Волна мозга

Глава 2

Питер Коринф вышел из-под душа, продолжая напевать что-то бравурное. Шейла стояла у плиты и жарила яичницу с беконом. Взъерошив ее мягкие каштановые волосы, он поцеловал ее в шею, и она, повернувшись к нему, улыбнулась.

– Сама как ангел, – улыбнулся Питер, – а готовит как…

– Пит, ты никогда…

– Не умел найти нужных слов, – закончил он за Шейлу. – Эта истина стара как мир, моя дорогая. – Он склонился над сковородкой и, принюхавшись, блаженно застонал. – У меня такое чувство, что сегодня один из тех редких дней, когда все идет как надо. Впрочем, за хубрис,[1] боги нашлют на меня Немезиду.[2] Явится Ата[3] и неряха Герти спалит оборудование.

– Хубрис, Немезида, Ата. – Шейла нахмурила свой лобик. – Эти слова я слышала от тебя и раньше. Что они значат, Пит?

Он зажмурился. Они были женаты вот уже два года, но он все еще был влюблен в свою жену – когда Пит видел Шейлу, внутри у него все буквально переворачивалось. Она была доброй, веселой, красивой, она прекрасно готовила, но, при всем при том, она не принадлежала к интеллектуалам. Когда к ним в гости приходили его друзья, она садилась где-нибудь в сторонке и весь вечер молчала.

– Почему ты об этом спрашиваешь? – осведомился он.

– Мне просто интересно, – ответила Шейла.

Он отправился в спальню и, оставив дверь открытой, стал излагать ей основы греческой драмы. Одновременно с этим он одевался. В такое ясное утро говорить на столь мрачную тему было достаточно странно, однако она слушала его очень внимательно и даже время от времени задавала какие-то вопросы. Когда Пит вернулся в кухню, Шейла с улыбкой подошла к нему.

– Физик ты мой несчастный, – сказала она. – И как это ты умудряешься так пачкаться? Костюм только что из чистки, а глядя на тебя, можно подумать, что ты чинил в нем машину.

Она поправила ему галстук и одернула пиджак. Пит пригладил рукой непокорные темные волосы и сел за стол. Пар, поднимавшийся из кофейника, затуманил стекла его очков. Сняв их, он принялся вытирать стекла галстуком. Его худое лицо со сломанным носом без очков казалось совсем другим – так он выглядел заметно моложе, как раз на свои тридцать три года.

– Едва я проснулся, я тут же все понял, – сказал Пит, намазывая масло на гренок. – Видишь, какое у меня развитое подсознание?

– Ты что – решил-таки эту свою проблему? – поинтересовалась Шейла.

Он кивнул, продолжая напряженно думать о чем-то своем. Шейла успела привыкнуть к этому – обычно, о чем бы ни шла речь, он ограничивался краткими «да» и «нет», произносившимися всегда кстати, хотя сам Пит при этом был всецело погружен в себя. Его работа представлялась ей чем-то таинственным. Ему же казалось, что Шейла живет в каком-то детском мире – ярком, странном и невразумительном.

– Я хочу создать фазовый анализатор межмолекулярных резонансных связей в кристаллических структурах, – сказал он. – Впрочем, сейчас это не важно. Просто в течение вот уже нескольких недель я ломаю себе голову над одной схемой, но у меня, увы, ничего не выходит. И вот сегодня утром мне в голову пришла одна замечательная идея. Видишь ли…

Взор его затуманился. Он продолжал есть, но делал это скорее по инерции. Шейла добродушно рассмеялась.

– Возможно, я задержусь, – сказал он, стоя уже в дверях. – Если идея подтвердится, я буду работать до тех пор, пока… Впрочем, я тебе в любом случае позвоню.

– Хорошо, милый. Удачи тебе.

Он ушел, но Шейла так и стояла, улыбаясь ему вслед. Пит был… – ей повезло с ним, этим было сказано все. Особенно отчетливо она почувствовала это именно сейчас. Этим утром все казалось ей необычайно ясным и прозрачным, словно она вновь оказалась в Западных горах, столь горячо любимых ее мужем.

