калдиан кормила их.

— Ну, передай им, что в Грэмери сменилась администрация. С халявой покончено!

Я закрыл глаза, чтобы еще немного поспать, и следующее, что почувствовал, — это вес перелезающей через меня Мидж.

— Не притворяйся таким злюкой, — сказала она, больно сжав мой высунутый из-под одеяла нос. — Ведь под этой грубой, бесчувственной внешностью кроется сердце из чистого... — еще один щипок — золота.

Я перекатился на спину, и она оседлала меня, ее глаза горели нескрываемым наслаждением. Было трудно устоять против розовых кончиков двух маленьких, но прекрасных грудей, парящих всего в нескольких дюймах от моих губ.

— Ты нарушаешь мою жизнь на природе, — сказал я.

Она наклонила голову поцеловать меня, ее язык раздвинул мои губы, и ее рот был влажен и сладок. Мои руки отбросили одеяло и потянулись к ее бедрам.

Но чертовка только играла со мной.

— У нас куча дел, — шепнула она мне в ухо, не забыв увлажнить мочку своим шаловливым языком, только чтобы не дать моим чувствам ни на йоту улечься. — Я сейчас спущусь и приготовлю завтрак, а ты побрейся и вообще приведи себя в цивилизованный вид.

— Ты что, слишком рано, — шепнул я в ответ, не желая, чтобы такое услышали птицы. — Да и все равно у нас есть еще месяц, чтобы все привести в порядок. Это наше первое утро, и его нужно отпраздновать. — Теперь уже мой язык убеждал ее.

Ложная застенчивость не в натуре Мидж: что ей нравится, то она и обнимает. Она обняла меня.

Я пустил ее к себе под одеяло, и ее тело, прохладное от раннего утреннего воздуха, восхитительно прижалось ко мне. Теперь мы с Мидж состыковались в полном смысле этого слова — наши тела, а не только души, словно были созданы друг для друга (я говорю буквально) — и наша любовь всегда была выше небес, но взаимный экстаз, пережитый в то утро в нашем новом доме, превзошел все испытанное раньше. Не спрашивайте меня почему, просто назовем это волшебством. Да, просто назовем это Волшебством.

Позже, надев старый свитер, потертые джинсы и кеды (моя обычная рабочая одежда), я спустился к Мидж и увидел, что она в своей ночной рубашке сидит на корточках на крылечке и кормит толпу пернатых. Птицы — крапивники, голубые и большие синицы, трясогузки и зяблики, казавшиеся в самом деле многонациональной толпой, — не выказывали никакой осторожности, некоторые буквально клевали с рук, а другие приблизились на расстояние вытянутой руки. Я заметил, что их дерзость не зависит от размеров.

Мидж ободряла их, что-то говоря, и я усмехнулся, когда крапивница села ей на запястье и клюнула в ладонь своим маленьким заостренным клювом. Я подождал, пока не был раскрошен последний кусок хлеба и птицы не склевали его, после чего спустился по лестнице в кухню. Из открытой входной двери сюда лилась бодрящая свежесть, но не было знобко от холода.

— Эй, что это? — Я указал на стол, где к завтраку стояла бутылка шампанского и стеклянный кувшин с апельсиновым соком.

Мидж оглянулась через плечо и улыбнулась мне:

— Следующая часть нашего праздника. Вчера я тайком привезла бутылку в чемодане.

Она встала и стряхнула с рук крошки. Птицы снаружи продолжали галдеть, возможно требуя десерта. Я подошел к Мидж и обнял ее так крепко, что она задохнулась.

— И ты в придачу, — сипло проговорил я.

— Твой завтрак съели птицы, — ответила она.

Мои объятия несколько ослабли.

— Скажи, что это не так.

Но она серьезно кивнула, продолжая улыбаться.

— Я собиралась дать тебе шипучку и тосты, но все, что осталось от вчерашнего хлеба, пошло нашим пернатым друзьям. Их было так много, что теперь ничего не осталось. Мне очень жаль.

— Тебе жаль!

— Обещаю, я отправлюсь в магазин, как только он откроется.

— И в буфете в самом деле ничего нет?

— Осталось немного черствого кекса...

— Чудесно, — проговорил я ровным голосом, но это была поза, и Мидж поняла это.

Привстав на цыпочки, она поцеловала меня.

— Открой шампанское, а я достану кекс.

