Умереть в Италбаре

Глава 1

В ночь, выбор на которую пал много месяцев назад, Малакар Майлс пересёк улицу под номером семь, пройдя под фонарём, разбитым им накануне днём.

Ни одна из трёх лун Бланчена ещё не взошла. Небо было затянуто лёгкими облачками, и редкие звёзды казались тусклыми и слабыми.

Глянув вдоль улицы и вдохнув аэрозоль из баллончика, защищавшего лёгкие в непривычной атмосфере, он двинулся вперёд.

На нем были чёрные одежды с прорезными карманами, запечатанными статическим электричеством. Пересекая улицу, он проверил, легко ли они расстёгиваются. Выкрасив всё тело в чёрный цвет три дня назад, Малакар Майлс был почти незаметен в тени.

На крыше здания на противоположной стороне улицы под номером семь сидел Шинд, двухфутовый меховой шар. Он не шевелился и не мигал.

Прежде чем подойти к служебному входу номер четыре, Малакар определил три ключевые точки в дюриллихтовой стене и ухитрился деактивировать их сигнальные устройства, не прервав цепь. На дверь номер четыре ушло больше времени, но всё же через пятнадцать минут он был уже внутри здания, погружённого в абсолютную темноту.

Он надел очки, зажёг свой специальный фонарик и пошёл в глубь здания по проходам между контейнерами, наполненными одинаковыми блоками оборудования. В последние месяцы он много практиковался в разборке нужных секций именно этого оборудования.

— Человек-охранник проходит перед зданием.

— Спасибо, Шинд.

Через некоторое время:

— Он повернул на улицу, по которой ты шёл.

— Дай мне знать, если он сделает что-нибудь необычное.

— Он просто идёт и посвечивает фонариком в тёмные углы.

— Предупреди, если он станет останавливаться там, где останавливался я.

— Прошёл первое место.

— Хорошо.

— Прошёл второе.

— Отлично!

Малакар открыл один контейнер и снял с находившейся внутри машины деталь размером в два кулака.

— Он остановился у входа. Проверяет дверь.

Малакар возобновил работу по замене изъятой детали другой, принесённой им с собой. Время от времени он останавливался, чтобы вдохнуть бодрящий аэрозоль из баллончика.

— Он уходит.

— Хорошо.

Закончив работу, он поставил на место и закрепил крышку контейнера.

— Скажи мне, когда он скроется из вида.

— Скажу.

Малакар вернулся к служебной двери номер четыре.

— Он ушёл.

Ушёл и Малакар Майлс, останавливаясь только у ключевых точек, чтобы уничтожить всё следы своего визита.

Пройдя три квартала, он помедлил на перекрёстке и огляделся. В небе полыхнуло красным — садился ещё один транспортный корабль. Пока что идти было нельзя.

Бланчен не был обычным миром…

Пока Малакар оставался внутри скопления кварталов двенадцать на двенадцать и не возбудил какое-нибудь специальное устройство в дюриллихтовых стенах зданий, он был в относительной безопасности. Внутри каждого комплекса находилось обычно несколько людей-охранников, а команды роботов патрулировали несколько комплексов сразу. По этой причине он и прятался в тени, избегая свисавших с каждого здания фонарей, свет которых служил ориентиром для низколетящих ночных скиммеров и охранников.

Ничего не заметив на перекрёстке, Малакар снова углубился в комплекс и поспешил к месту встречи.

— Справа. Один блок справа и два вперёд. Механокар. Поворачивает за угол. Иди прямо.

— Спасибо.

Он пошёл, считая повороты.

— Механокар уже далеко.

Соблюдая осторожность, он вернулся на один блок назад, свернул под прямым углом, прошёл три блока и замер, услышав звук летающей машины.

— Где она?

— Оставайся на месте. Тебя из неё не видно.

— Что это?

— Скиммер средних размеров, он прилетел с севера на большой скорости. Сбавил скорость. Парит над улицей, где ты был.

— Боже!

— Снижается.

Малакар сверился с хронометром на левом запястье, подавил стон и ощупал рукоятки многочисленных орудий убийства, которыми был обвешан.

— Приземлился.

Он ждал. Некоторое время спустя:

— Из скиммера вышли двое. Кажется, больше внутри никого не осталось. К ним подходит охранник.

— Откуда он идёт? Не из здания?

— Нет. С другой улицы. Похоже, он ждал их. Разговаривают. Охранник пожимает плечами.

Малакар чувствовал биение сердца и изо всех сил старался контролировать дыхание — как бы не переполнить лёгкие непривычной атмосферой Бланчена. Он вдохнул ещё раз аэрозоль, шагнул. Небо над головой прорезали два транспортных корабля — один летел на юго-восток, другой — на запад.

— Команда садится в скиммер.

— Охранник?

— Просто стоит. Ждёт.

Он насчитал двадцать три удара сердца.

— Скиммер поднимается. Очень медленно. Дрейфует над фронтоном здания.

Несмотря на прохладный ночной воздух, Малакар почувствовал, как на его высоком чёрном лбу выступили капельки пота. Он смахнул их указательным пальцем.

— Они парят. Какая-то активность. Не могу определить, чем они занимаются. Слишком темно… Вот! Свет. Они починили фонарь, который ты разбил. Они уходят в том направлении, откуда пришли.

Огромная фигура Малакара затряслась. Он смеялся.

Потом он возобновил путь к месту встречи, которое он выбрал с величайшей тщательностью, потому что Бланчен не был обычным миром…

Кроме охранников и сигнальных систем, на различных высотах действовала система воздушного наблюдения. Вчера вечером, при спуске, его корабль эффективно блокировал её и, скорее всего, сделал то же самое при подъёме. Малакар проверил хроно и вдохнул ещё немного очищающие лёгкие пары. Он не позаботился о том, чтобы кондиционировать организм в атмосфере Бланчена, как сделали это жившие здесь охранники, рабочие и техники.

Меньше сорока минут…

На Бланчене не было морей, озёр, рек и ручьёв. Не осталось ни следа местной жизни — только атмосфера свидетельствовала о том, что когда-то тут что-то существовало. В какой-то момент недавней истории бытовало мнение, что неплохо было бы привести планету в божеский вид. Предложение это было отвергнуто по двум причинам: непомерные расходы на оживление планеты и, главное, то, что её обитаемости была противопоставлена разумная альтернатива. Консорциум промышленников и владельцев звездолётов заявил, что сухая атмосфера сделает планету идеальным местом для устройства на ней склада. Консорциум предложил первооткрывателям стать их полноправными партнёрами при условии, что они застроят и заселят планету.

Теперь Бланчен походил на миллионноглазый дюриллихтовый ананас. Тысячи грузовых звездолётов постоянно крутились вокруг него, а между ними и тысячами причальных доков курсировали транспортные корабли, привозя и увозя грузы. Три луны Бланчена превратились в диспетчерские центры и места отдыха.

В зависимости от выпуска продукции и потребностей какого-либо определённого мира принадлежащие ему доки и складские комплексы либо кипели активностью, либо оживлялись время от времени, либо вообще бездействовали. Команды докеров перебрасывались с места на место в зависимости от того, где в них нуждались. Платили людям хорошо, на условия жизни грех было жаловаться. Но, хотя обладание складскими местами означало деньги и длительную сохранность товаров, их межпланетная перевозка обходилась катастрофически дорого.

Из-за этого товары, пользующиеся малым спросом, могли лежать без движения годами и даже столетиями. Здание, которое навестил Малакар, не открывалось вот уже без малого два земных месяца. Зная это, он не предвидел особых затруднений, если только то маленькое дельце, о котором он пронюхал, не провёрнут с излишней поспешностью.

Диспетчерские центры были перегружены работой, а бортовой компьютер его крохотного личного звездолёта «Персей» был набит прекрасными навигационными программами, и Малакар чувствовал, что не слишком рискует, покидая ДИНАБ и вступая на территорию Объединённых Лиг, Бланчен. Если его обнаружат и убьют, то тем самым докажут, что он не прав. Если его схватят и не убьют, у них не будет другого выхода, кроме как отослать его домой. Правда, сначала его допросят под воздействием лекарств, чтобы выяснить, что он успел сделать, и поспешить исправить это.

Но если его поймают здесь, на Бланчене, во время…

Он тихо хмыкнул.

…Птичка могла бы клюнуть ещё раз, располовинив другого червячка.

По хроно оставалось ещё минут пятнадцать.

— Где ты, Шинд?

— Над тобой, охраняю.

— ЭТО, Шинд, должно получиться.

— Если судить по твоим описаниям, получится.

Над ними, курсом на восток, промелькнуло три транспортных корабля. Малакар долго смотрел им вслед.

— Ты устал, Командор, — сказал Шинд, вспомнив о субординации.

— Нервная усталость, только и всего, Лейтенант. Как сам?

— Немного устал. Моя главная забота, конечно, о брате…

— Он в безопасности.

— Знаю. Но он не вспомнит наших увещеваний. Сначала ему станет одиноко, потом — страшно.

— С ним ничего не случится, и скоро мы будем вместе.

Ответа не последовало. Малакар вдохнул аэрозоль и стал ждать.

В полудрёме (как долго?) он услышал:

— Вот! Вот он!

Улыбнувшись, он потянулся и посмотрел вверх, зная, что ещё несколько мгновений не увидит того, что заметили глаза Шинда.

Корабль упал, словно паук, и висел, как фестивальный воздушный шар, пока Шинд залезал внутрь. Потом он спустился ниже и протянул Малакару посадочный стержень. Малакар ухватился за него и был тут же втянут в брюхо «Персея». По пути он заметил маску Медузы с улыбкой Моны Лизы, которую нарисовал сам. Ему нужна змея, но придётся пока довольствоваться червячками.

Малакар сплюнул в люк как раз перед тем, как тот закрылся, и попал на стену здания под ним.

По дороге в Италбар Гейдель фон Хаймак наблюдал, как умирают его спутники. Их было девять — все добровольцы — кто решил сопровождать его сквозь дождевые леса Клича к городу в горах Италбару, где в нем нуждались; к Италбару, что за тысячу миль от космопорта. Чтобы добраться туда, Гейдель нанял сначала воздушное такси. Такси сломалось, он вынужден был приземлиться и поведать свою историю колонистам на берегу реки Барт, которые наткнулись на него, кочуя на запад. Теперь только пятеро осталось из тех девяти, кто, не слушая его возражений, отправились с Гейделем. Один из этих пяти уже начал потеть, другой — покашливать.

Гейдель огладил рукой песочного цвета бороду и снова принялся продирать свои чёрные ботинки сквозь густую. поросль, скрывавшую то, что должно было быть тропой. Он вспотел, рубашка прилипла к спине. Он прекрасно помнил, что предупреждал спутников об опасности совместного путешествия.

Они слышали о нем, слышали, что он — святой и цель его жизни — помощь страждущим.

— Последнее верно, — сказал он им, — но не думайте, что, отправившись со мной, наберёте лишние очки в счёт небесного благословения.

Они рассмеялись и сказали, что дело не в этом, что они будут охранять его от диких зверей и показывать дорогу.

— Ерунда! Укажите мне нужное направление, и я обязательно попаду, куда надо, — сказал он им тогда. — Моё общество сулит вам множество опасностей.

Но они рассмеялись снова и не показали ему дороги до тех пор, пока он не согласился взять их с собой.

— Нельзя быть со мной слишком долго — это верная смерть! — протестовал он.

Они были непреклонны. Он вздохнул. — Ну что ж, тогда покажите мне такое место, где я смогу побыть сутки в одиночестве.

Драгоценное время будет потеряно, но я должен постараться защитить вас, если уж вы не можете по-другому.

Они выполнили его просьбу, а потом танцевали друг с другом и радовались, что примут участие в таком великом приключении.

Гейдель фон Хаймак, зеленоглазый святой со звёзд, молится о них и об успехе путешествия!

Два или три дня пути пешком, сказали они ему, и Гейдель решил вызвать искусственное очищение тела. В Италбаре умирала девочка, и он стал измерять минуты её дыханием.

Голубая Леди велела ему подождать, но он думал об этом дыхании и о сокращениях большого сердца, которое было когда-то маленьким. Он выступил в путь через пятнадцать часов, и это оказалось ошибкой.

У двух его компаньонов началась лихорадка, но усталость и изнуряющая жара джунглей замаскировали её. Они испустили дух в полдень второго дня, и Гейдель не смог определить, от какой из многочисленных болезней они скончались. Откровенно говоря, он не очень-то и старался. Если человек умирал, вопросот чего? — приобретал академический оттенок. Вдобавок ко всему, спешка его была так велика, что он не простил своим спутникам даже времени, затраченного на церемонию похорон. Недовольство его удвоилось следующим утром, когда двое из оставшихся семи не проснулись, и ему ещё раз пришлось наблюдать те же ритуалы. Помогая рыть могилы, он проклинал их на незнакомых языках.