Тихонько напевая про себя, она стала мыть посуду и убирать в квартире. Ей вдруг вспомнилось ее детство, маленький городок в Пенсильвании, школа бухгалтеров, офис их нью-йоркских знакомых, куда четыре года тому назад она поступила на работу… Господи – и как так можно было жить! Бесконечная череда вечеринок и поклонников, все без умолку трещат, все всё знают наперед, невозможно ни на минуту расслабиться… Зато потом, после того как она порвала с Биллом, считавшим ее глупышкой, она вышла за Пита. Ее устраивало и его отношение к жизни, и он сам – скромный тихий человечек.

«Я становлюсь жуткой занудой, – подумала Шейла. – И это, наверное, даже хорошо».

Она превратилась в обыкновенную домохозяйку, которая время от времени встречается с друзьями, чтобы немного поболтать и расслабиться, изредка ходит в церковь, пока ее неверующий супруг нежится в постели, проводит отпуска в Новой Англии или в Скалистых горах, собирается в скором времени обзавестись ребенком… что еще нужно человеку? Ее прежние друзья подняли бы на смех такой образ жизни, отмеченный буржуазностью и исполненный скуки, забывая о том, что их собственная жизнь отличается от жизни «буржуа» разве что набором понятий и ритмом, лишь отдаляющими ее от реальности.

Шейла изумленно затрясла головой. Над подобными вещами она никогда не задумывалась. Даже мысли ее странным образом изменились, они казались ей чужими.

Она покончила с домашней работой и осмотрелась по сторонам. Обычно перед ленчем она отдыхала, читая какой-нибудь дешевый детектив, после этого шла в магазины, гуляла по парку или заходила к одной из подруг, затем надо было готовить ужин и встречать Пита. Но сегодня…

Она взяла со стола книжку в мягкой цветастой обложке, но тут же, раздумав, положила ее обратно и направилась к битком набитой книгами полке Пита. Достав с нее потрепанный томик «Лорда Джима»,[4] она села в кресло. Когда она оторвала глаза от книги, день уже начинал клониться к вечеру.

Коринф встретился с Феликсом Мандельбаумом в лифте. Они были друзьями, что случается с соседями нечасто. Шейла, выросшая в маленьком провинциальном городке, быстро перезнакомилась едва ли не со всем домом. Мандельбаумы жили на их этаже. Сара являла собой идеальную хаусфрау – полненькую, тихую, скромную, приятную и вместе с тем совершенно бесцветную. Муж был прямой противоположностью ей.

Феликс Мандельбаум родился пятьдесят лет назад в шумном и грязном нижнем Ист-Сайде; жизнь била его все эти годы, но он при случае с удовольствием давал ей ответного пинка. Он успел сменить множество профессий – от странствующего сборщика фруктов до классного механика и станочника. Во время войны он оказался за океаном, что способствовало не только раскрытию его таланта к языкам, но и научило его общению с самыми разными людьми. Тогда же началась и его карьера профсоюзного лидера. Он начинал с рядового члена профсоюза «Индустриальные рабочие мира» и собственным трудом добился своего нынешнего относительно высокого положения. Официально он значился исполнительным секретарем местного профсоюза, на деле же он был известным специалистом в улаживании трудовых споров, с чьим мнением считались и в национальных советах. В молодости он увлекался радикальными идеями, что позволяло ему – как он любил выражаться – видеть радикализм изнутри. Теперь же он стал завзятым консерватором, защищавшим устои общества, – правда, клиентам этот его консерватизм обходился недешево. Он был самоучкой, хотя ему и нельзя было отказать в известной образованности или, скорее, начитанности. Из всех знакомых Коринфа в проворности он уступал разве что Нэту Льюису. Пита это очень забавляло.

– Привет, – сказал он. – Что-то ты сегодня припозднился.

– Я бы этого не сказал. – Мандельбаум говорил так же, как говорят все жители Нью-Йорка, – резко и отрывисто. Это был небольшой жилистый седобородый человечек с крупными грубоватыми чертами лица и живыми темными глазами. – Сегодня утром мне в голову пришла замечательная идея, – в этом-то все и дело. План реорганизации. Поразительно, что до этого еще никто не додумался. Канцелярские работы сократятся вдвое. Я составлял схему.

Коринф недоверчиво покачал головой:

– Феликс, американцы так привыкли к разного рода бумагам, что не отдадут ни единого листочка.

– Ты не видел европейцев, – пробурчал в ответ Мандельбаум.