— Ты уверена, что твои друзья не хотят шампанского? Может быть, они бы искупались в нем.

Меня снова ущипнули за нос, и Мидж поспешила в соседнюю комнату, где предположительно плесневел кекс.

Завтрак оказался великолепным. Даже Мидж, которая никогда не прикасается к вину, выпила немного шампанского с апельсиновым соком, и, произнося тосты за здоровье друг друга, а также за счастье и успехи в личной жизни, мы между делом сжевали кекс (который, кстати, оказался не так плох). Третий или четвертый тост был за Грэмери, и мы с самым довольным видом чокнулись кружками — фужеры пока не распаковали. Те из птиц, что все еще подглядывали через открытую дверь, без сомнения заинтересовались, о чем это мы кудахчем.

После завтрака мы принялись за «дела». Мидж умылась и оделась, а я вымыл кувшин и закупорил остатки шампанского (нехорошо, я знаю, но не хотелось, чтобы оно пропало). Оказавшись у плиты, я снова взглянул на балку, все еще озадаченный тем фактом, что трещина, очевидно, заросла сама собой. Забавно, как воспоминания могут примирить ум с иррациональным; думаю, это инстинкт, потому что нам нужен в уме какой-то порядок, чтобы не свихнуться. Я начал придумывать, что мы, наверное, увидели приставшую к закопченному камню паутину, и она только напоминала трещину, а на самом деле просто отбрасывала тень в тусклом освещении.

Отчасти удовлетворенный своей теорией, я взялся распаковывать оставшиеся коробки и обрадовался, наткнувшись на транзистор. Но, включив его, подскочил от треска помех. Я поскорее убавил громкость и попытался найти какую-нибудь станцию, а когда отыскал музыку, то выдвинул и направил антенну. Все равно слышалось потрескивание. Решив, что сели батарейки, я нашел в ящике шнур питания и воткнул в розетку на стене. Однако помехи не исчезли.

Бурча себе под нос, я выключил приемник и обернулся на шаги по лестнице.

— Трудности? — спросила Мидж, входя в комнату.

— Наверное, здесь плохой прием, — ответил я, — хотя странно, что до такой степени. Может понадобиться внешняя антенна на крыше.

Мидж это как будто не озаботило.

— Ладно, я поехала, — сказала она. — Тебе надо что-нибудь в деревне?

— Хм... Наверное, я вспомню, когда ты вернешься. Присмотрись к местным жителям, особенно к лупоглазым и высоколобым.

Она с упреком посмотрела на меня, потом послала воздушный поцелуй и удалилась. Прошлепав к двери, я смотрел, как Мидж спешит по дорожке, между делом наклоняясь понюхать цветы. Она махнула мне рукой от калитки, села в машину и завела двигатель, а потом, вырулив влево от обочины, послала мне последний привет. Машина скрылась за поворотом, и я остался в коттедже один.

Какое-то время я без дела стоял в дверях, наслаждаясь свежестью ясного дня, мысли немного путались от шампанского с апельсиновым соком.

«Пока совсем неплохо», — сказал я себе.

Остаток утра я провел, распаковывая вещи, двигая мебель, собирая все воедино, подгоняя разъемы, разыскивая потерявшееся — обычное дело, когда въезжаешь в новый дом и не знаешь, устроится ли когда-нибудь твоя жизнь снова. К счастью, прожив так долго в квартире, хотя и большой, мы не нажили много мебели; да и все равно, то, что мы привезли, как-то не шло к Грэмери.

В конце концов я оказался наверху, в одной из мансард, куда, должен признаться, мне не терпелось добраться все утро. Дело в том, что туда затащили мое музыкальное оборудование и там я собирался расположить свою простенькую студию. Опустившись на усилитель, я задумался.

Во-первых, шум. Я имел в виду не тот шум, который буду производить сам — кого он тут побеспокоит? — но шум снаружи может помешать звукозаписи. Мне не хотелось, чтобы на каждой моей пленке щебетали птицы. Эту проблему могли решить фиберглассовые панели, перемежающиеся досками для отражения звуков, и два слоя сухой штукатурки на потолке. В два маленьких окошка потребуется вставить двойные стекла или просто заколотить их.

Я мысленно расставил пульт, звукозаписывающую аппаратуру и оборудование для монтажа, на мгновение забыв о дороговизне всего этого. Было приятно помечтать. Стеллажи будут выглядеть неуклюже из-за скошенной крыши, но девятидюймовые ячейки в крайнем случае можно расположить по полу, а не вверх.