Безумные весельчаки — так он привык рассматривать их уже не смеялись. Их рубиновые глаза были теперь широко раскрыты и смотрели беспокойно. Шесть их пальцев тряслись, извивались, щёлкали. Они начали понимать. Слишком поздно.

Но два или три дня… Кончался уже третий, а гор всё не было видно.

— Глэй, где же горы? — спросил он того, который кашлял. Где Италбар?

Глэй пожал плечами и показал вперёд.

Солнце, огромный жёлтый шар, было почти невидимо с тропы. Свет его иногда пробивался сквозь листья, но те участки земли, которых он не достигал, хлюпали от сочившейся из-под земли влаги и были устланы неприятными на вид грибами. Мелкие животные или большие насекомые — он не знал, кто именно стремглав уносились с тропы, крались за ними, трещали в кустах и ползали по ветвям. Крупных животных, о которых его предупреждали, они так и не увидели, хотя Гейдель часто слышал вдалеке шипение, свист и лай. Время от времени совсем рядом раздавался треск чего-то огромного, продирающегося в зарослях.

Парадокс происходящего не ускользнул от него. Он пришёл спасти одну жизнь, и это стоило жизни уже четверым.

— Леди, ты была права, — пробормотал он, вспомнив свой сон.

Прошёл ещё час, и упал полузадушенный кашлем Глэй, чья оливковая кожа приобрела оттенок окружающей листвы. Гейдель подошёл к нему и сразу всё понял. Будь у него несколько дней для подготовки, он спас бы его. С другими у него не получилось, потому что его собственное очищение не было полным. Он не достиг равновесия. Уже глядя на первого мертвеца, он понял, что все девять обречены. Он помог устроить Глэя поудобнее, дал ему воды и посмотрел на хроно. От десяти минут до полутора часов таково было его предположение.

Гейдель вздохнул и зажёг сигару. Она неприятно воняла. Влага добралась-таки до неё, а грибки Клича ничего не имёли против никотина. Дым пах чем-то вроде серы.

Глэй посмотрел на него, и взгляд этот должен был обвинять. Но вместо этого Глэй сказал:

— Спасибо, Гейдель, что ты позволил нам принять участие в деле наравне с собой.

И улыбнулся.

Гейдель вытер капли пота с его лба. Умер Глэй через полчаса.

На этот раз, роя могилу, он не бормотал ругательства, а всматривался в лица оставшихся четверых. То же самое выражение.

Они пошли с ним, как будто по вдохновению. Ситуация изменилась, и они приняли её. Они приняли её не отрешённо, но с улыбкой. Гейдель видел, что они всё знают. Они знают, что умрут, не дойдя до Италбара.

Как и любой человек, Гейдель уважал благородное самопожертвование. Но напрасные смерти!.. Без всякой причины… Он знал — и они тоже — что мог бы добраться до Италбара в одиночку. Здесь не было хищников, от которых нужно было отбиваться; тропа ясно видна. Как славно было бы стать простым геологом, как в тот день…

Двое умерли после завтрака, во время которого ели мало. К счастью, это была лихорадка мауль, неизвестная до этого на Кличе — она вызывает внезапную остановку сердца и скручивает мышцы лица жертвы в улыбку.

У обоих глаза остались открытыми. Гейдель закрыл их сам.

Живые приступили к делу, и Гейдель не стал прерывать их, когда увидел, что они роют не две, а четыре могилы. Он помог копать, а потом ждал вместе с ними. Ждать пришлось недолго.

Покончив и с этим, он снова взвалил на плечи рюкзак и пошёл дальше. Он не оглядывался, но могильные холмики продолжали стоять перед его глазами. Очевидная грубая аналогия не могла не прийти на ум. Жизнь его — тропа. Могилы — символы сотен, нет, наверное, тысяч мертвецов, оставшихся позади. Люди умирали от его прикосновения. Дыхание его опустошало города. Там, куда падала его тень, не оставалось ничего.

Однако он мог и лечить болезни. Вот и сейчас он взбирался по склону именно с этим намерением.

День, казалось, стал ярче, хотя Гейдель знал, что уже далеко за полдень. В поисках ответа он огляделся и увидел, что деревья вокруг стали ниже, а просветы между листьями больше. Лучи солнца пробивались сильнее, и здесь были даже цветы — красные и пурпурные, окольцованные золотом — они лепились к качающимся лианам. Тропа пошла вверх круче, но трава, хватавшая его за ноги, стала короче, и меньше крошечных созданий разбегалось с его пути.

Через полчаса он мог уже видеть дальше, чем с любой предыдущей точки путешествия. На целых сто местров стал виден ближайший путь. Преодолев это расстояние, он впервые увидел над головой просвет в листве, а в нем — огромную чашу бледнозеленого неба. Через десять минут он был уже на открытом месте и, обернувшись, смог рассмотреть волнующееся море ветвей, по дну которого только что прошёл. В четверти мили впереди и выше виднелась вершина холма, на которую он, оказывается, карабкался. Мелкие облачка висели над ней. Обходя выступающие скалы, он подошёл к вершине.

Оттуда он увидел то, что показалось ему последним этапом путешествия. Спуск в несколько десятков метров, примерно час пути по ровному дну долины, чуть-чуть поднимающейся к дальнему концу, и крутой подъём на высокий холм или низкую гору. Он отдохнул, пожевал, попил и пошёл дальше.

Пока Гейдель шёл, ничего не случилось, но он вырезал себе посох.

Пока он взбирался по дальней тропе, похолодало, и солнце покатилось к горизонту. Гейдель достиг середины склона, дыхание его стало судорожным, а мускулы болели и от подъёма и от дневного напряжения. Теперь он мог видеть горизонт — над лесным морем кружились стервятники.

Он стал почаще присаживаться для отдыха, и когда дошёл до вершины, в небе загорелась первая вечерняя звезда.

Он подгонял себя, пока не очутился на широком гребне верхней точке длинной серой скалистой гряды; к этому времени ночь полностью вступила в свои права. У планеты Клич не было спутников, но звёзды сияли, как факелы за хрусталём, а за ними в неисчислимом количестве пенились, пульсировали меньшие звёзды. Ночное небо светилось голубизной.

Тщательно высматривая, куда поставить ногу, он прошёл оставшееся расстояние и увидел огни, огни, огни, и множество чёрных силуэтов, которые могли быть только домами, зданиями, движущимися машинами. Ещё два часа, подумал он, и я смогу пройти по этим улицам, обгоняя обитателей мирного Италбара. Может быть, я остановлюсь в какой-нибудь приветливой гостинице, поём, выпью, посижу с кем-нибудь за столиком… Потом он посмотрел назад, подумал о пройдённом пути и понял, что не может позволить себе этого — войти в город. Однако видение Италбара именно в этот момент будет преследовать его все оставшиеся дни жизни…

Сойдя с тропы, он нашёл ровное место, где можно было устроить постель. Он заставил себя съесть и выпить столько, сколько мог вместить желудок. Он готовил себя к тому, что должно было произойти.

Он причесал волосы и бороду, справил телесные потребности, закопал свою одежду и залез в спальный мешок.

Он растянулся во весь свой шестифутовый рост, крепко прижал руки к бокам, сжал зубы, бросил быстрый взгляд на звёзды и закрыл глаза.

Через некоторое время линии на его лице разгладились, челюсть безвольно отвисла. Голова скатилась к левому плечу. Дыхание стало глубже, замедлилось, освободилось совсем, возобновилось позже, но трудно было назвать это дыханием.

Когда голова его перекатилась на правую сторону, могло показаться, что лицо покрыто слоем прозрачной смолы, или идеально подогнанной стеклянной маской. Потом проступил пот, и капельки как бриллианты заблестели в его бороде. Лицо начало темнеть. Оно стало красным, потом багровым, рот открылся, из него вывалился багровый язык, и дыхание вырывалось громкими всхлипами, а из уголка рта бежала слюна.

По телу Гейделя пробежала дрожь, он свернулся в клубок и начал непрерывно трястись. Дважды его глаза резко открывались и, ничего не увидев, медленно закрывались. Изо рта пошла пена, тело застонало. Кровь капля за каплей вытекала из ноздрей и засыхала на усах. Иногда он что-то неразборчиво бормотал. Тело окаменело, расслабилось, и неподвижно лежало до следующего припадка.

Голубоватый туман скрыл ноги, клубился вокруг, словно он шёл по снегу, который был в десять раз легче обычного. Туманные извивы закручивались, плыли, рвались, спутывались и распутывались. Не было ни тепла, ни холода, не было звёзд вверху, только бледно-голубая луна неподвижно висела над царством вечных сумерек. Слева от него росли кусты ярко-синих роз, возвышались голубые скалы.

Обойдя скалы, он вышел к ступенькам ведущей вверх лестницы. Поначалу узкие, они расширялись, и он скоро потерял из виду их концы. Он шёл по лестнице, сквозь голубое ничто.

И вошёл в сад.

Там росли кусты всех оттенков синего, и лианы карабкались на что-то, похожее на стены, хотя он не был уверен в этом, — лианы росли слишком густо — и беспорядочно понаставлены были каменные скамейки.

Клочья тумана добрались и сюда, они еле двигались, почти висели. Он услышал над головой пение птицы. Другая ответила ей из зарослей лиан.

Он пошёл вглубь, мимо больших обломков чего-то, сверкав‚ших, как полированный кварц. Вокруг танцевали игрушечные радуги, и сияние это привлекало огромное количество синих бабочек. Они роились, метались из стороны в сторону, присаживались на мгновение и снова взлетали.

Далеко впереди Гейдель увидел едва различимый силуэт чего-то столь огромного, что размеры показались бы ему невероятными, сохрани он способность критически воспринимать окружающее.

То, что он увидел, было фигурой женщины, наполовину спрятанной среди чудес голубизны, женщины, чьи волосы, иссиня-чёрные, взметались к небесам у самого горизонта, чьих глаз он не видел, а скорее, чувствовал, как будто они смотрели на него со всех сторон одновременно. Черты женщины оживляли этот мир, были его ДУШОЙ. И от осознания этого пришло к нему чувство неограниченной мощи и невероятной сдержанности.

Он вошёл глубже в сад, и она исчезла. Осталось её присутствие.

Перед ним, за высоким кустом, находилось что-то вроде летнего домика. Он приближался к нему, и свет угасал. Он вошёл в него, и свет угас, и снова родилось в нем горестное чувство, что обречён он увидеть изредка улыбку, дрогнувшую ресничку, мочку уха, прядь волос, отблеск голубых лучей луны на беспокойном запястье или предплечье, но ни разу не смог он — и не сможет — заглянуть ей в лицо, объять глазами всю её необъятность.

— Гейдель фон Хаймак, — слова пронеслись, но не в полный голос, а шёпотом, доходившим до разума куда лучше голоса.

— Леди…

— Ты не послушался меня. Ты поторопился.

— Я знаю! Знаю… Когда я бодрствую, ты кажешься нереальной, как и место, где обитаешь.

Он услыхал её тихий смех.

— Ты владеешь лучшим, что могут дать два мира, а это редкость для человека. Пока ты здесь, со мной, в этом приятнейшем из садов, тело твоё бьётся в агонии, терзаемое миллионами ужасных болезней. Но проснёшься ты освежённым и единым целым.

— Да, на какое-то время, — ответил он, усаживаясь на одну из скамеек и откидываясь измученной спиной на шершавый камень.

— И когда это время свежести и целостности пройдёт, ты вернёшься сюда, если захочешь (что это? — отблеск лунного света или её чёрных, чёрных глаз) — для обновления.

— Да, — сказал он. — Что происходит, пока я здесь?

Он почувствовал прикосновение кончиков пальцев на щеках.

Восторг захлестнул его.

— Разве здесь ты не был счастливейшим из существ?

— Да, Мира-о-арим. — И повернул он голову, и поцеловал кончики её пальцев. — Но кажется, ещё что-то, кроме болезней, остаётся позади, когда я вхожу сюда… что-то, что непременно должно оставаться в памяти… но я не могу вспомнить этого…

— Всё идёт, как предопределено, дра фон Хаймак… Но оставайся же со мной, пока тело твоё не обновится, потому что токи тела твоего должны сбалансироваться, чтобы оно смогло выполнить возложенную на него миссию. Ты знаешь, что можешь покинуть это место, когда захочешь. Но я посоветовала бы дождаться моего разрешения.

— На этот раз я дождусь. Скажи мне, Леди…

— Что сказать тебе, дитя моё?

— Я… я вспомню… Я…

— Не изнуряй свой разум. Это бесполезно…

— Дейба! Вот одно имя из тех, что я искал. Расскажи мне про Дейбу!

— Нечего рассказывать, дра. Это крошечная планетка в заброшенном уголке Галактики. Ничто не привлекает к ней внимания…

— Ты ошибаешься… Святилище? На высоком плоскогорье?