– Удивительно, – усмехнулся Коринф. – Удивительно, что эта идея пришла тебе в голову именно сегодня утром. (В следующий раз расскажи мне об этом поподробнее, – ты меня заинтриговал.) Сегодня я проснулся с готовым решением проблемы, которая мучала меня с месяц.

– Да? – Мандельбаум словно оценивал услышанное, вертел его перед собой, пробовал на ощупь. В конце концов он решил, что факт этот слишком малозначителен, чтобы обращать на него внимание. – Странно.

Лифт остановился, и они направились каждый в свою сторону. Коринф, как обычно, поехал на подземке. Машину он не приобретал, полагая, что она не окупит связанных с ней затрат. Оказавшись в вагоне, он тут же заметил, что там куда тише, чем обычно. Люди, казалось, никуда не спешили и вели себя на удивление учтиво, они были погружены в задумчивость. Он было заволновался и даже стал заглядывать в газеты, пытаясь понять, что же не так, но в них не было ничего сенсационного, разве что материал о собаке, которая неведомо как раскрыла холодильник, вытащила оттуда мясо и тут же была уличена в этом. Кроме этого газеты писали о локальных войнах в разных концах мира, о забастовке, о демонстрации коммунистов в Риме и об автомобильной аварии, в которой погибло четыре человека.

Он вышел в нижнем Манхэттене и, слегка прихрамывая, направился к Институту Россмана, – идти нужно было всего три квартала. В свое время он попал в аварию, при этом пострадали его нос и правое колено. Последнее обстоятельство позволило ему избегнуть службы в армии, хотя своеобразным эквивалентом армейской службы можно было считать участие в Манхэттенском проекте, к которому он был привлечен сразу же по окончании колледжа.

При этом воспоминании он поморщился. Хиросима и Нагасаки лежали тяжелым грузом и на его совести. Сразу после войны он ушел оттуда, и не только потому, что хотел продолжить учебу или сменить затхлую атмосферу правительственного учреждения на нищую вольницу академического института, – это было бегство, вызванное нежеланием участвовать в преступлении. Потом последовали союз ученых-атомщиков, движение всемирных федералистов, партия прогресса… Все отличалось крайней несерьезностью, да и не могло быть иным, ибо строилось на клише, подобных тем, которыми было принято говорить о советской угрозе. Позднее он понял это и сам, лишний раз оценив прозорливость ученых, отказывавшихся играть в эти игры.

Впрочем, был ли его нынешний уход в исследовательскую работу, где для политики попросту не находилось места, где все обращались в безвольных потухших демократов, более разумным? Нэйтан Льюис, присвоивший себе титул реакционера, являлся председателем местного отделения республиканской партии, что не мешало ему быть законченным пессимистом, ни при каких обстоятельствах не терявшим бодрости духа, – он постоянно с кем-то или с чем-то боролся; Феликс Мандельбаум был не менее реалистичным, чем постоянный оппонент Питера Льюис, он тоже был полон сил и надежд и даже мечтал о создании подлинной Американской Рабочей партии. Рядом с ними Коринф чувствовал себя едва ли не ничтожеством.

И ведь при этом я куда моложе их!

Он вздохнул. С ним происходило что-то не то. Мысли так и лезли ему в голову, возникая словно ниоткуда. Давно забытые образы и идеи, связываясь в новые цепочки, ни на мгновение не оставляли его в покое. И это именно в тот день, когда он, кажется, нашел решение своей проблемы.

Тут же навязчивый поток мыслей прекратился. Это тоже было необычно. Питер воспрянул духом.

Институт Россмана, громада из камня и стекла, занимал добрых полквартала, на фоне своих более старых соседей он казался архитектурным шедевром. Для ученых это был подлинный рай. Сюда стягивались все способные люди, где бы они прежде ни жили и в каких бы областях ни работали, причем влекла их отнюдь не оплата, но, единственно, возможность беспрепятственно проводить свои исследования, имея в своем распоряжении первоклассное оборудование, чего не было ни в правительственных учреждениях, ни в промышленности, ни во многих университетах. Разумеется, без политики и злословия не обошлось и здесь, хотя роль их и была сведена к минимуму. Институт Перспективных Разработок был куда более открытым, динамичным и демократичным, чем любое другое подобное заведение. Некогда Льюис в разговоре с Мандельбаумом привел его как одно из доказательств того спорного положения, что привилегированный класс нуждается в культуре.

