Глава 15

Ноябрь 637 года. Братислава.

Какое наслаждение, когда можно просто почесать ногу, спрятанную в плотной повязке много недель. Самослав, оглянувшись украдкой, пнул ненавистный гипс, снятый только что Ильей, и аккуратно встал на ногу. Больно! Нога отвыкла от нагрузки, и он просто постоял, заново привыкая к тяжести тела.

— Ничего, расхожусь, — буркнул он, отмечая, что боль была тупая и далекая, словно нога все же не отказывалась работать, как раньше. — Сколько дел накопилось!

А дел и, правда, было по горло. Не привычен был народ к тому, что князь, король или герцог сидит где-то далеко. Он должен быть рядом, а они имели право высказать ему свои чаяния. И показаться перед людьми в немощном виде тоже нельзя, потому как князь — это воин, защитник. А если он воевать не может, то какой же он князь. У данов вон до сих пор удалой молодец может вызов ярлу бросить, в поединке убить и место его занять. Конунг Эйнар, хоть и был уже стар, пару лет назад такого горлопана прирезал. Но, говоря откровенно, помог ему новгородский доспех, который соискатель высокого звания пробить не смог, как ни пытался. Тем не менее, владыка южной Дании, что раскинулась от моря до моря, издал указ, что таких смутьянов теперь нужно хватать и побивать смертно, ибо нечего!

— Само, я так рада! — Мария впорхнула в его покои и присела в поклоне. — Ты уже ходишь! Может быть, мы с тобой сходим в театр? Скоро премьера.

— Что дают? — спросил князь, который тягой к театру не отличался и в прошлой жизни. А ужимки местных лицедеев и вовсе вызывали у него одну лишь зевоту.

— «Клад» Тита Макция Плавта, — охотно пояснила Мария. — Это комедия вроде бы. Ну, пойдем! Ну, пожалуйста! Неприлично нам с Людмилой вдвоем в театр ехать, словно мы вдовы какие! И Владимир тоже хочет пойти!

— Они уже приехали из кочевья? Это хорошо! — кивнул князь. — Позови-ка мне этих сорванцов. Я спрашивал, у них там вроде бы все хорошо сложилось.

— Да, — легкомысленно махнула рукой Мария. — Были небольшие сложности, но они сами разобрались с ними. Тебе совершенно не о чем беспокоиться.

* * *

Полгода назад. Паннонская степь.

Изумрудное разнотравье апреля вернуло в степь жизнь, замершую было на зиму. Время, когда кони пробивали для баранов дорогу и ледяной наст, закрывающий убогую жухлую траву, прошло. Солнышко уже давно слизнуло последний снег, спрятавшийся в оврагах, и уже вовсю дарило тепло настрадавшимся за зиму людям. Тут, в степи, совсем не то, что в Братиславе, у теплой печки. В здешних пустошах злые вьюги каждую зиму забирают жизни стариков и малых детей как дань старым богам. Не спастись от них никак, нужно только ждать.

Но вот зима отступила, и мелкие речушки с хрустом сломали истончившийся до прозрачной синевы лед. Они потащили его к Дунаю-батюшке, торопясь влиться в его студеные воды. Потащил тот лед вмерзший в него осот и камыш, безжалостно выдирая корни, прочищая речное дно и давая дорогу родникам, пробивающимся снизу, из тверди земной.

Повеселел и скот. Конские бока снова стали наливаться сытостью и лоском, а шкура начала блестеть, словно смазанная маслом. Не отставали и бараны, спешно обрастающие руном к первой в этом году стрижке. Полтора десятилетия всего прошло, как закончились войны в степи, и уже каждый ручей и каждая балка, где росла добрая трава, знали своего хозяина. Тесно становилось в степи, да еще и ужиматься приходилось, когда княжьи люди делали шаг из лесных весей на степной простор. Кочевым родам тоже нужно было зерно, и они, скрепя сердце, пускали на родовые земли землепашцев, отдававших зерно в счет аренды. Степная земля жирна, как масло. Не сравнить с той, что была на месте сведенного леса. Она здесь со времен Аттилы плугом не тронута, а потому урожаи давала такие, что ханы мелких родов, стыдливо пряча глаза, переставали кочевать вместе со своими стадами, садясь на землю. Они рубили себе богатые дома, презрев шатры предков. На пастбища теперь шли старики и мальчишки-помощники, которые, войдя в положенный возраст, подряжались на княжескую службу. Кто гонцом в Почтовый приказ, кто в легкую конницу. К двадцати годам такой всадник мог уже побывать и в земле ляхов, и в Далмации, и даже за Карпатами, где местные племена тащили полон на продажу, меняя своих соседей на соль и железо.