Вокруг — разрушенный город. Само святилище под землёй, не так ли?

— Во Вселенной много таких мест.

— Но это — особенное. Правда?

— Да, особенное, но особенности его жутки и печальны, выкормыш Земли… Один-единственный землянин смог принять то, что он там встретил.

— Что это было?

— Нет, — сказала она и коснулась его ещё раз.

Он услышал музыку, простую и тихую, и она запела для него. Он не расслышал, а если и расслышал, то не понял пропетых ею слов, но голубые туманы закружились вокруг, возникли запахи, и тихий экстаз… Когда он очнулся снова, вопросов уже не осталось…

Доктор Ларион Пелс вывел корабль на орбиту вокруг планеты Лавона и передал послание в её Медицинский Центр, Центр Иммиграции и Натурализации, и Статистический Центр. Потом он сложил руки и стал ждать.

Ему ничего не осталось делать, как сложить руки и ждать. Он не ел, не пил, не облегчался, не чувствовал боли. Плоть не угнетала его. Сердце его не билось. Наполнявшие его тело сильнейшие химические реагенты — вот что стояло между доктором Пелсом и разложением. И ещё кое-что.

Одним из этих «кое-что» была силовая система, вживлённая в его тело. Она позволяла ему двигаться, не тратя при этом своей собственной энергии (хотя он ни разу не спускался ни на какую планету, потому что его сверхмаломощные движения были бы тут же парализованы силой тяготения, превратив его в живую статую, наиболее подходящим названием для которой стало бы «Коллапс»). Система эта, питая мозг, одновременно стимулировала его, давая возможность высшим мыслительным процессам идти непрерывно.

Поэтому доктор Пелс был намертво прикован к космосу и обречён на непрерывный процесс мышления. Доктор. Пелс — изгнанник из мира живых, странник, человек, постоянно ищущий и постоянно ждущий… по нормальным стандартам — ходячий мертвец.

Другая причина, поддерживавшая его на ходу, была не столь материальна, как миниатюрная система жизнеобеспечения. Тело его было заморожено за несколько секунд до наступления клинической смерти, а через неделю после этого прочитано завещание.

Так как человек замороженный «ещё не достиг статуса человека мёртвого» (Гермс против Гермса, 18, 777С, №087-3424), он может «распоряжаться своим имуществом путём предыдущего проявления намерений, то есть точно таким же образом, как и человек спящий» (Найс и др. против Найса, 794С, №14-187-В). Согласно этому, несмотря на бурные протесты нескольких поколений родственников, всё состояние доктора Пелса было обращено в наличные, а наличные потрачены на покупку корабля галактического радиуса действия с полной медицинской лабораторией, и на то, чтобы перевести самого доктора Пелса из неодушевленно-замороженного состояния в состояние ледяной неподвижности. Вместо того, чтобы в не нарушаемом сновидениями сне ждать проблематического открытия-которое-спасёт-его-и-вернет-здоровье, доктор Пелс решил, что он ничего не имеет против бесконечного пребывания в состоянии, на десять секунд отстоящем от клинической смерти, если только это не помешает ему продолжать свои исследования.

— Подумайте только, — сказал он однажды, — о всех тех людях, которые пребывают сейчас в десяти секундах от смерти, и не знают этого. Я искренне желаю им испытать в этот момент как раз то, что они любят больше всего.

Доктор Пелс больше всего любил патологию, причём самого экзотического сорта. Иногда он гонялся за новой болезнью буквально по всей Галактике: Десятилетиями публиковал он блестящие статьи, открывал потрясающие лекарства, писал учебники, читал лекции студентам из своей орбитальной лаборатории, рассматривался в качестве главного претендента на Медицинскую Премию всеми галактическими академиями (по слухам, каждая из них называла его лауреатом только из боязни, что это сделает другая).

Он имел неограниченный доступ к банкам медицинской памяти на любой цивилизованной планете, к которой приближался. Любая информация, за редчайшим исключением, также была к его услугам.

Паря над лабораторными столами — измождённый, безволосый, бледный, как высохшая кость, шести с половиной футов ростом, с тонкими пальцами, регулирующими пламя горелки или сжимающими вакуум-сферу, доктор Пелс казался идеально подходящим для выполнения своей главной миссии — изучения многокрасочных форм смерти. Стоит ещё сказать, что хотя он и в самом деле не мог испытывать ни наслаждений, ни страданий плоти, но ещё одно удовольствие было доступно ему кроме работы.

Чем бы он ни занимался, везде его сопровождала музыка. Лёгкая музыка, классическая — она звучала вокруг него постоянно. Онемевшее тело ощущало мелодию, слушал ли он или игнорировал её. Не исключено, что некоторым образом музыка заменяла ему и биение сердца, и дыхание, и все другие едва слышимые шумы человеческого тела, воспринимаемые людьми как нечто изначально данное… Какова бы ни была причина, вот уже много лет он не существовал без музыки.

Окружённый музыкой, со сложенными руками, он ждал. Посмотрел он и на Лавону, повисшую над ним в своей тёмно-коричневой прелести, тигрицу в ночи. Потом он обратил разум к другим делам.

Вот уже два десятка лет боролся он с одной особенной болезнью. Осознав, что в данный момент времени он находится там же, где и начал, Пелс решил изменить угол атаки: найти того единственного человека, который выжил, и выяснить, почему он выжил.

Задумав это, он направил корабль в центр Объединённых Лиг — на вращающиеся вокруг звезды Квале миры Солон, Элизабет и Линкольн — миры искусственные, проектированные самим Сандо.

Только тут мог он проконсультироваться с гигантским компьютером Панотам о вероятном местонахождении человека, обозначенного им пока как Х, но чью личность он уже с уверенностью установил. Информация должна быть в памяти компьютера, хотя мало кто знал, как именно следует задать машине нужный вопрос.

По дороге сюда доктор Пелс останавливался на разных планетах, чтобы задать те же вопросы — удача сэкономила бы уйму времени. Может быть, на СЭЛе придётся ждать доступа к компьютеру целый год — основные программы, касающиеся здоровья миллионов, имели автоматический приоритет.

Так что он избрал окольный путь к СЭЛу, центру Объединённых Лиг. Концерты струились вокруг него, инструментарий для исследования смерти был приведён в полную готовность. Он сомневался, что вообще сможет достигнуть СЭЛа, или что нужда в этом станет неодолимой. Из двадцатилетней борьбы с мвалахаран кхурр, дейбианской лихорадкой, он сделал вывод, что сможет найти нужные ему следы там, где обычный человек увидит изолированные друг от друга явления. Он был уверен, что найдёт по этим следам нужного человека, и выведает у него, каким же оружием можно казнить ещё одного Джека-Потрошителя.

Темп музыки увеличивался, и в десяти секундах от вечности доктор Пелс обнаружил зубы в белой, белой усмешке. Скоро, скоро получит он ответ от ночной тигрицы…

Когда он проснулся, хронометр показал, что прошло двое с половиной суток. Он сел, схватил флягу с водой и жадно припал к ней — после катарсис-комы всегда ужасно хотелось пить. Утолив жажду, он почувствовал прилив сил — каждая клеточка его организма пела в полной гармонии с окружающим миром.

Такое равновесие держалось обычно несколько дней…

Прошло ещё пять минут, и он заметил, какое в этот день приятное безоблачное утро.

При помощи воды и носового платка он поспешно очистил тело. Потом одел чистую одежду, скатал постель, нашёл свой посох и отправился в путь. Тропа шла под гору, и он принялся насвистывать. Казалось, что через лес шёл кто-то другой, много лет назад. Меньше чем через час он шёл уже по ровной земле, мимо первых домов и скоро, сам того не заметив, очутился на главной улице маленького городка.

Он остановил прохожего и спросил, где больница. Потом он задал этот же вопрос на втором главном языке планеты и получил в ответ не пожатие плечами, а направление — десять кварталов, никаких проблем.

Приближаясь к восьмиэтажному зданию больницы, он извлёк из кармана узкую хрустальную полоску. Подключённая к компьютеру, она скажет врачам всё, что им нужно знать о Гейделе фон Хаймаке.

Однако, когда он вошёл в задымлённую, замусоренную приёмную, то обнаружил, что представляться нет надобности. Регистраторша, брюнетка средних лет, облачённая в какую-то серебристую, перетянутую на талии поясом хламиду, вскочила и подбежала к нему. На цепочке вокруг её шеи болтался экзотический местный амулет.

— Мистер Х! — воскликнула она. — Мы так волновались! Говорили, что…

Он прислонил посох к вешалке.

— Малышка…

— Люси всё ещё держится, слава богам. Мы слышали, что вы летели сюда, потом радиосвязь прервалась, и…

Трое других обитателей приёмной — двое мужчин и одна женщина — не сводили с него глаз.

— Минутку.

Она вернулась к своему столу, нажала несколько кнопок на панели и заговорила в микрофон:

— Пошлите кого-нибудь в приёмную встретить мистера Х. И ему: — Садитесь.

— Спасибо, я постою.

Она снова посмотрела на него, и взгляд её голубых глаз почему-то заставил его почувствовать себя неуютно.

— Так что же случилось? — спросила она.

— Потеря мощности в нескольких системах сразу, ответил он, глядя в сторону. — Мне пришлось посадить машину на брюхо и остаток пути пройти пешком.

— Далеко?

— Да.

— Столько времени, и ни единого сообщения… Мы уже начали думать, что…

— Прежде чем войти в город, мне нужно было предпринять кое-какие медицинские предосторожности.

— Да, да, конечно… Мы все так рады, и я надеюсь, что…

— И я тоже, — сказал он, и на мгновение перед его глазами встали девять могил на тропе.

Открылась одна из дверей, из неё вышел человек, заметил его, шагнул вперёд.

— Хелман, — сказал он, протягивая руку. — Я лечу эту девочку, Дорн.

— Тогда вам захочется познакомиться вот с этим, — сказал Гейдель и протянул ему сверкающую полоску.

Доктор был примерно пяти с половиной футов ростом и очень розовый. То, что осталось от его волос, клочьями свилось на висках. Гейдель заметил, что, как и у всех знакомых ему врачей, ладони и ногти Хелмана казались самыми чистыми из всего, что находилось в помещении. Его правая рука, украшенная браслетом непривычной формы, вцепилась в плечо Гейделя и повлекла его в дверь. Сам врач при этом говорил:

— Давайте найдём свободный кабинет и обсудим наш случай.

— Знаете, я ведь доктор не медицинских наук.

— Не знаю, но полагаю, что это не имеет значения если вы — Х.

— Да, я — Х, но мне бы не хотелось, чтобы эта новость стала всеобщим достоянием.

— Понимаю, — сказал Хелман, волоча его за собой по длинному коридору. — Естественно, гарантировано и наше полное содействие.

Он остановил встречного в белом.

— Прогоните это через компьютер, передал он ему пластинку. — Результаты — в семнадцатый кабинет.

— Сюда, пожалуйста, — сказал он Гейделю. — Садитесь…

Они сели у большого стола. Гейдель зацепил пальцем пепельницу, подтянул к себе и вытащил из кармана заплесневевшую сигару. Он поглядел в окно на зелёное небо и на скорчившуюся на пьедестале в углу комнаты статуэтку местного божка с большой тщательностью вырезанную из какого-то желтоватого материала.

— Вы восхищаете меня, — сказал врач. — О вас писали столько раз, что мне кажется, будто я знаю вас лично. Ходячее антитело, живой склад лекарств…

— Можно сказать и так, но это было бы сверхупрощением. При соответствующей подготовке я действительно могу вылечить почти любую болезнь, если она не зашла слишком далеко.

С другой стороны, моё собственное состояние можно рассматривать двояко. Правильнее будет сказать, что я — живой склад болезней, которые могу привести в некое подобие равновесия. Достигнув этого равновесия, я могу лечить. Только тогда. В остальное время я очень опасен.

Доктор Хелман снял с рукава чёрный волосок и аккуратно разместил его в пепельнице. Гейдель улыбнулся, думая о том, кем же он выглядит в глазах доктора.

— Неужели у вас нет никаких предположений о механизме подобной трансформации?

— Трудно быть в чем-то уверенным, — ответил Гейдель, раскуривая сигару. — Может показаться, что в любом новом месте я нахожу новую болезнь и заболеваю ею, но природный иммунитет не даёт развиться худшим симптомам. Я выздоравливаю… Потом, при определённых обстоятельствах, сыворотка моей крови лечит эту болезнь.

— Что это за обстоятельства… подготовка, о которой вы говорите?