– Неужели вы считаете, что правительство станет выбрасывать деньги на ветер, и при этом предоставит институт самому себе?

– Конечно же нет. Достаточно вспомнить Брукхейвен.[5]

Обычно Мандельбаум был куда находчивее.

Коринф кивнул девушке, стоявшей у газетного киоска в холле института, поздоровался с парой знакомых и лишний раз посетовал на медлительность лифта.

– Седьмой, – сказал он автоматически, едва перед ним раскрылась кабина.

– Мне бы этого не знать, доктор Коринф, – усмехнулся лифтер. – Вы здесь работаете… минуточку… Да, – вы здесь работаете уже шесть лет. Верно?

Физик прикрыл глаза. Лифтер был неотъемлемой частью института. Они обменялись обычными любезностями, не имевшими ровным счетом никакого смысла. И вдруг Коринф увидел в лифтере человеческое существо, уникальный живой организм, частицу огромной безличной целокупности мира, имеющую собственное сердце… «Что это со мной? – изумился он. – Почему я вдруг об этом подумал?»

– Знаете, сэр, – заговорил лифтер. – Вот что я подумал. Сегодня утром просыпаюсь и тут же понимаю, что мне чего-то сильно не хватает… Работа, пенсия – все это хорошо, но их одних мало, понимаете? – Он на миг замолчал, выпуская из кабины пассажира, выходившего на третьем этаже. – Кому я завидую, так это вам. Вы занимаетесь настоящим делом.

Лифт остановился на седьмом этаже.

– Но ведь вы при желании смогли бы посещать вечерние курсы, не так ли? – спросил Коринф.

– Возможно, я так и поступлю, сэр. Если вы будете столь любезны, что порекомендуете… Впрочем, об этом мы поговорим в другой раз. Мне надо спешить.

Двери бесшумно закрылись, и Коринф направился к своей лаборатории.

У него было два сотрудника, Иохансон и Грюневальд, два молодых энергичных человека, мечтавших со временем получить в свое распоряжение такие же лаборатории. И тот и другой уже сидели за своими столами. Коринф повесил пальто на вешалку.

– Доброе утро.

– Привет.

– Утро доброе.

– Ты знаешь, Пит, – начал Грюневальд, стоило шефу занять свое место. – Кажется, я понял, как должна выглядеть эта схема…

– И ты, Брут… – пробормотал Коринф, усаживаясь на стул. – Ну что ж, давай поговорим.

Находка Грюневальда и его собственная идея походили друг на друга как две капли воды. Иохансон, который обычно молчал, на сей раз принимал в обсуждении живейшее участие. Не прошло и получаса, как они стали покрывать бумагу таинственными символами электронных устройств и элементов, пытаясь начертать искомую схему.

Вполне возможно, институт вовсе не был пустой прихотью Россмана, хотя, имея такой банковский счет, можно было стать и альтруистом. Чистая наука способствует прогрессу промышленности. Россман нажил свое состояние на производстве легких металлов, его предприятия занимались и обогащением руды, и выработкой готового продукта. Помимо этого он занимался и дюжиной иных проектов. Официально он практически отошел от дел, хотя все нити оставались в его руках. Даже бактериология могла принести существенную прибыль – не так давно в институте была закончена работа по экстракции нефти из сланцев. Перспективной была и тема Коринфа – исследование межмолекулярных связей в кристаллах, она могла существенно повлиять на развитие металлургии. Грюневальд уже довольно потирал руки, предвосхищая ту известность, которую им должна принести эта разработка. К обеду ими была составлена система дифференциальных уравнений в частных производных, которую в их машинное время следовало ввести в компьютер. После этого все занялись разработкой схем устройства.

Зазвонил телефон. Это был Льюис, приглашавший их отобедать вместе.

– У меня такая запарка, ты даже не представляешь… – ответил Коринф. – Наверное, я попрошу, чтобы мне принесли парочку сандвичей…

– Либо я поступлю так же, как и ты, либо мы куда-нибудь зарулим, – перебил Льюис. – Давай – говори, что я должен делать.

– Ладно, ладно… Буфет устроит?

– Если ты хочешь набить себе брюхо, то да. – Льюис предпочитал трехчасовые пиршества с вином и скрипками, к которым он привык в Вене, где он жил до аншлюса.[6] – В час жду тебя там. Народ к этому времени уже схлынет.