Что понравилось мне больше всего — так это сама атмосфера в помещении. Конечно, было душновато, но если на пару дней оставить окна открытыми и включать обогреватели в холодное время, это пройдет. Я задумался об акустике и потянулся к своей гитаре.

Вынув инструмент из футляра, я удивился, что после переезда он не нуждается в настройке. Я дернул струну, звук был глубокий, полный, мягкий, но с примесью твердости, которую можно ослабить или усилить — смотря по тому, как ударить. Я сыграл пару гамм, попробовал несколько сложных аккордов и переборов, проверил легкое усиление и меланхолическое затухание, минорную тональность, нежные звуки, коснулся басовых нот, пробежал до самых верхних ладов, наполнив помещение и свои уши музыкой, наслаждаясь теми редкими и вызывающими воодушевление моментами, когда чувствуешь полное владение инструментом.

Только шум с чердака заставил меня остановиться и осмотреть мансарду.

Я взглянул вверх, и, без сомнения, мой рот разинулся.

Звук затих. Почудилось? Я внимательно осмотрел потолок, остановил взгляд на квадрате люка, ведущего на чердак. Медленно встав и жалея, что в юности провел столько времени за просмотром фильмов ужасов, я шагнул вперед и оказался под люком. Он был всего в паре футов от меня, и, задрав голову, я осмотрел его.

Звук раздался снова, и мое сердце подпрыгнуло. Я попятился и чуть не уронил прислоненную к усилителю гитару. Когда я схватил ее за гриф, чтобы не упала, струны зазвенели. Я сжал гриф крепче, чтобы заглушить звук.

Но над другими звуками я был не властен. Они донеслись снова, словно кто-то суетливо скребся. Может быть, и не совсем так, было трудно определить.

«Ну, давай! — сказал я, по привычке разговаривая с собой, чтобы ободрить себя в трудных ситуациях. — Ты ведешь себя как незамужняя тетка! Впервые остался один в своем новом доме и струсил от первого же незнакомого звука. Там мыши. Что они могут тебе сделать? Загрызть? Это старый дом, и здесь должно прятаться множество всяких тварей. Черт побери, это не город, и здесь полно жильцов, не платящих за постой! Птицы, мыши, пауки...»

Но раньше коттедж был пуст.

«Нет, ты просто не заметил их в тот день. А теперь поднимись и взгляни».

Я пододвинул единственный в помещении стул к люку. Звуки затихли, но все равно это не воодушевляло.

Я сам не понимал, отчего так нервничаю — наверное, что-то вроде «страха перед неизвестным», — но, когда я влез на стул, мои колени заметно утратили твердость.

Теперь мое лицо было всего в нескольких дюймах от крышки люка, и я прислушался. Ничего. Ха! Никакого седовласого, гремящего цепями безумца в лохмотьях, с когтистыми руками, которого Флора Калдиан держала в заточении последние полвека, за то что он, она — ОНО! — являлось несчастным отпрыском семейства. Нет-нет. Никакого громыхания цепей, никаких безумных завываний, только...

О Боже, только это быстрое поскребывание. Вот оно снова послышалось по ту сторону крышки.

Я не совсем уверенно протянул вверх руку. Ладонь прижалась к дереву. Я толкнул.

Крышка с полсекунды упиралась, потом приподнялась. Всего на дюйм, не больше. Чернота внутри хранила тайну. Я начал медленно выпрямлять руку, и дыра стала расширяться, как темный беззубый рот...

— Майк!

Крышка люка захлопнулась, и я чуть не свалился со стула (кажется, сверху снова послышалось торопливое поскребывание). Я поколебался, руки потянулись попытаться еще раз, но голос Мидж снова позвал снизу:

— Майк, я вернулась! Ты где? Иди сюда, я принесла горячего — ну, оно было горячим — тебе на обед! Я так неслась из деревни, что оно не могло совсем уж остыть! Майк, ты меня слышишь?

— Эй! — крикнул я вниз.

Снова взглянув на люк, я пожал плечами. Заглянуть туда никогда не поздно. Вероятно, там только стропила и мыши. Торопиться некуда. А кроме того, я практически не завтракал и проголодался.

Во всяком случае, так я себя оправдывал.

Я соскочил со стула и спустился к обеду.