— Я погружаюсь в кому, — начал Гейдель, — вызывая её по своему желанию. В это время мой организм каким-то образом очищается. Это занимает от полутора до нескольких суток. Мне говорили… — он замолчал и несколько раз быстро затянулся сигарой. — Мне говорили у меня проявляются все самые ужасные симптомы всех болезней, которыми я переболел. Не знаю… В моей памяти ничего не остаётся… В такие дни я должен быть один — болезни становятся чрезвычайно заразными.

— Ваша одежда…

— Первым делом я раздеваюсь. После выхода из комы тело моё никому не угрожает, и я одеваюсь в чистое.

— Как долго этот… баланс… длится?

— Обычно пару дней, потом я возвращаюсь… медленно. Равновесие смещается, и я становлюсь всё… заразнее… смертоноснее… до следующего катарсиса.

— Когда вы последний раз вышли из комы?

— Я проснулся всего несколько часов назад и ещё ничего не ел. Воздержание от пищи каким-то образом продлевает безопасный период.

— Так вы не голодны?

— Нет. Вообще-то я чувствую себя сильным… мощным, если угодно. Но жажда… Мне и сейчас очень хочется пить.

— Охладитель в соседней комнате, — вставая, сказал Хелман. — Я покажу.

Гейдель положил сигару в пепельницу и тоже встал. В двери кабинета они столкнулись с человеком, с которым Хелман разговаривал раньше. В одной руке он держал пачку распечаток с компьютера, в другой — конверт, в котором, как подозревал Гейдель, находилась его хрустальная визитная карточка. Доктор Хелман жестом указал Гейделю охладитель и, когда тот согласно кивнул, вернулся в кабинет.

Гейдель начал наполнять и опорожнять маленький бумажный стаканчик. При этом он заметил, что на стенке охладителя нарисован крохотный зелёный стратрианский значок, который должен приносить счастье.

Где-то между пятнадцатым и двадцатым стаканчиком к Гейделю подошёл доктор Хелман, держа в руке всё ту же пачку распечаток. Протягивая Гейделю его хрустальную пластинку, он сказал:

— Давайте возьмём вашу кровь прямо сейчас. Не будете ли вы так добры пройти со мной в лабораторию?

Гейдель кивнул, бросил стаканчик в мусорную корзину, вложил пластинку в футляр и вместе с доктором подошёл к старомодному лифту.

— Шестой, — сказал доктор в стену.

Лифт закрыл дверцы и двинулся вверх.

— Очень странно, — сказал Хелман через некоторое время, указывая на бумаги.

— Да, я знаю.

— В этих докладах упоминается, что одно только ваше присутствие способно остановить болезнь и повернуть её течение вспять.

Гейдель потянул себя за мочку уха и уставился на носки ботинок.

— Так оно и есть, — сказал он наконец. — Я не упоминал об этом раньше, чтобы вы не заподозрили меня в шарлатанстве, но это правда. То, что болезни лечит моя кровь, можно, по крайней мере, объяснить с научной точки зрения. А вот другое необъяснимо.

— Ну, девочку Дорн мы будем лечить всё-таки сывороткой, — сказал Хелман. — Просто мне интересно, не согласитесь ли вы поучаствовать в одном эксперименте?

— Что это за эксперимент?

— Посетить вместе со мной всех моих безнадёжных пациентов. Я представлю вас как коллегу. Потом вы поговорите с ними. О чём угодно.

— Буду счастлив.

— Вы уже знаете, что произойдёт?

— Это зависит от болезни, которой страдает человек. Если я уже переболел ею, он может выздороветь. В случае, если сильно повреждены внутренние органы, скорее всего, ничего не изменится.

— Вам уже приходилось проделывать такое?

— Да, много раз.

— Сколькими болезнями вы болели?

— Не знаю. Я не всегда даже осознаю, что болен, и не вполне представляю, что именно гнездится в моем организме. Вы хотите попробовать лечить моим присутствием, — сказал Гейдель, когда лифт остановился и дверь открылась. — Это интересно. Почему бы не попробовать на неизлечимых мою сыворотку?

Хелман покачал головой.

— Доклады говорят мне только о том, против чего помогла сыворотка в прошлом. Так. что я готов использовать её — постараться использовать — на девочке Дорн. В этом списке нет ни одной болезни из тех, какими страдают мои излечимые, а рисковать я не намерен.

— Однако вы не отказываетесь от второго варианта.

Хелман пожал плечами.

— У меня вообще мало предрассудков, да и риска тут никакого. Ваше появление не принесёт моим пациентам никакого вреда, по крайней мере, на этой стадии… Лаборатория через холл.

Пока лаборант готовился взять у него кровь, Гейдель смотрел в окно. В утреннем свете гигантского солнца он увидел четыре церкви четырёх разных религий и, кроме того, деревянное здание с плоской крышей, фасад которого был обвешан разноцветными жертвенными ленточками. Здание это очень походило на то, что стояло в деревне на берегу реки Барт… Высунувшись наполовину из окна и прищурившись, он разглядел справа по дороге ещё одну постройку — святилище Пей’ан. Гейдель поморщился и отвернулся от окна.

— Закатайте рукав, пожалуйста.

Джон Морвин играл в бога.

Он прошёлся пальцами по клавиатуре управления и приготовился родить мир. Осторожно… Радужная дорога от той скалы к той звезде ведёт ЗДЕСЬ. Да. Но рано. Ещё рано.

На стоящей рядом постели юноша пошевелился, но не проснулся. Морвин дал ему понюхать ещё газа и вернулся к работе.

Он провёл указательным пальцем под краем покрывавшей его голову корзины, чтобы избавиться от капелек пота на лбу и вернувшейся чесотки в области правого виска. Потом он огладил свою рыжую бороду и погрузился в размышления.

ЭТО было пока ещё далеко от совершенства, далеко от того, что описал мальчик. Закрыв глаза, он глубже заглянул в дремлющий рядом мозг. Мозг этот плыл в направлении, которое он считал правильным, но чувства, настоящего чувства, в нем не было.

В ожидании он открыл глаза, чтобы ещё раз посмотреть на хрупкое тело спящего — роскошные одежды, тонкие, почти женские черты лица — на которое была надета копия его корзины, соединённая с ней множеством проводов. Омываемый потоком содержащего наркотик воздуха, шевелился воротник… Он сжал губы и нахмурился, не столько от неудовольствия, сколько от зависти. Больше всего в жизни он сожалел о том, что не вырос среди богатства, что его не баловали, не портили, не сделали мотом. Он всегда хотел быть мотом, но теперь, когда мог позволить себе это, обнаружил, что для получения радости от мотовства ему не хватает соответствующего воспитания.

Он повернулся и посмотрел на пустой хрустальный шар около метра в диаметре, проткнутый в нескольких точках жерлами форсунок.

Нажми нужную кнопку, и он заполнится кружащимся вихрем пылинок. Введи в компьютер нужный код, и вихрь застынет навеки…

Он снова проник в объятый сном мозг юноши, который в очередной раз сбился с пути. Пришло время подействовать на него более сильными стимулами, чем раньше.

Он щёлкнул переключателем, и юноша услышал свой собственный записанный голос — так он говорил, описывая свой сон. Образы тут же сместились, и Морвин почувствовал, как в спящем мозге появилось ощущение правильности происходящего, ощущение исполненного желания.

Он нажал нужную кнопку, и форсунки зашипели, тут же щёлкнув другим переключателем, и связь его мозга с мозгом сына клиента прервалась.

Затем, соединив в едином усилии свою абсолютную зрительную память и телекинетические способности, которые только он один из всех мог использовать таким образом, Морвин спроецировал свой мозг на роящиеся внутри хрустального шара частички, швырнул внутрь него ключевое мгновение сна, выхваченное из мозга того, кому он снился, его форму и цвет — сна, всё ещё пронизанного мальчишеской восторженностью и удивлением, и там, внутри шара, чуть не раздавив другую кнопку, он заморозил сон навеки. Ещё одна кнопка — и форсунки вышли из шара. Ещё одна — и шар наглухо запечатался. Никто не сможет проникнуть внутрь него, не уничтожив самого сна. Ещё один выключатель и смолк записанный голос. Как всегда, Морвин обнаружил, что его бьёт дрожь.

Он сделал ЭТО ещё раз!

Морвин включил воздушную подушку, убрал из-под шара подпорки, и тот поплыл. Он убрал чёрный фоновый занавес и включил скрытое освещение, приспособив его так, чтобы свет равномерно падал на шар со всех сторон.

Взору его предстала несколько пугающая картина: нечто похожее на человека по-змеиному обвилось вокруг оранжевых скал, которые и сами были частью этого нечто; и глядело оно на самого себя, на то место, где соединялось с камнем; наверху небо частично скрывалось за вскинутой рукой; радужная дорога вела от скалы к звезде; рука мокра от влаги, похожей на слёзы; голубоватые формы парили внизу.

Джон Морвин внимательно изучил застывшую картину. Он увидел её телепатически, изваял телекинетически, сохранил механически. Он не знал, какую юношескую фантазию представляла собой картина, его это не заботило ни в малейшей степени. Она существует, и этого достаточно. Психическое истощение, душевный подъём, удовольствие, которое он чувствовал, рассматривая своё творение — этого было достаточно, чтобы сказать, что акт созидания удался.

Иногда его мучили сомнения — является ли в действительности искусством воплощение фантазий других людей? Действительно он владел уникальной комбинацией таланта и необходимого оборудования, чтобы материализовать сон клиента. Верно и то, что получал он за свою работу сногсшибательные гонорары, но ему нравилось думать о себе, как о художнике. Если уж не мот, то — Художник! Художник, решил он, обладает столь же развитым самомнением и эксцентричностью, как и мот, но к этим качествам у него добавляется способность чувствовать и сопереживать, и поэтому он не может относиться к людям с безразличием. Но если он не настоящий художник…

Морвин снял корзину, потряс головой, прочищая её, и яростно почесал правый висок.

Ему приходилось делать сексуальные фантазии, сонные мирные ландшафты, кошмары для сумасшедших королей, галлюцинации для психоаналитиков. Никто не отзывался о его работе иначе, как с горячей похвалой. Портрет — надёжное искусство. Но Морвин часто задумывался о том, что получится, если он соберётся запечатлеть свои собственные сны.

Поднявшись, он выключил и снял все датчики с тела юноши по имени Абс. Потом взял со стола трубку со старой эмблемой, выгравированной на его чашке, погладил её пальцами, набил, зажёг.

Включив сервомеханизмы, медленно повернувшие кушетку со спящим на ней юношей в наклонное положение, Морвин уселся рядом. Всё готово. Он улыбался сквозь дым и прислушивался к чужому дыханию.

Умение подать товар… Он снова превратился в бизнесмена, в продавца, расхваливающего выставленное на витрине. Первое, что увидит проснувшийся Абс — эффектно расположенный объект. Голос Морвина, сзади, разрушит очарование каким-нибудь обыденным замечанием, и магия — сломанная — спрячется в глубинах подсознания зрителя. Следует надеяться, что это повысит привлекательность объекта.

Шевеление руки. Покашливание. Начатый жест, который так и не кончился…

Морвин ждал примерно шесть секунд, потом спросил:

— Нравится?

Юноша ответил не сразу, но когда всё-таки ответил, слова его были словами маленького мальчика, а не того разочарованного в жизни юнца, каким он заявился в студию. Пропали куда-то едва скрываемое презрение, поддельная усталость, гнетущая покорность родителю, который решил, что хрустальный шар будет идеальным подарком ко дню рождения сына, которому вроде бы как и желать уже нечего.

— Вот это да! — сказал он.

— Следует ли понимать эти слова так, что вы довольны?

— Боже! — Юноша встал и подошёл к шару. Он вытянул руку, но так и не прикоснулся к его хрустальной поверхности.

— Доволен ли я? Да это просто шедевр!

Он вздрогнул и некоторое время стоял молча. Когда он повернулся, по лицу уже блуждала прежняя ухмылка. Морвин улыбнулся ему в ответ, левым уголком рта. Мальчишка ушёл в прошлое.

— Приятная штуковина, — сказал разочаровавшийся в жизни юнец, и небрежно махнул рукой в сторону шара. — Отправьте его и пошлите счёт отцу.

— Прекрасно.

Абс направился к выходу. Морвин встал и открыл для него дверь. Юноша остановился перед Морвином, бросил на него пристальный взгляд и ещё один, всего один раз глянул на шар.

— Мне бы хотелось посмотреть, как вы делаете это. Плохо, что мы не догадались записать вас на плёнку.

— Это совсем неинтересно, — сказал Морвин.

— Может быть… Ну что же, до свидания.

Руки Абс не предложил.

— До свидания, — ответил Морвин и долго смотрел юноше вслед. Да, хорошо быть испорченным.

Алисия Курт, секретарша, кашлянула из приёмной, привлекая к себе внимание.

— Пусть Дженсен упакует его и отправит, — высунувшись из дверного проёма, сказал Морвин. — А вы выпишите и пошлите чек.