– Договорились.

Коринф повесил трубку и с прежним экстазом взялся за работу. Когда он посмотрел на часы, была уже половина второго. Сыпля проклятиями, он ринулся вниз.

Льюис уже садился за стол, когда перед ним вырос Коринф, державший в руках поднос.

– По твоему тону я сразу понял, что ты опоздаешь, – сказал Льюис. – Что будешь брать? Обычный набор: захлебнувшиеся в снятом молоке мышата, филе морского ежа, печеный повар… Н-да…

Он морщась отхлебнул кофе.

Льюис, невысокий коренастый человек сорока восьми лет от роду, был несколько полноват и лыс. Из-за очков в тонкой оправе на Питера смотрели его умные проницательные глаза. Он был душой любой компании, правда, восемь лет, проведенных им в Европе, сильно повлияли на его вкусы и пристрастия. Теперь он говорил, что ходить в рестораны его заставляют чисто гастрономические интересы.

– Льюис, – сказал Коринф с заносчивостью новообращенного, – тебе явно нужно жениться.

– Когда-то я считал так же. Ветреная юность миновала, и нужно было как-то устраиваться в этой жизни. Но… Но теперь говорить об этом поздно. – Он набросился на жаркое и, набив полный рот, продолжил: – Теперь меня больше интересуют исторические аспекты биологии.

– Ты говорил, что у тебя возникли какие-то проблемы…

– Главным образом это касается моих ассистентов. Сегодня все какие-то нервные. Юный Робертс носится с дичайшими идеями… Впрочем, такова уж моя работа. Я уже говорил тебе о ее сути? Я занимаюсь изучением нервных клеток – нейронов. Пытаюсь сохранять им жизнь в различных искусственных средах и наблюдаю за тем, как изменяются в зависимости от внешних условий их электрические свойства. Работая с живой тканью, мы в основном используем технику Линдберга-Каррела. Все шло более или менее неплохо, но сегодня при проведении стандартных замеров мы вдруг получили совершенно иные результаты. Я стал проверять все образцы – один за другим. Оказалось, что изменились они все!

Коринф изумленно вскинул брови и какое-то время жевал молча.

– Может быть, что-то не так с аппаратурой?

– Я бы этого не сказал. Все осталось прежним – изменились лишь клетки. Сдвиг не большой, но вполне заметный. – Льюис оживился и заговорил совсем иным тоном. – Ты знаешь, как работают нейроны? Как цифровая вычислительная машина. Она стимулируется… э-э-э… раздражителем, срабатывает и на какое-то время теряет активность. Сигнал при этом передается следующему нейрону нерва, который ведет себя точно так же – срабатывает и на какое-то время отключается. И вот, оказывается, эта картина в одночасье изменилась. Время инактивации стало на сколько-то там микросекунд меньше, понимаешь? Это означает, что система как целое стала реагировать на стимулы куда быстрее. Увеличилась и интенсивность передаваемого сигнала.

Коринф на мгновение задумался и, растягивая слова, ответил:

– Вполне возможно, ты столкнулся с чем-то действительно серьезным…

– В чем причина столь замечательного эффекта? Среда, аппаратура – все такое, же, как вчера. Тут одно из двух – либо я кандидат на получение Нобелевской премии, либо – небрежный экспериментатор!

Очень медленно, словно боясь говорить об этом вслух, Коринф произнес:

– Странно, что это случилось именно сегодня…

– Что?

Коринф поведал ему о собственных успехах.

– Более чем странно… – согласился биолог. – И гроз в последнее время не было, – это я к тому, что озон стимулирует умственную деятельность. Впрочем, мои культуры находятся под стеклом…

Глаза Льюиса странно блеснули. Коринф оторвал взгляд от стола.

– Смотри-ка, и Хельга сюда пожаловала! Интересно, отчего она сегодня так поздно? Эй, привет!

Он поднялся на ноги и жестом пригласил Хельгу Арнульфсен сесть за их столик. Взяв свой поднос, она направилась в их сторону.