А вот хан Шеба терпеть не мог затхлую духоту словенских изб. Он жил в доме лишь зимой, как делал его отец и дед, но весной разбивал шатер, вдыхая полной грудью наполненный травяными ароматами воздух. Княжеские сыновья, что поселились у него пару месяцев назад, поначалу вызывали здесь лишь улыбку. Они не знали, как развести огонь в очаге. Они не умели успокоить коня, да и скакали верхом так, что сыновья самого Шебы только за бока хватались от смеха. И лишь в одном они не уступали людям степи. Они никогда не прощали обиды…

— Кто урод? Я урод? — десятилетний сын хана, который безмерно гордился своим благородным, сдавленным в младенчестве черепом, кинулся на Кия с кулаками. Они только что спокойно бросали камни в горшок, но чего-то не поделили в процессе этой незатейливой игры.

— А ты! А ты! — пыхтел он, нанося удары по мелкому, но верткому мальчишке. — А ты девка! Понял?

Это было очень обидно. Кий, который лицом удался в мать-богиню, даже побагровел от злости. Он ненавидел, когда его называли так, намекая, что мужчине не пристало иметь лицо, тонкостью черт напоминавшее неизвестного здесь Аполлона, чья статуя стояла в отцовском дворце. Одно время даже слухи ходили, что княгиня согрешила с каменным богом, и статую ту убрали куда-то в чулан, с глаз долой. Дурным, как деревянная табуретка, служанкам, видимо, не о чем было больше языки почесать.

Три года разницы — это очень много, но княжича учили лучшие бойцы. Учил его и сам отец, и науку ту мальчишка постигал легко и охотно, проваливаясь в кураж драки с головой. Десятилетний ханский сын по сравнению с ним был увальнем, а потому пропустил хлесткий удар ногой под колено и рухнул на землю, закрывая голову от множества коротких и точных ударов.

— Девка? Это я девка? На! Получи! — хрипел Кий, потчуя того острыми кулаками. Он так увлекся, что не заметил, как к его противнику подбежали другие мальчишки, которые городских задавак тоже не сильно жаловали. Тут уже ему пришлось туго, и удары посыпались на него со всех сторон.

— Убью, суки косоглазые! — Владимир, вырвав из земли кол, к которому крепился войлок юрты, понесся на тех, кто колотил его брата.

— Ты чего лезешь? — заорали те на него. — Положи палку, дурень, не то и тебе сейчас всыплем! Он нашего брата уродом назвал!

— Да потому что вы уроды и есть! В зеркало посмотритесь! — сплюнул Владимир и ударил колом ближайшего к нему пацана. В завязавшейся драке и ему изрядно досталось, и вскоре он стоял спиной к спине с Кием, подняв руки в бойцовской стойке. Кол у него отняли и отбросили в сторону, и теперь их окружили, примеряясь, как бы ударить половчее.

— Ты же сам дрался с ним вчера! — не могли понять сыновья Шебы. — Чего приперся тогда?

— Это мой брат! Понял? — дерзко посмотрел на них Владимир. — Только я его бить могу!

— Пошел ты, Вовка! — прошлепал Кий разбитыми в оладьи губами. — Разберемся с этими пастухами, я тебе сам бока намну!

— Давай завтра! — прикинул их шансы Владимир. Он рос на редкость рассудительным парнем. — Сегодня мы с тобой подраться уже не сможем…

Так оно и вышло. Вечером, ворочаясь на жесткой кошме, братья выбирали позу, в которой отбитые бока болели бы не так сильно. Чернильная безлунная темнота упала на степное кочевье, примирив мальчишек. Завтра степняки снова будут играть с ними, как обычно, пока, обогнав в скачке кого-нибудь из детей кагана Святослава, снова не нарвутся на обидное слово. Или пока сами не скажут такое им самим, когда те лихо истыкают метательными ножами ростовую мишень, посрамив при всех ханских сыновей.

— Давай мириться, — предложил Владимир. — Иначе косоглазые нас тут затопчут.

— До осени, — согласился Кий. — Дома все равно не удержусь, поколочу тебя.