— Да, сэр, — ответила секретарша и скосила глаза в сторону.

Морвин проследил за её взглядом.

— Сюрприз, — бесстрастным голосом сказал сидящий у окна человек.

— Майкл? Что ты тут делаешь?

— Захотелось настоящего кофе.

— Заходи. Сейчас вскипятим.

Человек неспешно встал, и его исполинская фигура, белый мундир и светлые волосы в сотый раз напомнили Морвину о давних эпохах и продвижении ледников.

Они вернулись в студию, и Морвин принялся за поиски двух чистых чашек.

Майкл в это время неслышными шагами пересёк комнату и рассматривал теперь последнее творение Морвина.

— Нравится?

— Да. Одна из лучших. Для сына Арнита?

— Да.

— Самому-то ему понравилось?

— Сказал, что понравилось.

— Хм-м, — Майкл направился к маленькому столику, за которым Морвин иногда принимал еду.

Морвин налил кофе, и они отхлебнули по глотку.

— На этой неделе открывается охота на ламакка.

— О, — сказал Морвин, — я и не подозревал, что уже время… Сам-то собираешься?

— Подумываю о будущем воскресенье. Поднимемся до Синего Леса, переночуем там. Может, даже подстрелим парочку.

— Заманчиво. Я с тобой. Ещё кто-нибудь идёт?

— Вроде бы Йорген собирался.

Морвин кивнул и затянулся из трубки, старательно прикрывая пальцем эмблему на ней. Иорген — гигант с Ригеля и Майкл с Хонси во время войны служили в одном экипаже. Пятнадцать лет назад он пристрелил бы каждого из них при первом же удобном случае, а теперь доверил бы им прикрывать свой тыл с пистолетом. Теперь он ел, пил, шутил с ними, продавал свои творения их друзьям. Эмблема ДИНАБ, Четвёртого Космофлота, пульсировала под его пальцем. Морвин покрепче прижал её, чувствуя, как волнами накатывается стыд за то, что он вообще решил скрыть её от хонсийца. Если бы мы победили тогда, всё было бы по-другому, и никто не винил бы Майкла за то, что он носит своё боевое кольцо эмблемой к ладони, или на цепочке вокруг шеи. Человек имеет право прожить жизнь так, как ему хочется. Останься я тогда в ДИНАБ, пришлось бы мне до сих пор жонглировать электронами в какой-нибудь лаборатории за нищенскую плату.

— Сколько тебе осталось до пенсии? — спросил он.

— Три года. Ещё есть, на что надеяться.

Майкл откинулся в кресле и вытащил из кармана кителя распечатку новостей.

— Похоже, что один из твоих друзей совсем не собирается в отставку.

Морвин взял газету, пробежал глазами.

— О чём ты? — спросил он, чтобы протянуть время.

— Вторая колонка. Примерно в середине.

— «Взрыв на Бланчене»… Эта?

— Да.

Морвин внимательно прочитал заметку.

— Боюсь, я не совсем понимаю, — сказал он, и забытое чувство, похожее на гордость, захлестнуло его. Он постарался удержать его там, внутри.

— Твой старый командир, Малакар Майлс. Кто же ещё?

— «Шестеро убитых, девять раненых… Восемь приборов уничтожено, двадцать шесть повреждено», читал он. — «На месте преступления не найдено никаких следов. Отдел приступил к расследованию».

— Если нет никаких следов, почему ты подозреваешь Капитана?

— Содержимое склада.

— Что именно?

— Высокоскоростные речевые передатчики.

— Я не вижу…

— Раньше они производились только на планетах ДИНАБ. Эти же передатчики были первыми, сделанными в Объединённых Лигах.

— Значит, они и сюда пролезли…

Майкл пожал плечами.

— Мне почему-то кажется, они имеют такое же право делать их, как и ДИНАБ, который просто не успевает производить нужное количество. Поэтому некоторые промышленники из ОЛ взялись запустить линию. Это была первая партия. Ты же знаешь, что это очень точные инструменты — одни из немногих, что ещё собираются и настраиваются практически вручную. Уйма квалифицированного ручного труда и, соответственно, умопомрачительная цена.

— И ты думаешь, без Капитана не обошлось?

— Все знают, что это его рук дело. Он занимается этим вот уже много лет. Он забыл, что война давно кончилась, договор подписан…

— Нельзя же ловить его на территории ДИНАБ!

— Нельзя. Но кто-нибудь скоро обязательно отважится — человек, уставший от того, что уничтожают его собственность, убивают друзей или рабочих.

— Его уже пытались поймать, и ты знаешь, чем это кончилось.

— Знаю! Он может довести нас до большой беды.

— Предположим, Отдел поймает его здесь, в ОЛ, всаживающим нож в чью-то спину… его выдадут ДИНАБ?

— Ты должен знать ответ!

Морвин опустил глаза.

— Когда мы разговариваем, — произнёс он наконец, — то не говорим о таких вещах.

Майкл скрипнул зубами и вытер рот тыльной стороной ладони.

— Да, — сказал он, приказ ещё в силе. Мы должны будем выдать его. Потом мы пошлём ноту в ДИНАБ-Центральный, но она никак не повлияет на судьбу их единственного оставшегося в живых капитана Космофлота. Теоретически мы можем добиться обратной выдачи, но никогда не найдём столько свидетелей, сколько для этого нужно. Если бы только они не сделали его тогда представителем на Первой Конференции СЭЛ! Теперь это выглядит так, словно они планировали всё это заранее, а теперь науськивают его! Есть два пути: первый — убедить его, что война давно кончилась, второй — лишить дипломатической неприкосновенности. Ситуация запутана до крайности.

— Да.

— Ты служил под его командованием и был его другом.

— Да.

— Вы ведь с тех пор не ссорились?

— Я иногда навещаю его. Вспоминаем старое.

— Можешь ли ты призвать его к здравому смыслу?

— Я уже говорил, мы не касаемся этих вопросов! Он меня и слушать не станет!

Морвин налил ещё кофе.

— Кем бы Майлс ни был раныше, сейчас он — убийца и поджигатель. Ты-то понимаешь это?

— Понимаю.

— Если он однажды зайдёт слишком далеко, если ему удастся что-нибудь, что закончится катастрофой — МОЖЕТ начаться война. В правительстве Объединённых Лиг полно политических и военных проходимцев, которые ухватятся за любой предлог, чтобы разделаться с ДИНАБ раз и навсегда.

— Почему ты всё это говоришь мне, Майкл?

— Я сейчас не на дежурстве, никто мне ничего не приказывал и, сказать по правде, я надеюсь, что начальство вообще никогда не узнает о нашем разговоре. Морвин, — подумал я, — единственный, кто ещё встречается с Майлсом, да к тому же он живёт в этом городе, да к тому же — мой друг! Черт возьми! Мне не нужна ещё одна война, даже если она будет блицкригом. Я старею, мне хочется в отставку, охотиться и ловить рыбу… Ты был его заместителем, он по крайней мере выслушает тебя! Он даже подарил тебе эту трубку, когда всё кончилось. Разве это не Брайнер-Сэндо? Такие трубки стоят кучу денег. Значит, он симпатизировал тебе.

Лицо Морвина покраснело, он кивнул прямо в клуб дыма, набрал его полные глаза, и затряс головой.

А я продал его, думал он, его и всех остальных, когда перебрался в ОЛ и стал получать их деньги…

— Я давно его не видел и не уверен, станет ли он меня слушать.

— Жаль, — сказал Майкл. — Я, наверное, ошибся, заявившись к тебе с таким предложением. Забудем это, ладно?

— Ты сейчас работаешь над этим взрывом?

— Не совсем.

— Понятно… Прости.

Они долго молчали, потом Майкл одним глотком прикончил свой кофе и встал.

— Пора на работу, — сказал он. — Увидимся через одиннадцать дней, у меня. На восходе, договорились?

— Договорились.

— Спасибо за кофе.

Морвин кивнул и поднял руку в полусалюте.

Долго смотрел Морвин на замороженный сон юноши. Потом взгляд его упал на кофейную чашку. Он смотрел на неё до тех пор, пока она не поднялась в воздух и не врезалась в стену.

Гейдель фон Хаймак посмотрел на лежащую в кровати девочку и улыбнулся в ответ на её слабую улыбку. Не больше девяти лет, предположил он.

— А это — клаанит, — сказал он, добавляя к ряду камушков на покрывале ещё один. — Я нашёл его на планете Клаана, отполировал, но не распиливал. Таким он и был, когда я его подобрал.

— Расскажи мне про Клаану, — попросила девочка.

— Почти вся она покрыта водой. В розовом небе Клааны светит голубое солнце, а вокруг неё бегают одиннадцать маленьких лун, которые всё время делают что-нибудь интересное. Там нет материков, только тысячи островков, равномерно разбросанных по океану. Люди на Клаане — амфибии и проводят почти всю жизнь под водой. У них нет настоящих городов, по крайней мере, никто их не видел… Они путешествуют с острова на остров и торгуют — меняют то, что находят на морском дне, на ножи, алюминиевые сплавы, и всякую всячину. Этот камень — из моря Клааны, я нашёл его на берегу, а стал он таким от бесконечного трения о песок и другие камни. Деревья там раскидистые и выпускают добавочные корни, чтобы добраться до воды. Листья у деревьев широкие, а на некоторых растут и плоды. Температура на Клаане всегда приятная, потому что откуда бы ни дул ветер, он всегда дует с моря. Когда захочется, можно всегда забраться на чтонибудь высокое и глядеть во все стороны. Всегда где-нибудь идёт дождь, и всё тогда начинает казаться размытым и искажённым, словно берега волшебной страны… А ещё появляются там миражи — перевёрнутые острова, деревья на которых растут вниз. Один туземец сказал мне, что туда они переселяются после смерти. Они думают, что умершие смотрят с этих островов вниз и наблюдают за потомками… Если тебе нравится этот камень, возьми его.

— О да, мистер Х, спасибо!

Девочка схватила камень и потёрла его сначала о ладонь, потом о больничный халат.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Лучше, куда лучше!

Гейдель пристально всмотрелся в её крохотное личико — чёрные глаза под чёрными бровями, галактика сверкающих веснушек. В лице этом было больше красок жизни, чем тридцать шесть часов назад, когда лечение только началось. Дыхание девочки стало свободнее, она могла уже сидеть, обложившись подушками, и подолгу разговаривать. Температура упала, кровяное давление стабилизировалось. Она стала даже проявлять любопытство, столь естественное для ребёнка её возраста. Гейдель считал, что потрудился не напрасно, и не вспоминал о девяти могилах, и о других, на других планетах.

— …Мне так хочется побывать на Клаане, — говорила она, увидеть её голубое солнце и одиннадцать лун…

— У тебя вся жизнь впереди, — ответил Гейдель, но, попробовав заглянуть вперёд, он не смог увидеть её иначе, как замужем за каким-нибудь местным парнем, домохозяйкой в Италбаре на все дни своей вновь обретённой жизни. Только оранжевый камешек останется, чтобы напомнить ей о детских мечтах. Ну что ж, могло быть и хуже, подумал Гейдель, вспомнив ночь, проведённую на холме над городом. Вряд ли кто будет возражать против того, чтобы кончить свои дни в таком приятном городе, как Италбар…

В палату вошёл доктор Хелман, кивнул в знак приветствия, схватил девочку за левое запястье и уставился на свой хроно.

— Ты волнуешься, Люси! — заявил он, опуская запястье на одеяло. — Наверное, мистер Х. перевозбудил тебя рассказами о своих приключениях.

— Нет, нет! — воскликнула она. — Мне так нравится слушать его! Смотри, какой камень он подарил мне с Клааны! Там голубое солнце и одиннадцать лун! Этот камушек принесёт мне счастье! Люди там живут в море…

Доктор посмотрел на камень.

— Красивый…

Почему Хелман не улыбается? — спросил себя Гейдель. Я бы на его месте прыгал от радости.

Гейдель собрал остальные камешки и сложил их в сумку с монограммой.

— Вот и пришла мне пора уходить, Люси. Я счастлив, потому что ты выздоравливаешь. Если мы больше не увидимся, знай, что мне было очень интересно поговорить с тобой… Будь хорошей девочкой.

Он встал и вместе с доктором Хелманом направился к двери.

— Но ты вернёшься? — крикнула Люси, и глаза её широко раскрылись. — Ведь ты придёшь ещё, правда?

— Я ещё не знаю, — ответил ей Гейдель. — Там видно будет…

— Приходи… — закрыв за собой дверь в палату, Гейдель не расслышал конца фразы.

— Удивительно! — произнёс Хелман. — -Я просто не верю своим глазам.

— Как остальные?

— У всех, кого вы навестили, положение или стабилизировалось, или стало чуть получше. Интересно, в чем же всё-таки здесь дело… Кстати, ваша кровь, по утверждению лаборатории — ещё большая мешанина, чем казалось тем, кто исследовал её раньше. Им хотелось бы взять побольше её образцов и отправить на дальнейшее исследование в Ландсенд.