Это была высокая, стройная, интересная женщина с собранными в тугой узел длинными светлыми волосами. Она была бы еще привлекательнее, если бы не ее необыкновенная энергия и совершенно неженская жесткость. За годы, прошедшие со времени окончания войны, она сильно изменилась. Когда Коринф проходил в Миннесоте докторантуру, она изучала там же журналистику. Часто они проводили время вместе, хотя уже и тогда Коринф не мог думать ни о чем ином кроме своей работы, что не помешало ему серьезно увлечься совсем иной особой. Потом они переписывались, и он помог ей устроиться секретаршей в Институт. С той поры прошло всего два года, а Хельга уже была старшим референтом, причем справлялась она со своей работой блестяще.

– Ох! Ну и денек! – Быстрым движением руки она пригладила волосы, после чего, посмотрев на Коринфа, устало улыбнулась. – Все, кого ни возьми, вдруг оказались в незавидном положении. При этом крайняя, как всегда, я. Герти стала выкидывать фокус за фокусом…

– Что?! – испуганно спросил Коринф. Он очень рассчитывал на то, что большой компьютер решит систему уравнений в этот же день. – Что произошло?

– Это знают только Бог… и Герти. Но нам они ничего не скажут. Утром Алланби запустил тестовую программу, и она вдруг не прошла. Речь идет о каких-то мелочах, но и их вполне достаточно, чтобы свести все вычисления на нет. Он возится с ней с тех самых пор, пытаясь отыскать неисправность, но пока это ему не удается… Мне же придется заново составлять все расписания!

– Странное дело, – пробубнил Льюис.

– Что-то непонятное происходит и с другой аппаратурой, – в первую очередь, речь идет об отделах физических и химических исследований. Поляриметр Мюркисона дает ошибку… в целую десятую процента!

– Да ну! – Льюис подался вперед, от изумления у него отвисла челюсть. – Так, может, это не нейроны, а аппаратура? Нет, нет, это невозможно… Слишком уж заметный скачок… Хотя, если все инструменты врут…

Он выругался по-немецки, хотя глаза его сияли по-прежнему.

– И еще. Сегодня всех вдруг будто осенило, – продолжила Хельга. – У всех какие-то там новые идеи, всем нужна центрифуга и все такое прочее. Когда я напомнила им, что существует определенная очередность, они меня чуть не съели!

– Говоришь, все это случилось именно сегодня? – Коринф отодвинул от себя десерт и достал из кармана пачку сигарет. – «Все удивительней и удивительней», – сказала Алиса. – Глаза его вдруг расширились, а рука, чиркнувшая спичкой по коробку, едва заметно дрогнула. – А что, если это…

– Явление глобальное? – продолжил Льюис с едва скрываемым волнением. – Может, так оно и есть… Хорошо бы с этим разобраться.

– О чем это вы? – удивленно спросила Хельга.

– Это мы о своем…

Пока она ела, Коринф успел рассказать ей обо всем. Льюис все это время сидел молча, задумчиво покуривая сигару.

– Гм-м… – Хельга принялась нервно постукивать пальцами по столу. Ногти свои она не красила. – Звучит любопытно. Все нервные клетки, включая и те, из которых состоит наш мозг, стали функционировать… быстрее, так?

– Все еще серьезней, – попробовал усмехнуться Коринф. – Что-то произошло на более глубоком уровне… Электрохимический феномен? Я полагаю, лучше не гадать, а заняться изучением этой проблемы вплотную.

– Да. Я предоставляю это право тебе. – Хельга закурила. – Не мне ломать голову над подобными проблемами – у меня и без того хватает дел. – Она посмотрела на Коринфа с нежной улыбкой, которой удостаивались очень немногие. – Да, а как поживает Шейла?

– Все в порядке. Как ты?

– Нормально.

Она сказала это совершенно безразличным тоном.

– Ты обязательно должна побывать у нас в гостях. – Он пытался поддержать вежливый разговор, хотя уже не мог думать ни о чем, кроме новой проблемы. – Давненько тебя не было. Можешь прийти не одна.

– Ты имеешь в виду Джима? На прошлой неделе я дала ему отставку. Сама же я зайду непременно. – Она встала из-за стола. – Ну что – по местам?.. До встречи.

Она направилась к столику кассира. Коринф – неожиданно для себя – пробормотал вслух, проводив ее взглядом:

– Интересно, почему ей не везет с мужчинами? Она ведь и собой хороша, и достаточно умна…

– Она этого не хочет, – хмыкнул в ответ Льюис.