— Я тебя сам поколочу, — пробормотал Владимир, прижимаясь к теплой спине старшего брата. Тут было довольно холодно по утрам, и ветер тайком пробирался под полог юрты, кусая ребят за голые пятки, торчавшие из-под кошмы.

— Давай ножами поменяемся, — предложил вдруг Кий. — Ты мой давно хотел, я знаю.

— Давай, — ответил Владимир, понимая, что подраться с братом ему все еще хочется, но прежняя непроходящая обида куда-то ушла. Он больше не злился на него, понемногу растворяя в себе те капли яда, что пролила когда-то в его душу хитроумная мать. — А лучше давай с Кульпой и Юруком поменяемся. И на крови клятву побратимскую дадим. Не такие уж они и уроды, и поуродливей видели. И дерутся знатно.

— Давай, — согласился Кий. — Завтра так и сделаем. А хорошо мы им все-таки сегодня дали! Да, брат?

* * *

— Я правильно понимаю, что вас в кочевье хорошо приняли? — спросил Самослав у сыновей, подозрительно разглядывая похожих на юных волчат мальчишек.

Они смотрели дерзко и зло, напоминая ухватками детей мораванских полукровок, которых с раннего детства готовили к битве в тяжелом доспехе. Великой честью для человека степи было служить в том полку, и брали туда далеко не всех. Но те, кого брали, сразу же становились белой костью, военной элитой молодого княжества.

— Как родных приняли, отец, — кивнул семилетний Кий, которому в кочевье оставалось провести всего лишь одно лето. Военное училище уже ждало его с нетерпением. — Мы с ханскими сыновьями побратимами стали.

— Не деретесь тут? — подозрительность все еще не отпускала князя.

— Не без этого, — рассудительно ответил Владимир. — Кулаки-то чешутся.

— С завтрашнего дня начнете с легким мечом работать, — вздохнул Самослав, понимая, что молодую дурь нужно куда-то выпускать. — Но только если оценки будут не ниже четверки.

— Я тебе навешаю! — многообещающе посмотрел на брата Владимир.

— Ха, навешает он! — усмехнулся Кий. — Сначала четверку получи, дурень.

* * *

В то же самое время. Александрия.

Очередь к великому логофету Египта приходилось занимать загодя. Стефан не отказывал никому, и попасть к нему было непросто. Он принимал раз в неделю, по пятницам, потому что суббота была священным днем для иудеев, а воскресенье — для христиан всех конфессий. Любой перекос в чью-то сторону тут же порождал ревность и недовольство буйного населения великого города, держать которое в узде было весьма непростой задачей. Именно этим и занимался Стефан, совмещая в одном лице должности главы правительства и градоначальника Александрии.

Юный княжич был сейчас далеко. Он сначала уехал в Пелузий, который должны были в кратчайшие сроки превратить в первоклассную крепость, а затем — в Гелиополь, Бильбаис и Вавилон. С ним же поехали и советники, приставленные отцом. Они долго и тщательно допрашивали Сигурда, единственного во всем словенском войске, кто воевал с арабами. Оборону здесь будут готовить именно для борьбы с этим мобильным, стойким и бесстрашным врагом. И главным в этой обороне станет распределение войск, готовых подойти на выручку, и припасы, которых в каждом городе должно будет хватить как минимум на полгода осады. Впервые за много лет из гавани Александрии корабли с зерном не пойдут в столицу мира. Вся пшеница останется здесь, в Египте, где будут созданы запасы на случай голодных лет. Это было категорическое требование Стефана, который изучил отчетность за последние годы и выяснил, что вывоз зерна был всегда примерно одинаков, в то время как сбор его отличался весьма и весьма сильно. И эта несообразность приводила к тому, что в неурожайный год десятки тысяч людей просто умирали от голода, в то время как огромные баржи везли плод их труда на север, чтобы кормить ненасытную константинопольскую чернь.

Стальная башня, которой казался Сигурд просителям, пугала горожан до дрожи. Наивный же дан, для которого все это было забавной игрой, наслаждался их страхом, иногда издавая негромкий рык из-под клыкастой маски. Ему было ужасно весело, ведь сегодня двое даже за сердце схватились прямо у двери и отправились домой, позабыв, зачем пришли. Да, эта пятница, определенно, удалась.