— Нет! — отрезал Гейдель. — Я знаю, что такое моя кровь и, послав её в Ландсенд, невозможно узнать о ней что-нибудь новое. Если они всё-таки заинтересуются, пусть запросят компьютер Панопат на СЭЛе. Кровь мою исследовали сотни раз, и никто не осмелился сделать никаких определённых выводов… И не забывайте, что скоро она снова станет смертельно опасной. Мне пора уходить.

Беседуя, двое мужчин подошли к лифту.

— Этот «баланс», о котором вы говорите, сказал доктор Хелман, — …ничего подобного просто не может быть! По вашим рассказам, патогены формируются в батальоны, сражаются друг с другом, а потом вдруг подписывают перемирие на определённый срок, который никто из них не нарушает! Человеческий организм просто не может функционировать подобным образом!

— Знаю, — ответил Гейдель, входя в лифт, — это всего лишь аналогия, и, как я уже говорил, хоть я доктор, но не медицины.

Я придумал простые, прагматические термины для объяснения происходящего со мной, а вы уж интерпретируйте их, как заблагорассудится. Кроме меня, в мире нет экспертов по этому вопросу.

Лифт опустил их на нижний этаж.

— Зайдём ко мне в кабинет? — предложил Хелман. — Вы покидаете нас, и я знаю, куда и когда прилетит аэрокар. Очевидно, вам хочется уйти в холмы и претерпеть очередную кому. Мне хотелось бы понаблюдать и…

— Нет! — отрезал Гейдель. — Об этом не может быть и речи! Я никому не разрешаю приближаться ко мне в такие моменты. Это слишком опасно.

— Мы могли бы изолировать…

— Нет, и ещё раз нет. На моей совести и так слишком много напрасных смертей. То, что сделано мной в Италбаре — слабая попытка хоть как-то расплатиться за них. Я не могу сознательно рисковать жизнью людей, пусть даже профессионально подготовленных для того, чтобы рисковать ею. Поймите меня правильно — сколь бы ни были адекватны меры предосторожности, всегда может что-то сломаться, испортиться…

Хелман слегка пожал плечами.

— Если вы когда-нибудь передумаете, мне хотелось бы возглавить эту работу.

— Спасибо… Мне пора.

Хелман пожал ему руку.

— Спасибо за всё. Боги смилостивились над нами.

Скорее, над твоими пациентами, подумал Гейдель и сказал:

— Желаю удачи, доктор.

Он вышел в холл.

— …благословят вас! — воскликнула женщина. — Пусть боги благословят вас!!!

Когда Гейдель проходил мимо, она схватила его за руку. Мать Люси.

— С ней теперь всё в порядке, — ответил Гейдель. Очаровательная девчушка.

Пока женщина держалась за левую руку Гейделя, правую энергично тряс измождённого вида мужчина в широких брюках и свитере. Его морщинистое лицо расплылось от улыбки, обнажившей ряд неровных зубов.

— Огромное вам спасибо, мистер Х! — говорил он. Ладонь его была липкой от пота. — Мы молились в каждой церкви города, мы и все ваши друзья… Молитвы наши были услышаны! Пусть все до единого боги благословят вас! Вы не откажетесь поужинать с нами сегодня?

— Спасибо, но у меня совершенно нет времени… до того, как за мной прилетят, мне необходимо кое-что сделать…

Когда Гейдель отбился, наконец, от них, он увидел, что больничный холл заполнен большой толпой. Среди гула голосов он услышал многократно повторяемое «мистер Х».

— Как вы сделали это, мистер Х? — доносилось с пяти сторон одновременно. — Можно взять у вас автограф?.. У моего брата аллергия, не могли бы вы?.. Мне хотелось бы попросить вас присутствовать сегодня на службе, мистер Х. Моя паства… Сэр, не скажете ли вы что-нибудь для местной прессы?..

— Ради всего святого! — взмолился он, глядя в лица и объективы. — Мне НУЖНО идти! Мне очень лестно такое внимание, но мне НЕЧЕГО сказать! Пожалуйста, пропустите меня!

Холл уже заполнился, и входная дверь не закрывалась под напором рвущихся внутрь тел. Люди поднимали детей повыше, чтобы те рассмотрели новоявленного святого получше. Гейдель глянул на вешалку и увидел, что посох его исчез; глянул через окно на улицу и увидел, что толпа собирается уже и перед больницей.

— …Мистер Х, я пекла их сама… Я отвезу вас, куда `угодно!.. Каким именно богам вы молитесь, сэр? Эта проклятая аллергия!..

Гейдель отошёл к столу и нагнулся к сидевшей за ним женщине.

— Меня не предупредили… — начал было он.

— Мы и сами не ожидали! Они собрались буквально в считанные минуты. Возвращайтесь в коридор, а я скажу им, что внутрь никому нельзя. Сейчас кто-нибудь проводит вас к служебному входу.

— Спасибо.

Он скрылся за указанной дверью, приветливо помахивая рукой и улыбаясь людям. Толпа издала громкий воплькомбинацию «Х!» и «Ура!»

Гейдель постоял немного в коридоре, потом появился санитар и отвёл его к задней двери.

— Разрешите подвезти вас? — попросил санитар. — Если толпа опять узнает вас, люди пойдут следом и будут досаждать…

— Хорошо, — согласился Гейдель. — Подбросьте меня несколько кварталов в направлении холмов.

— Я могу довезти вас до самого их подножия, сэр. Это сэкономит уйму времени.

— Спасибо, но мне нужно кое-чем запастись в дорогу и поесть чего-нибудь горячего. Вам известно такое заведение в том направлении?

— И не одно. Я высажу вас у маленького магазинчика на тихой улочке. Там вас никто не побеспокоит… Вот моя машина, — показал он.

Без всяких затруднений они достигли рекомендованного санитаром места — пахнущего стариной крохотного магазинчика с деревянными полами и увешанными деревянными полками деревянными стенами. Посетители кормились в крохотной задней комнатке. Но одно обстоятельство всё-таки расстроило Гейделя.

Когда машина остановилась, санитар вытащил из-под рубашки амулет на цепочке — зелёную ящерку с выложенной по хребту серебряной полосой.

— Я знаю, что это звучит глупо… но не могли бы вы прикоснуться к ней?

Гейдель исполнил просьбу, потом спросил:

— И что же я сейчас сделал?

Юноша смущённо улыбнулся и отвернулся, запихивая амулет под рубашку.

— Наверное, я немного суеверен… как и все. Эта штука приносит мне счастье. Послушав, что говорят о вас, я решил, что от одного прикосновения не будет никакого вреда.

— Говорят? И что же говорят? Неужели прозвище «святой» последовало за мной и сюда?

— Боюсь, что это так, сэр. Кто знает? Люди не всегда ошибаются…

— Но ты… Ведь ты работаешь в больнице и проводишь много времени среди учёных!

— О, они такие же, болыщинство… Может быть, это потому, что мы живём так далеко от цивилизации… Некоторые проповедники говорят, что это своеобразная реакция на то, что мы живём сейчас в тесном единении с природой, в то время как предки наши столетиями жили в городах. В общем, спасибо, что не отказали мне в пустячной просьбе.

— Спасибо, что подвезли.

— Счастливо!

В магазинчике Гейдель пополнил свои припасы, потом уселся за столик в задней комнате, в которой не было окон, но было восемь старых, засиженных мухами настенных ламп. Воздух в ней был свежий — кондиционер работал исправно. Несмотря на то, что Гейдель оказался единственным посетителем, ждать, пока его обслужат, пришлось долго. Он заказал пиво, жареное мясо и не стал расспрашивать, из какого именно представителя местной фауны вырезан этот кусок — мера предосторожности, которой он неуклонно придерживался во время своих коротких визитов на незнакомые планеты. Отхлёбывая пиво в ожидании мяса, Гейдель думал о себе.

Он — всё ещё геолог. Это ремесло он знал до тонкостей, и мог заниматься им, не подвергая опасности чужие жизни. Ни одна из больших компаний не примет его на постоянную работу. Ни в одной из них не знали с уверенностью, тот ли он самый «Х», но все знали, что вокруг него вечно происходит что-то непонятное. Вероятно, во многих картотеках против его фамилии значилось: «склонен к несчастным случаям». Да и сам он не собирался наниматься в большие компании — это было связано с риском оказаться там, где он не желал работать… например, вблизи поселений.

Но многие компании были, однако, рады заполучить его в качестве независимого консультанта. Странно, результатом этого явилось то, что он заработал денег больше, чем когда-либо в своей жизни. Но деньги перестали играть заметную роль в жизни Гейделя. Он старался держаться подальше от городов, от людей, вообще от тех мест, где деньги тратятся в больших количествах. За последние годы он постепенно привык к одиночеству настолько, что даже неболышое скопление народа — как сегодня у больницы — приводило его в замешательство. Он понимал, что и самые последние его дни пройдут в одиночестве — в хижине на какой-нибудь захолустной планете, на берегу моря. Желания его ограничивались сигарами, коллекцией минералов и приёмником, который можно настроить на Центральные Новости.

Он ел медленно. Подошёл хозяин заведения, явно желая поговорить. Куда это он собрался с рюкзаком и запасом еды?

Побродить по холмам, объяснил Гейдель. Зачем? Гейдель открыл уже было рот, чтобы ответить, что это не его стариковское дело, и тут в голову ему пришло, что старик, наверное, тоже страдает от одиночества. Магазинчик его отнюдь не выглядел местом, где кипит деловая активность. Старик, скорее всего, почти не видит людей. К тому же он очень, очень стар.

Пришлось Гейделю выдумать историю. Кивая, хозяин выслушал её. Очень скоро говорил уже старик, а Гейдель согласно кивал. Покончив с едой, он зажёг сигару.

Время шло, и Гейдель чувствовал, что ему всё приятнее становится общество этого человека. Он заказал ещё пива, закурил вторую сигару.

В комнате не было окон, и Гейдель не мог видеть, какими длинными стали тени. Он рассказал старику о других планетах, показал ему камни. Старик рассказал ему о ферме, которой когда-то владел. Первые вечерние звёзды уже осветили мир, когда Гейдель догадался взглянуть на свой хроно.

— Неужели уже так поздно? — воскликнул он. Старик глянул на хроно Гейделя, потом на свой собственный.

— Однако действительно поздно. Прошу прощения за излишнюю разговорчивость. Если вы торопитесь…

— Всё в порядке, — сказал Гейдель. — Я просто потерял счёт времени в вашем обществе. Но мне пора идти.

Он расплатился и быстро ушёл. Струна безопасности и так натянулась уже до предела.

Он повернул направо и пошёл сквозь сумерки в том направлении, откуда пришёл в Италбар. Через пятнадцать минут он оставил позади деловую часть города и шёл вдоль жилых домов. Небо чернело, зажигались всё новые и новые звёзды. Казалось, что фонари у домов горят ярче.

Проходя мимо каменной церкви, Гейдель заметил, что из её цветных гласситовых окон льётся слабый свет, и им овладело знакомое возбуждение, как всегда при виде церкви. Это было… когда? Десять лет назад? Двенадцать? Давно. Но он помнил тот случай до мельчайших подробностей.

Это был удушающий день на Муртании, и дневная жара застала его на открытой местности. Убежище он нашёл в одной из подземных странтрианских часовен, где всегда темно и прохладно.

Усевшись в самом тёмном углу, он решил отдохнуть, и закрыл глаза, но тут в часовню вошли ещё двое. Вместо того, чтобы погрузиться в молитву, как ожидал того Гейдель, они принялись что-то возбуждённо шептать друг другу. Потом один из них ушёл, а второй уселся на сиденье перед центральным алтарём.

Гейдель внимательно рассмотрел его. Он оказался муртанианином, иего бронхиальные мембраны распухли и покраснели, что свидетельствовало о крайней степени возбуждения. Он не склонил головы, как положено, но смотрел вверх. Гейдель проследил за его взглядом и обнаружил, что смотрит он на ряд гласситовых картин, которые изображали непрерывный ряд божеств, опоясывающий все стены часовни.

Человек смотрел только на одну из картин — она светилась голубым огнём. Взглянув туда же, Гейдель почувствовал, будто его ударил электрический разряд. В руки и ноги что-то закололо, голова закружилась. Ему оставалось только надеяться, что это не обострилась одна из старых болезней. Но нет, организм его вёл себя так, будто был здоров. Им овладело странное возбуждение, похожее на первые стадии опьянения, хотя у Гейделя во рту давно уже не было ни капли алкоголя. Часовня начала заполняться верующими и, прежде чем Гейдель осознал это, началась служба.