– Да, похоже на то… А ведь в Миннеаполисе она была совсем другой. Что с ней могло стрястись? Льюис пожал плечами.

– Думаю, тебе это известно, – сказал Коринф. – Ты почему-то всегда понимал женщин лучше. И ты ей нравишься больше всех прочих.

– Нам обоим нравится музыка, – буркнул в ответ Льюис. По его мнению, в ней после 1900 года не было создано ничего сколь-нибудь значимого. – И мы оба умеем держать язык за зубами.

– Ладно, ладно, – засмеялся Коринф, поднимаясь из-за стола. – Пойду-ка я в лабораторию. Конечно, жаль расставаться с фазовым анализатором, но эта новая проблема… – Он сделал небольшую паузу. – Слушай, а почему бы не разделить эту работу между всеми? Каждый сделает что-то свое, понимаешь? Тогда мы быстро со всем этим разберемся.

Льюис молча кивнул и последовал за Коринфом.

К вечеру результат уже был известен. Едва Коринф взглянул на цифры, он почувствовал, как все у него внутри похолодело. Он вдруг почувствовал себя крошечным и ничтожным.

Изменились все электромагнитные явления.

Речь шла о каких-то долях процента, но это было уже неважно. То обстоятельство, что физические константы изменились, обращало в прах сотни теорий. Проблема в силу своей тонкости была достаточно сложной. Как узнать истинное значение тех или иных величин, если известно, что средства измерения тоже изменились, поскольку их характеристики определяются интересующими нас величинами?

И все же существовали пути решения проблемы. В этом мире нет ничего абсолютного, все существует во взаимосвязи – одни величины определяются другими, другие – третьими, и так далее. Важно именно это.

Коринф занимался определением электрических постоянных. Для металлов они оставались такими же или почти такими же, однако у изоляторов существенно изменились удельное сопротивление и диэлектрическая проницаемость – они стали чуть-чуть ближе к проводникам.

Лишь в сложных прецизионных устройствах, таких, как компьютер «Герти», изменение электромагнитных характеристик могло привести к сколь-нибудь заметным проявлениям. И все же самым сложным и самым сбалансированным устройством, известным человеку, был не компьютер, а живая клетка. Самыми же развитыми клетками были нейроны коры головного мозга. Здесь изменения были просто явными. Незначительные электрические импульсы, представляющие работу нейрона – активность чувств, моторные реакции, мысли, – распространялись быстрее и имели большую величину.

Изменения могли только начинаться.

Хельга поежилась.

– Ух как выпить хочется, – пробормотала она.

– Я знаю здесь один бар, – отозвался Льюис. – Я составлю вам компанию, а потом снова вернусь на работу. Ты как. Пит?

– Я иду домой, – ответил физик. – Желаю весело провести время.

Последние слова Коринф произнес еле слышно. Он спустился вниз и вышел из Института, даже не заметив того, что в холле уже не горит свет. Другим происходящее все еще представлялось чем-то замечательным, он же не мог удержаться от мысли о том, что Вселенная одним небрежным движением подвела человека к последней грани… Интересно, что могло произойти при этом с прочими живыми телами, с жизнью как таковой?

На этот час они сделали все, что было в их силах. Они провели все возможные замеры. Хельга связалась с вашингтонским Бюро стандартов и известила их о полученных результатах. В ответ ей сказали, что подобные же сообщения были получены Бюро и от других институтов, находящихся в разных частях страны. «Завтра, – подумал Коринф. – По-настоящему они поймут это завтра».

На улице – а это был все тот же Нью-Йорк – в этот вечерний час все было как и всегда, разве что несколько потише. Он купил на углу газету и тут же кинулся ее просматривать. Может быть, он ошибается? Или же все-таки нечто едва уловимое проникло и на страницы газет, ничуть не смутив бдительных редакторов, изменившихся вместе со всем миром? Ни о чем сколь-нибудь значимом речь в газете не шла – событие было слишком грандиозным для того, чтобы за столь краткое время возможно было оценить его масштаб; не изменился и мир – он рушился, снедаемый войнами, волнениями, подозрениями, страхами, ненавистью и алчностью, – он был смертельно болен.

Коринф поймал себя на том, что он уже минут десять просматривает первую полосу «Таймс». Он сунул газету в карман и поспешил к подземке.