Хотя нет! Сегодня прием был только до обеда. Ведь сегодня скачки! А это значит, что весь город бросит работу и пойдет на ипподром. Сегодня купец закроет лавку, кузнец потушит горн, а горшечник остановит свой круг до завтрашнего дня. Народ повалит за городскую стену, в цирк, где за словенский грош купит себе право на созерцание любимого зрелища. Словенской монеты было еще немного, но она понемногу вытесняла корявое имперское серебро и медь, уродство которых уже смешило честной народ. Многолетняя борьба с язычеством привела к тому, что навыки резчиков старого Рима были утеряны прочно, и восстанавливались с большим трудом. А еще здесь ввели тотализатор! Горожане делали ставки, удивляясь его мудреной системе. Но, как это всегда и бывает, жадность и глупость не имеют границ, а потому многие, поставив копейку на дохлую клячу, мечтали выиграть целый рубль.

Полторы тысячи локтей в длину было поле, где велись гонки. Каменная чаша, построенная еще первыми Птолемеями, служила городу верой и правдой сотни лет, то и дело страдая от многочисленных землетрясений и войн. Впрочем, ипподром всегда восстанавливали. Его просто не могли не восстановить, иначе гнев горожан будет таким, что землетрясение показалось бы властям легкой щекоткой. Десятки тысяч человек могли сидеть здесь одновременно. Они поедали устриц, жареные бобы, пирожки и прочую снедь, запивая все это кислым вином. Но если раньше тут наблюдали за гонками колесниц, то теперь главным номером программы были скачки всадников, на которых и делались основные ставки. Это было непривычно, это было ново, и это всем понравилось. И если еще недавно партии «синих» и «зеленых» болели за свои колесничих, то теперь, когда на поле выходил десяток всадников сразу, наступала легкая растерянность. За кого болеть? Ответ был очевиден. Болели за тех, на кого поставили деньги. И это простое решение стало разрушительным для партий болельщиков, которые служили ударной силой при любом мятеже.

— Слушать меня все! — известный всему городу Сигурд Ужас Авар подошел к огромному бронзовому раструбу, в который кричали глашатаи.

Он выпросил как-то раз это право у Стефана, и теперь скачки невозможно было представить без его вступительной речи, которую горожане слушали с плохо скрываемым восторгом. Сигурд командовал двумя сотнями данов и нубийцев, которые поддерживали порядок на стадионе. Вечные беспорядки так ему надоели, что теперь скачки начинались с его угроз, в разнообразии которых он никогда не повторялся. Дело доходило до того, что горожане уже начали делать ставки на то, какую именно кару он пообещает сегодня нарушителям общественного спокойствия.

— Я Сигурд Ужас Авар! Я командовать парнями, который охранять покой тут. Кто буянить и драться, я ловить и ломать четыре конечность! Или больше! Понимать меня? Кто в драке достать нож, я крокодил кормить этот дурак! Я предупредить всех! Вести себя прилично есть, иначе голова отрывать и в задница засунуть!

Речь дана, которому греческий язык не давался совершенно, привела публику в экстаз. По рядам пошла волна, в которой счастливцы, поставившие на переломы конечностей и кормежку крокодилов, получили от соседей по паре грошей. Впрочем, это была разминка. Сегодня будет три заезда. На арену выехали пять болгарских всадников и пять черных, как смоль нубийцев, чью легкую конницу наняли недавно на службу. Стадион взревел от восторга. Всех всадников знали поименно, и половина города сжала в кулаке кусочки папируса с печатью, полученные от чиновников государственного казначейства, которые изнемогали сейчас, пересчитывая горы меди и серебра. Им еще предстоит выдавать выигрыши. Ставки на гонки колесниц больше не принимались, а потому интерес к ним постепенно угасал.

— Дядя Стефан, — невинно захлопала ресницами Юлдуз, которая сидела в ложе вместе с великим логофетом. Она была женой правителя Египта, почти богиней, но от этого живости в княжне не убавилось ни на волос. — А можно я, когда ребенка рожу, тоже в скачках буду участвовать?

— Разумеется, нет, моя дорогая! — посмотрел на нее шокированный Стефан. — Нельзя! Об этом и речи быть не может!

— Конечно, дядюшка, — послушно ответила Юлдуз, скромно опустив сверкнувшие какой-то шкодливой мыслью глаза. — Как скажешь! Я же просто спросила. Неужели и спросить нельзя?

Загрузка...