Чувство возбуждения и наполняющей силы начало расти, потом в мозгу Гейделя возникли некие специфические эмоции — странно противоречивые эмоции. Ему захотелось прикоснуться к окружающим, называть их «брат мой», любить их, вылечить от болезней. В следующее мгновение он уже ненавидел их, сожалел о том, что только-только вышел из катарсис-комы, иначе он с удовольствием напустил бы на всю конгрегацию какую-нибудь неизлечимую гадость. Эпидемия распространилась бы, как огонь по бензиновой луже, и прикончила бы их всех за день. Мозг Гейделя разрывался между этими желаниями, и он подумал, что сошёл с ума.

Прежде он никогда не отмечал у себя шизофренических тенденций, и не был экстремистом в отношениях с людьми. Не было в нем ни любви, ни ненависти к своим собратьям — он принимал их такими, какие они есть, и старался уживаться со всеми. И теперь Гейдель никак не мог понять, откуда взялись эти раздирающие его желания…

Гейдель дождался, пока схлынет очередная волна ненависти, встал, волна любви понесла его к выходу, и он достиг двери на самом её гребне.

— …Мир, брат мой… нижайше прошу прощения… простите, потому что я люблю вас… извиняюсь всем сердцем… пожалуйста, не сердитесь на меня за неловкость…

Выбравшись из часовни, он взлетел по ступенькам на улицу и побежал. Через несколько минут Гейдель снова обрёл своё обычное состояние. Потом он не раз подумывал, не навестить ли психиатра, но воздержался, объяснив случившееся резким переходом от жары к холоду в сочетании со всеми теми маленькими необычными эффектами, сопутствующими пребыванию на чужой планете.

Впоследствии, хотя ничего подобного с Гейделем больше не случалось, он ни разу не преступил больше порога ни одной церкви, и всегда старался обходить их стороной.

Гейдель постоял на перекрёстке, пропуская три машины, и услышал за спиной голос: — Мистер Х!

Мальчик лет двенадцати вынырнул из-за деревьев и подошёл к нему. В левой руке он держал поводок, другой конец которого был прикреплён к ошейнику зелёной ящерицы метровой длины, с короткими кривыми лапами. Когти её скрежетали по тротуару несколько жутковато, но когда она открыла пасть, чтобы выстрелить красным язычком в сторону Гейделя, ему показалось, что она улыбается… Это была очень толстая ящерица. Несколько раз она потёрлась о ногу мальчишки.

— Мистер Х, я был в больнице, но вам пришлось уйти, и я увидел вас мельком. Я слышал, как вы вылечили Люси Дорн. Какое счастье встретить вас просто так, на улице!

— Не прикасайся ко мне! — воскликнул Гейдель, но мальчишка успел схватить его за руку и смотрел на него глазами, в которых плясали звёзды.

Гейдель вырвал руку и отступил на несколько шагов.

— Не подходи! — сказал он. — Я простудился и могу заразить тебя!

— Тогда вам не следует гулять вечером. Я уверен, что мои родители быстро поставят вас на ноги.

— Спасибо, но я тороплюсь.

— Это мой ларикк. — Мальчишка потянул за поводок. — Его зовут Хан. Сидеть, Хан!

Ящерица раскрыла пасть и свернулась в шар.

— Он не всегда слушается, — пожаловался мальчик. — Иногда его и силой не заставить ничего сделать. Он стабилизирует себя хвостом… Хан, сядь для мистера Х!

Он дёрнул за поводок.

— Не надо, сынок, — сказал Гейдель. — Наверное, он устал. Мне пора идти. Может быть, мы ещё встретимся.

— Может быть… Рад был вас встретить, сэр. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Гейдель перешёл улицу и двинулся дальше.

Машина остановилась рядом с ним.

— Эй, вы ведь мистер Х? — спросил мужской голос.

Гейдель обернулся.

— Да.

— Мне так и показалось. Я обогнул целый квартал, чтобы увидеть вас.

Гейдель отступил от машины.

— Могу подбросить вас в любое место.

— Не надо, я уже почти пришёл.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Но всё равно, спасибо.

— Ну что же… Меня зовут Уайли.

Мужчина протянул руку из окна.

— У меня руки грязные, я испачкаю вас, торопливо сказал Гейдель, но мужчина всё-таки схватил его за левое запястье, крепко сжал, убрал руку, и машина поехала дальше.

Гейделю хотелось крикнуть всему миру:

— Да оставьте вы меня в покое! Не прикасайтесь ко мне!

Он пробежал два следующих квартала. Ещё одна машина притормозила, и огни осветили его, но он отвернулся и машина проехала мимо. Человек, куривший на крыльце трубку, помахал ему рукой, и даже встал, но Гейдель снова побежал и не услышал его слов.

Наконец промежутки между домами стали больше, ряд фонарей кончился, звёзды засияли ярче. Дорога стала тропинкой, и холмы заслоняли уже полнеба.

Взбираясь на кручи над Италбаром, Гейдель ни разу не оглянулся.

Подавшись далеко вперёд, крепко сжимая коленями костяные бока восьминогого курьяба, распустив по ветру длинные чёрные волосы, Джакара во весь опор скакала по холмам над Кейпвиллом. Далеко внизу, слева, город сжался под утренним зонтиком тумана. Восходящее со стороны её правого плеча солнце пускало в туман сверкающие копья света.

Скача во весь опор, Джакара выкрикивала самые страшные проклятия на языках всех известных ей рас.

Повернув своего скакуна и осадив его так, что животное зашипело от боли, она злобно уставилась на город внизу.

— Гори! Гори, черт бы тебя побрал! Гори!!!

Но нигде не показалось языков пламени.

Она вытащила свой незарегистрированный лазерный пистолет из кобуры под курткой, направила его на ближайшее дерево и нажала на спуск. Дерево постояло, покачнулось и с треском рухнуло, разбрасывая мелкие камешки. Курьяб поднялся на дыбы, но Джакара успокоила его движением колен и ласковыми словами.

Засунув лазер в кобуру, она продолжала смотреть на город, и невысказанные проклятия отразились в этом взгляде.

Не только Кейпвилл и бордель, в котором она работала, нет, все Объединённые Лиги ненавидела она с такой страстью, что только один-единственный человек мог превзойти её в силе этого чувства. Пусть другие девушки ходят в церковь по воскресеньям. Пусть сосут леденцы и толстеют. Пусть ублажают любимых. Джакара скачет в это время по холмам и упражняется в стрельбе.

В один прекрасный день — Джакара надеялась, что день этот настанет при её жизни — будет огонь, и кровь, и смерть в пылающих сердцах бомб и ракет. Она готовила себя к этому дню, как невеста к свадьбе. Когда он придёт, у неё будет только одно желание — умереть во имя этого дня, но умереть, убивая.

Ей было всего лет пять, когда родители её эмигрировали на Дейбу. Когда начался конфликт, они оказались в лагере для перемещённых лиц. Будь у Джакары деньги, она вернулась бы на родную планету, но она знала, что нужной суммы не соберёт никогда.

Родители её не дожили до конца войны между ОЛ и ДИНАБ, сама она стала государственным приёмышем. Когда Джакара выросла и стала искать работу, то поняла, что старое пятно не смылось.

Единственное место — государственный Дом Развлечений в Кейпвилле — было открыто для неё. У неё никогда не было поклонника или друга. Она понимала, что где-то на обложке её личного дела красным проставлен штемпель: «Возможно сочувствует ДИНАБ», а внутри этого личного дела — история её жизни, аккуратно отпечатанная на половинке официального листа.

Ну и ладно, решила Джакара несколько лет назад, сопоставив факты. Ладно. Вы подобрали меня, рассмотрели и отшвырнули. Вы поставили на обложку красное клеймо. Я принимаю это клеймо, я не согласна только со словом «возможно». Придёт время, и я стану раковой опухолью в сердце вашего цветка.

Другие девушки редко заходили к ней в комнату, в ней им становилось не по себе. Зайдя, они нервно хихикали и быстро уходили. Ни кружев и оборок, ни голографий красивых актёров ничего этого не было в строгой келье, обиталище Джакары. Над её кроватью висела всего одна простая фотография — узкое, хмурое лицо Малакара-Мстителя, Последнего Землянина. На противоположной стене — пара одинаковых хлыстов с серебряными рукоятками. Пусть другие девушки работают с обычными клиентами. Она брала только тех, над кем могла всласть поиздеваться, и они шли и шли к ней. Каждую ночь она говорила с Ним, и это было единственным в жизни Джакары, что хоть как-то напоминало молитву:

— Я избила его, Малакар, так же, как ты поражаешь их города, их планеты, как ты бьёшь их и будешь бить снова. Помоги мне быть сильной, Малакар! Дай мне силу мучить и разрушать! Помоги мне, Малакар, пожалуйста! Убивай их!

Иногда утром Джакара просыпалась в рыданиях и не знала, почему плачет.

Она повернула курьяба и не спеша поскакала обратно. День обещал быть чудесным, и сердце её пело, согретое радостными новостями с планеты Бланчен.

Гейдель выпил полную флягу воды и ещё половину другой.

Сырая полночь опустилась над его лагерем. Он повернулся на спину, сцепил руки над головой, и стал смотреть в небо. Всё недавнее казалось далёким прошлым. Каждый раз, выходя из комы, он чувствовал, что жизнь начинается заново, и недавние дни казались такими холодными и плоскими, как письмо годичной давности, найденное за мусорным ведром. Он знал, что ощущение это пройдёт примерно через час.

Метеор пронёсся по небу, и Гейдель улыбнулся ему. Предвестник моего последнего дня на Кличе, подумал он.

Гейдель ещё раз посмотрел на сверкающее хроно и убедился, что глаза не обманули его. До рассвета ещё далеко.

Он потёр глаза и начал вспоминать красоту леди. На этот раз она показалась ему необычайно тихой. Он редко помнил, какие именно слова были сказаны, но казалось, что сегодня их было меныше, чем обычно. Что это — пронизанная нежностью печаль? Он вспомнил ладонь на своём лбу, и капли, упавшие на щёку.

Гейдель тряхнул головой и усмехнулся. Неужели он и в самом деле сошёл с ума, как подозревал много лет назад, после посещения странтрианской часовни? Принять Леди как реальную личность способен только сумасшедший.

Но с другой стороны…

С другой… Как объяснить сон, возвращающийся вот уже целое десятилетие? По правде говоря, это не совсем сон. Только главные действующие лица и обстановка оставались прежними. Диалоги менялись, настроения тоже. Но каждый раз любовь вела его туда, где царит мир. Наверное, стоило бы повидать психиатра, но только в том случае, если он захочет избавиться от сновидений. Но он не хотел. Проводя большую часть времени в одиночестве, кому он опасен? Зачем лишать себя одного из немногочисленных удовольствий? Тем более, что состояние его не ухудшается…

Несколько часов лежал так Гейдель и думал о будущем. Он видел, как посветлело небо и одна за другой погасли звёзды. Ему всегда интересно было — что же происходит на других планетах? Давненько он не настраивался на Центральные Новости…

Когда восход расколол мир на две части, Гейдель поднялся, обтёр себя мокрой губкой, подровнял ножницами бороду, оделся. Потом он позавтракал, упаковал вещи, взвалил рюкзак на спину и пошёл вниз по тропе.

Через час он уже был в пригородах Италбара.

Переходя улицу, он услышал, как на одной ноте бьёт и бьёт колокол.

Смерть! — говорил колокол. Похороны. Гейдель пошёл дальше.

Потом он услышал вой сирены, но не остановился и не полюбопытствовал, откуда он доносится.

Он дошёл до магазинчика, в котором ужинал много лет назад. Дверь его была закрыта, и к ней прикреплена чёрная бумажка.

Гейдель уже понял, что случилось, и панический страх овладел им.

Он подождал, пока похоронная процессия пройдёт по улице, которую он собирался перейти. Катафалк едва тащился.

Они всё ещё хоронят своих мертвецов, удивился Гейдель. Просто смерть, умер человек… вот и похороны…

Кого я хочу обмануть?

Он пошёл дальше, и какой-то человек плюнул на землю, на которую ступала нога Гейделя.

Снова? Да что же я такое?

Он медленно шёл по улицам, приближаясь к аэропорту.

Если смерть — дело моих рук, то как жители Италбара узнали об этом так быстро?

По какому праву обвиняют они меня?

Гейдель посмотрел на себя глазами горожан. Кто он такой?

Отмеченное богами существо, внезапно оказавшееся в гуще городской жизни. Они благоговеют, но боятся. Он задержался среди них недопустимо долго — на целый день. Столетие назад.

Гейдель шёл по улицам, отклоняясь вправо.

Какой-то мальчишка закричал:

— Вон он! Это Х!

Гейдель не стал отрицать этого, но тон, каким была произнесена фраза, заставил его пожелать, чтобы аэрокар прилетел за ним куда-нибудь в другое место.

Он шёл, а мальчишка и ещё несколько взрослых пошли за ним.

Но она жива, сказал себе Гейдель. Это я подарил ей жизнь.

Огромная победа.

Он прошёл мимо авторемонтной станции, и мужчины в голубых комбинезонах сидели, прислонив свои стулья к кирпичной стене. Они не сдвинулись с места. Они сидели, курили, и молча провожали его глазами.

Колокола звонили. Люди выходили из домов и смотрели на проходящего мимо них Гейделя.

Да, я задержался слишком долго, решил Гейдель. Я не хотел пожимать ничьих рук. В больших городах я никогда не сталкивался с такими трудностями — меня привозили и увозили в управляемой роботом герметичной машине, которую потом стерилизовали; мне предоставляли целую палату, которую потом тоже стерилизовали; я встречался всего с несколькими людьми, да и то сразу после катарсиса. Много лет прошло с тех пор, как я работал в городке столь малом. Я потерял осторожность, и виноват в этом. Всё было бы в порядке, не заговори я после ужина со стариком.

Всё могло бы быть хорошо.

Я потерял осторожность.

Он увидел, как грузят гроб на катафалк. За углом ждал своей очереди ещё один.

Значит, это не чума..? Пока… При эпидемии трупы сжигают, а люди стараются не выходить на улицу.

Гейдель обернулся, заранее зная, что увидит за спиной.

Толпа, идущая за ним по пятам, выросла, а в её гуле он ясно расслышал первую букву своего имени. И не один раз.

Мимо ползли машины. Гейдель не смотрел на них, но чувствовал, что сотни глаз смотрят на него.

В центре города он прошёл по крохотному бульварчику, украшенному позеленевшей от времени статуей какого-то местного героя-патриота-благодетеля.

Он услышал выкрик на языке, которого не знал, пошёл быстрее, и шаги за его спиной стали громче, словно толпа ещё увеличилась.

Что это были за слова? — подумал Гейдель.

Он прошёл мимо церкви. Колокол невыносимо бил в уши. Сзади громко выругалась женщина.

Страх рос. Солнце родило чудесный день в Италбаре, но Гейдель уже не замечал его прелести.

Он повернул направо и пошёл к аэропорту. До него оставалось ещё три четверти мили. Голоса стали громче; они адресовались не Гейделю, но говорили о нем. Некоторые слова он разбирал, и одним из них было: «убийца».

Гейдель шёл, и во всех выходивших на улицу окнах видел обращённые к себе лица. Спасаться бегством — бессмысленно.

Какая-то машина свернула к нему, притормозила, и тут же с рёвом унеслась прочь.

Люди знали — это сделал он. Он был героем, стал негодяем. И этот проклятый, примитивный суеверный страх, окутавший город! Все эти упоминания о богах, талисманах, удаче добавились к чему-то, что заставило Гейделя ускорить шаги. Теперь он ассоциировался в сознании жителей Италбара с демонами, но не с богами.

Если бы он не сидел так далеко за ужином, если бы не останавливался на улицах…

Мне было так одиноко, сказал себе Гейдель. Веди я себя, как раньше, эпидемии не было бы. Но я так одинок…

Он услышал громкий крик: «Х!», но не обернулся.

Мальчишка, стоявший у мусорного бака в переулке, выстрелил в Гейделя из водяного пистолета.

Он вытер лицо. Колокола, не умолкая, изливали звуками скорбь.

Когда Гейдель переходил очередную улицу, кто-то щёлкнул в его сторону окурком. Он наступил на окурок и остановился.

Толпа преследователей остановилась в полуметре от него. Кто-то толкнул его, ударил. Локтем в почки. Или кулаком. Потом его толкнули ещё несколько раз, и ещё несколько раз он услышал: «Убийца!»

Гейделю приходилось сталкиваться с подобным и раныше, но эти воспоминания не согревали его душу.

— Что ты собираешься делать дальше, мистер? — крикнул кто-то.

Он не ответил.

— Заразить побольше народу?

Он не ответил, но услышал, как сзади закашлялась женщина громко, натужно.

Гейдель обернулся — ведь теперь он был чист и мог помочь…

Женщина стояла на коленях и плевалась кровью.

— Пустите меня к ней, — сказал Гейдель, но толпа не расступилась.

Упёршись в стену человеческих тел, он смотрел, как женщина умирает… или теряет сознание… нет, всё-таки умирает.

Понадеявшись на то, что внимание толпы отвлечено, он попробовал уйти. Дошёл до перекрёстка, побежал.

Толпа бросилась за ним.

То, что он побежал, было ошибкой, потому что тут же он почувствовал первый удар, нанесённый не рукой. Камнем.

Камень запрыгал по тротуару. Он только задел плечо Гейделя, не причинив особого вреда. Но всё равно, зловещий признак…

Побежав, он уже не мог остановиться. Скорость требовала ещё большей скорости. Гейдель сбросил рюкзак и рванулся вперёд.

Камни посыпались дождём. Один коснулся кожи на голове, взлохматив волосы.

— Убийца!

Что бы им дать? — подумал Гейдель.

Он перебрал в уме свои запасы, раздумывая о возможном подкупе. Раньше ему удавалось иногда откупиться. Но сегодня, кажется, ситуация вышла из-под контроля.

Камень пролетел мимо и ударился о стену. Следующий попал в руку, причинив резкую боль.

У Гейделя не было никакого оружия, ему нечем было отвратить внимание обезумевшей толпы. Массовый психоз, уверенно поставил он диагноз.

Камень просвистел над ухом.

— Изверг!

— Вы не понимаете, что творите! — крикнул Гейдель. — Это всего лишь несчастный случай!

Почувствовав влагу на шее, он коснулся её пальцами, и увидел, что это — кровь.

Ещё один удар…

Нырнуть в какой-нибудь магазин? Укрыться в месте, где делается бизнес? Он огляделся, но всё было закрыто.

Где же полиция?

Несколько камней почти одновременно больно ударило в спину. Гейдель чуть не упал.

— Я пришёл помочь вам… — начал он.

— Убийца!

Ещё несколько ударов. Гейдель упал на колени, поднялся, снова побежал. Ещё удары, но он, спотыкаясь, бежал, высматривая убежище.

Ещё камень. Гейдель упал, но на этот раз не смог быстро подняться. Он почувствовал несколько пинков, и кто-то плюнул ему в лицо.

— Убийца!!!

— Ради бога… Выслушайте меня! Я всё объясню!

— Твоё место в аду!

Гейдель дополз до стены, и толпа сгрудилась вокруг него.

Пинки, плевки, камни.

— Пожалуйста… Я сейчас совершенно чист!

— Мерзавец!

Тут пришла ярость. Они не имели никакого права использовать его. Он явился в их город с благороднейшей целью. Сколько трудностей он преодолел, пока добрался до Италбара! И вот, осыпаемый проклятьями, он истекает кровью на улице Италбара. Кто они такие, чтобы судить его? Злоба овладела всем его существом, и он подумал, что будь это в его власти, он раздавил бы их всех.

Ненависть, чувство, доселе почти неизвестное Гейделю, наполнила его мозг холодным огнём. Зачем нужна была ему последняя катарсис-кома?

Пинки, камни.

Гейдель закрыл локтями живот, ладонями — лицо, и терпел.

— Вы уж лучше убейте меня, — сказал он себе. — Потому что, если вы оставите мне жизнь, я вернусь.

Когда в последний раз испытывал он ненависть? Он не хотел вспоминать, но память вернулась.

Храм. Странтрианская часовня. Да, там было что-то сродни ненависти… Нет, именно ненависть! Удивительно, что он не понял этого ещё тогда…

Гейделю сломали рёбра, вывихнули правое колено, выбили несколько зубов. Кровь и пот заливали глаза. Толпа не расходилась, и он не понял, в какой именно момент времени прекратилось избиение.

Наверное, им показалось, что Гейдель мёртв, потому что он лежал совершенно неподвижно. А может быть, они просто устали, или устыдились. Он так никогда и не узнал этого.

Скорчившись, он лежал на тротуаре, лицом к стене, которая так и не раздалась, чтобы дать ему убежище. Он был один.

Слышались отдалённые голоса, шарканье ног.

Он закашлялся и выплюнул кровь.

Ладно, подумал он. Вы хотели убить меня, и полагаете, что достигли своей цели. Но вы ошиблись. Я всё ещё жив. Не просите у меня ни прощения, ни милости. На этот раз вы ошиблись.

Гейдель потерял сознание.

Дождь, тихо падающий на лицо, привёл Гейделя в чувство. Полдень уже наступил. Каким-то образом он оказался в боковой аллее. Он не помнил, как полз, но ясно было, что никто не помогал ему.

Сознание снова покинуло Гейделя, а когда оно вернулось, небо уже почернело.

Он весь промок, а дождь не прекращался… Он облизнул губы.

Сколько прошло времени? Гейдель подтянул запястье к глазам, но хроно, естественно, разбился. Тело же его говорило о том, что прошли века.

Ладно.

Они били его.

Ладно.

Он сплюнул, и постарался рассмотреть, не кровь ли растворяется в луже.

Да вы знаете, кто я такой?

Я пришёл к вам, чтобы помочь. И ведь помог. А если я, помогая, явился причиной нескольких смертей, неужели вы думаете, что я сделал это намеренно?

Нет?

Тогда ПОЧЕМУ?

Я знаю.

Мы делаем что-то, потому что чувствуем, что иначе нельзя. Эмоции, благородные порывы иногда увлекают нас. Как меня, например…

Наверное, я заразил не одного из тех, с кем встречался.

Но умирать… Неужели я способен умертвить другое человеческое существо?

Нет. До сегодняшнего дня — нет.

Но вы показали мне изнанку жизни.

У меня тоже есть чувства, но теперь они текут по другому руслу. Вы избили меня до полусмерти, а ведь я хотел только добраться до аэропорта.

Ладно.

Я стал вашим врагом. Посмотрим, умеете ли вы умирать столь же бесшабашно, как и убивать.

ЧТО ВЫ ЗНАЕТЕ: ОБО МНЕ?

Я — ХОДЯЧАЯ СМЕРТЬ.

ПОКОНЧИЛИ СО МНОЙ?

ОШИБАЕТЕСЬ.

Я ПРИШЕЛ ПОМОЧЬ.

Я ОСТАНУСЬ УБИВАТЬ!

Много часов лежал Гейдель под дождём, прежде чем смог подняться на ноги.

Доктор Пелс размышлял о нависшем над ним мире.

У них оказалось кое-что для него. Они навели его на след.

Дейбианская лихорадка. Вот с чего всё началось. Вот что выведет его на человека, обозначенного «Х». И теперь, когда ночь без конца, включающая дни без счёта, текла вокруг него, другие мысли приходили и уходили, задерживаясь, оставаясь.

Х. Х. Х.

Х — больше, чем ключ к мвалахаран кхурр… Само присутствие Х вылечивало большинство болезней.

Не это ли настоящая причина того, спросил себя доктор Пелс, что я пренебрёг результатами двадцатилетнего труда и предпочёл именно этот подход? Х не может жить вечно, а я могу — вот так.

Не изменяю ли я в данном случае благородным идеалам науки?

Он подготовил свой «Би Колли» к подпространственным прыжкам. Потом перечитал последние записи.

Мелодия «Смерть и преображение» обволакивала его своими звуками.

Гейдель проснулся. Он лежал в канаве. Поблизости никого не было. Утро ещё не наступило. Земля была сырой, коегде — грязные лужи. Но дождь кончился.

Он прополз немного, встал на ноги, покачнулся.

И пошёл вперёд, к лётному полю, куда шёл раньше. Он хорошо помнил его расположение — видел, когда прогуливался по городу в тот день, когда отдал на анализ свою кровь… когда же это было?

Дотащившись до проволочной ограды, он поискал глазами сарай, замеченный им раньше.

Вот он…

Сарай оказался незапертым, а внутри нашёлся тёплый угол. В углу этом валялись тряпки, прикрывавшие ранее что-то неизвестное. Тряпки были пыльные, но это не имело значения, пыль или не пыль, он и так кашлял.

Ещё пара дней, сказал себе Гейдель. Пусть начнут затягиваться раны.

Малакар следил за новостями. Он включил радио, послушал, выключил. Обдумал их, переварил, включил радио снова.

«Персей» проскочил систему солнц…

Он задремал, слушая сводки погоды со ста двадцати планет.

Новости утомили его. В дремотном состоянии он поразмышлял немного о сексе, не прислушиваясь к программе с Прурии.

Он нёсся вперёд. Корабль шёл в режиме гипердрайва, и будет идти так, пока не доберётся до дома.

— Мы сделали это, — сказал Шинд.

— Сделали, — ответил Малакар.

— А мёртвые?

— Когда сядем в родном порту, сделаем зарубки на палочках.

Шинд не ответил.